– И что это, по-твоему? – спросил я у Кюнста. – Скорее всего – блиндаж или дзот. – Проверим? Смирнов кивнул. Далее мы пошли на лыжах уже привычным порядком – он впереди, я за ним. В какой-то момент он прислонился к елке и поднял руку. Я, стараясь не запутаться в лыжах, бросил палки на снег и осторожно выставил окуляры бинокля из-за другого дерева. Сквозь мельтешащий перед глазами снег стало видно примерно десятиметровую траншею, если не полного, то близкого к полному профиля, явно отрытую здесь еще до зимы. Ближний к нам конец траншеи заканчивался пулеметной позицией, где из-под белого то ли чехла, то ли простыни торчал характерный цилиндрический кожух «максима». Поскольку пулемет стоял не на бруствере, а за ним, но все-таки имел щит и колеса, он явно был на дореволюционном, четырехногом станке Соколова. Другой конец траншеи упирался в основание некоего, слегка возвышающегося над снегом то ли холмика, то ли насыпи. Похоже, именно там и была входная дверь блиндажа, из печной трубы которого лениво уходило в небо тепло в виде почти невидимого визуально из-за снега дыма. Между пулеметной позицией и блиндажом в траншее маячила одинокая фигура в белом маскхалате с поднятым капюшоном и винтовкой за плечом. Явный часовой. Стало быть, хоть нападения они здесь явно не ждут, караульную службу все-таки несут исправно. Что-то в этом часовом меня сразу же смутило. Приглядевшись я понял, что именно – на его груди висела небольшая прямоугольная сумка из брезентухи цвета хаки. Причем под брезентом внутри сумки просматривалось нечто твердое и гофрированное. Далеко не сразу, но до меня дошло, что это противогазная сумка британского образца. Причем носимая часовым в четком соответствии с требованиями тех же британских уставов. Ни у одного ранее встреченного мной за трое суток в этих местах финского солдата я ничего подобного вообще не видел. Интересно, на буя ему вообще противогаз? Применение отравляющих газов при отрицательных температурах – вещь не особо реальная в принципе. Относительно морозоустойчивый зарин и прочие «ви-эксы» появятся здесь (а если точнее – то в Дриттенрайхе) лишь через несколько лет, под конец Второй мировой, правда реально их никто и никогда так и не применит (и слава богу!). К тому же против этих нервно-паралитических ОВ один противогаз не очень-то поможет, тут даже не факт, что и полный, армейский ОЗК спасет. Спрашивается – и что, черт возьми, может значить этот противогаз? Конечно, занятный казус, но с некоторых пор я отлюбил подобные непонятки. – И сколько их там, по-твоему? – шепотом спросил я у Кюнста. – Человек восемь-десять, включая часового, и, похоже, у них к этому блиндажу протянут полевой телефон, – ответил он скучным тоном бухгалтера. Н-да, людобойство – это, как ни крути, тоже учет. – Вдвоем справитесь? Только одного нужно обязательно живым. Не знаю, как вам, но лично мне без «опроса свидетелей» дальше идти как-то ссыкотно… – Справимся. После этого мы вернулись к остальным. Там я и Кюнсты освободились от лыж и палок (мешки и прочие причиндалы из будущего Смирнов и Кузнецов снимать не стали). Я популярно объяснил лейтенантше Заровнятых и Объекту с примкнувшим Шепиловым, что впереди нас финский блиндаж и пока непонятно – то ли это просто пост, то ли огневая точка. В общем, мы с разведчиками пошли туда брать «языка». Соответственно, поскольку эта троица была не способна помочь нам в столь деликатном деле, я велел им оставаться на месте, стеречь наши лыжи и наблюдать. Лейтенант Заровнятых – за старшего. Как-то реагировать я разрешил им только, если начнется стрельба. Если же никакой стрельбы не будет – сидеть на месте до тех пор, пока кто-нибудь из нас троих за ними не вернется. Главное – не нервничать и никакой самодеятельности! По-моему, они меня поняли. Далее мы ушли и немного отойдя, разделились. Кюнсты, чей алгоритм действия я даже не пытался понять и просчитать, тихо и незаметно удалились, пропав в снегопаде, который стал заметно реже. Я же дополз до того места, откуда только что наблюдал за блиндажом, и залег там, приготовив ППД к возможному бою. Как я уже успел заметить, лежать на снегу – удовольствие сильно ниже среднего, поскольку это, как минимум, холодно. Уж не знаю, как снайперы умудряются сутками лежать в этих самых сугробах и не отморозить себе чего-нибудь. Профессиональная выучка это то, чего у меня в данном случае не было. Глядя в бинокль, я в какой-то момент активировал «СНА» и вдруг понял, что всего метрах в десяти от меня за деревом движется не особо крупная (много меньше человека) желто-оранжевая метка. Посторонний объект? С чего вдруг? Я резко повернулся в ту сторону и увидел то, что меньше всего мог ожидать. Пригнувшись к самому снегу, на меня смотрела вопросительно-злющими желтыми глазами довольно крупная кошка. Судя по серо-коричневому пятнистому окрасу, мощным лапам, кисточкам на ушах и короткому хвосту-обрубку – несомненная рысь. С одной стороны, эта котяра – завсегдатай здешних лесов (спасибо, что ко мне не подобрался бурый мишка или, скажем, росомаха, от которых и огнестрельное оружие может не спасти), в зимнюю спячку она не впадает и в это время года активно охотится. А с другой – неужели опять начинаются непонятно чьи эксцентричные штучки с некстати возникающим, словно из ниоткуда, котом, вместо которого мне в этот раз подсунули его хищно-лесной вариант? Надо будет потом обязательно доложить об этом работодателям. И ведь, вроде бы, разные там специалисты-зоологи утверждали, что рысь по жизни одиночка и любит тишину – чего же этот экземпляр забыл там, где стреляют и плохо пахнет? В этот момент я инстинктивно потянулся к автомату, понимая, что, кажется, слишком отвлекся, и тут же осознал, что рыси больше почему-то не вижу. Желто-оранжевая тепловая отметка быстро удалялась за деревьями, забирая резко вправо от меня. Будем надеяться, что эта киска, сочтя меня слишком крупным и невкусным, рванула искать что-нибудь более доступное и калорийное. Кстати, а вот интересно – рыси свежемороженую мертвечину едят? Если так, то им и прочим хищникам тут жратвы до конца зимы хватит… Отогнав от себя ненужные мысли (как-никак, у нас тут не канал «Анимал-Планет» или что-то в том же духе), я вернулся к наблюдению за блиндажом. И глядя в бинокль, понял, что ничего нового там не видно, если не считать отсутствия головы часового над бруствером (то есть момент проникновения в траншею Кюнстов я явно проморгал, а вот чуткая рысь, похоже, уловила какое-то движение поблизости и тут же рванула от греха подальше, понимая, что непонятные перемещения людей с еще более непонятными железками в руках не сулят ей ничего хорошего). Никакой стрельбы не было, и это не могло не радовать. Прошло минут пятнадцать-двадцать, и тянулись эти минуты просто бесконечно, словно часы. И наконец над бруствером траншеи возникла обтянутая шерстяной шапочкой голова и плечи знакомой фигуры. Это был Кузнецов, который помахал мне рукой. Стало быть можно – дело сделано! Я встал со своего снежного «ложа» и, перехватив автомат поудобнее, в одну перебежку достиг траншеи, тяжело перевалившись через бруствер. Давешний финский часовой лежал лицом вниз, уткнувшись в успевший скопиться на дне траншеи снег. Никакой крови на нем не было видно, но он был явно и непоправимо мертв. Винтовка стояла рядом с ним, аккуратно прислоненная к обложенной аккуратными деревяшками стенке траншеи. Н-да, эти окоп и блиндаж построили явно задолго до начала этой войны. Откинув автомат за плечо, я пошел за Кузнецовым в блиндаж. Кюнст, слегка пригнувшись, вошел первым, открыв передо мной низкую, хорошо подогнанную дверь из толстых деревянных брусков. Из блиндажа потянуло теплом, пахнуло казарменным душком пота и несвежей одежды вперемешку с ароматом какой-то жратвы. Войдя, я первым делом запнулся обо что-то мягкое. На полу, лицом вниз, головой к выходу, лежал мертвяк в сером мундире с тремя золотистыми угловыми лычками на зеленых петлицах. Стало быть сержант. На клиновидных погонах эмблемы в виде золотистого льва с мечом – стало быть, пехота. До двери, к которой тянулась его правая рука, неизвестному сержанту не хватило меньше метра. Перешагнув покойника, я вошел в освещенный керосиновой лампой блиндаж. Поскольку амбразур с установленными в них пулеметами я не увидел, это был именно блиндаж. Что сказать – добротно. Как говорил Вася Теркин в известной поэме Твардовского: тут, ребята, чай пить можно, стенгазету выпускать. Просторно, стены обиты досками. В левом, ближнем к двери, углу – деревянная пирамида с пятью винтовками и несколькими пустыми гнездами под оружие. Рядом лежало штук пять покрашенных белилами касок германского образца времен Первой мировой. Кроме винтовок, я приметил два автомата «Суоми». Один стоял прислоненным к нарам, другой висел на торчащем из стены то ли гвоздике, то ли крючке. Рядом с винтовками на еще нескольких крючках – шинели и несколько маскхалатов. Последние были не в виде комбезов или курток, а именно халатов с капюшонами, длиной ниже колен, которые вполне могли пригодиться нам. В дальнем правом углу блиндажа топилась большая железная печка с толстой трубой. На ней стоял словно материализовавшийся с каких-то дореволюционных фотографий пузатый кофейник и парящая кастрюля без крышки. В кастрюле, похоже, кипел какой-то суп. В середине помещения – длинный стол из толстых струганых досок. Над столом, на вбитом в потолок крюке – освещающая блиндаж керосиновая лампа в облегчающей переноску толстой проволочной оплетке. На дальнем конце стола приоткрытая жестяная коробка с полевым телефоном, провода от которого тянулись по полу к дверному косяку и далее, видимо, наружу. Еще на столе были горка винтовочных патронов, семь пустых эмалированных мисок, ложки, отдельно – миска с короткими и толстыми сосисками явно домашней выделки (или это у них такая колбаса?), нож, десятка полтора кусков толсто нарезанного серого хлеба, кружки с чем-то светло-коричневым, судя по запаху, с какао. Что, выходит, мы им обед обломали? У стола стояло в беспорядке несколько табуреток, дальше, от пола до потолка – шесть пар дощатых, двухярусных нар. На четырех из них постелей не было – одни голые доски, на остальных подушки, тюфяки и вытертые шерстяные одеяла больничного вида. Ну и кроме того – уже очень специфическое дополнение к стихийно сложившемуся натюрморту (ну или пейзажу). Кроме сержанта, о тело которого я запнулся входя, – еще пять трупов в пьексах и серых старомодных мундирах, чем-то похожих на кайзеровскую армию. Двое без кителей, в сероватых нижних рубашках, у одного бриджи на ярко-красных подтяжках. Два тела лежало на нарах, откуда они, похоже, не успели встать, еще двое между нарами. Один сидел на полу, привалившись спиной к стенке и уронив голову на грудь. У этого на воротнике мундира и в углу рта были видны невнятные потеки и брызги свернувшейся крови. Раны остальных в глаза не бросались. Что сказать – приятно иметь дело с чистой работой. Называется, собирались пообедать, а пришлось помирать. В центре композиции, расставив ноги, стоял Смирнов, полностью одетый и даже с рюкзаком за спиной, но без СВТ, которую он аккуратно поставил к стеночке. А перед ним, на табурете, сидел в крайне неудобной позе седьмой финн, взятый, как я и заказывал, живьем. Руки связаны за спиной, ноги в серых галифе тоже умело прихвачены вязками ниже колен. Во рту кляп, свернутый то ли из подвернувшегося носка, то ли из чего-то, типа полотенца. Как и все здесь, пленный был обут в пьексы. Явно расслабившийся пленный был без кителя, в расстегнутой чуть ли не до пупа серой рубашке с нагрудными карманами и погонами. На этих самых погонах я рассмотрел по одной угловой нашивке и той же пехотной эмблеме в виде льва с мечом. Стало быть, капрал. Довершала картинку грубая деревенская физиономия, светлые, растрепанные (то ли спал, то ли пытался сопротивляться) волосы и диконепонимающие глаза навыкате. Пока я снимал с рук перчатки и с интересом разглядывал пленного, Кузнецов взял откуда-то из-за двери свою самозарядку и без каких-либо команд вышел на мороз. Надо полагать – бдить недреманно, то есть наблюдать за обстановкой. Уважаю… И вновь мне в глаза бросилась та же интересная деталь – противогазы. Четыре штуки лежало в углу, рядом с несколькими парами лыж, а еще пара сумок – рядом с нарами. Намордники были такие же, как и у часового в траншее, английские. Неужели я что-то упустил, и наш заклятый друг Маннергейм всерьез готовится к применению отравляющих веществ? Но почему именно здесь и сейчас? Чего-то тут не сходилось. В общем, все финны, кроме одного, были убиты, но крови при этом пролилось как-то мало. Странновато. – Чем это вы их? – спросил я Смирнова. – Флексы, – ответил тот столь буднично, словно все в этом блиндаже не были зарезаны, а фатально отравились грибами или несвежими консервами. – Чего-чего? – не понял я. Действительно, не понял, без дураков. – Флексы, они же «Flexibel Klinge», или «гибкие лезвия», – скупо пояснил Смирнов. От его делового тона повеяло каким-то прямо-таки смертным холодом, и я даже не стал спрашивать, что это за такие «гибкие лезвия». Уж больно угрожающе звучало само их название. Ну его на фиг, еще приснится потом некстати. – Этот цел? – кивнул я в сторону раскорячившегося на табуретке белобрысого капрала. – Цел. – Ты с финского на русский и обратно сможешь переводить? – Да. – Замечательно. Тогда кляп ему вынь. Только осторожно, а то, чего доброго, укусит. Кляп был вынут, но кусаться или активно возражать по поводу своего нынешнего состояния (в мои времена какой-нибудь попавший в подобный переплет тупой янкес начал бы немедленно орать о том, что он американский гражданин и за ним немедленно пришлют авианосец или аэромобильную бригаду, ага, щас) ошалевший финн не стал. Вместо этого он сначала выдохнул, а затем глубоко вдохнул. Было видно, что ему, мягко говоря, хреново. Он явно не понимал, как его умудрились столь быстро и качественно спаковать. – Hauluatko elaa, Mulkuvisti? – спросил я пленного. – Kylla, – ответил он, от чего-то совсем не удивившись, что я назвал его ушлепком. То есть ушлепок действительно хотел жить. Собственно, подобными фразочками из воздушно-десантного разговорника на случай Третьей мировой, в стиле «ваши имя, фамилия, звание, часть, если хотите жить, проведите нас к ракетной установке!» – мои познания в финском в основном и ограничивались. Тем более что на следующий вопрос, говорит ли он по-русски, финн вполне ожидаемо ответил отрицательно. Так что дальнейший допрос велся уже через толмача, то есть Кюнста Смирнова, познания которого в языках, видимо, были сопоставимы с роботом С3РО. – Спроси, кто он вообще такой? – сказал я своему переводчику. Оказалось что передо мной – некто капрал Антти Саммотаако (до чего же красивая фамилия, почти что Самотыко, а в сочетании с именем вообще Антисамотыко!) из третьей роты 37-го пехотного полка финской армии. На простой вопрос «что вы здесь делаете» пленный ответил, что их отделение несет здесь караульную службу. Точнее сказать – несло. Служба-то осталась, а вот отделение – увы. Далее я узнал, что в этом блиндаже отделения, в соответствии с установленным распорядком, сменяются раз в неделю. Кроме ведения наблюдения, отделение обязано парами или тройками выходить на патрулирование окрестностей. Два раза в день, утром и вечером доклады о том, что обнаружили и увидели во время патрулирования – по телефону. На вопрос, почему же сегодня они все, очень некстати для себя, оказались в блиндаже, капрал ответил, что сержант Пуури (видимо, тот самый, что лежал у двери) счел возможным не посылать патрули из-за начавшегося снегопада и плохой видимости. И «господин лейтенант Куулмааринен», которому он доложил об этом по телефону, это ему разрешил. – На кой ляд здесь вообще пост и что находится на самом озере? – задал я вопрос. – Это военная тайна, – заявил честный финский Самотыко. – Не смешите. Вы еще мне тут про присягу вспомните. Тоже мне герой засратый – сначала попадает в плен, а потом лопочет что-то о солдатском долге! Будете юлить – убьем на хрен, – сообщил я через переводчика (не знаю уж, как Кюнст перевел на финский, к примеру, слово «засратый») и тут же спросил: – На озере аэродром? Было видно, что пленный заметно удивился, но все же закивал утвердительно и с явным облегчением. Однако тут же затараторил на своем непонятном языке, что сам он на этом аэродроме не был и где именно он находится, толком не знает. Якобы он всего лишь, как и другие солдаты, часто видел, как на лед озера, рядом с хутором садились, а потом взлетали оттуда же летавшие над округой самолеты. Далее он зачем-то сообщил, что всех жителей выселили с хутора Лахо-маатила еще в ноябре, когда война с Советами только началась. И якобы теперь туда толком никого не пускают. Зато он неоднократно видел появлявшихся со стороны хутора в сопровождении «господина лейтенанта Куулмааринена» и «господина капитана Самуэлльсоона» странных людей в гражданской одежде и неизвестной ему военной форме, которых он почему-то назвал то ли «чужаками», то ли «иностранцами». И якобы «чужаки» эти говорили на непонятных языках. – Они говорили по-английски? – уточнил я. Капрал затараторил как пулемет, что у него всего шесть классов образования (а еще у него жена и двое детей, и вообще он крестьянин и эту войну, в принципе, не одобряет – ну да, в плену сразу проснулось пресловутое «классовое чутье»!) и в иностранных языках он не силен, а на слух может различить разве что шведский язык, а вот с немецким или русским у него якобы уже проблемы. В принципе, это было вполне понятно и неудивительно. Однако болтливый пленный тут же обнадежил меня, поскольку, по его словам, «господин капитан Самуэлльсоон» несколько раз называл некоторых «чужаков» за глаза «чертовы англичане». При этом и господин лейтенант, и господин капитан, по его словам, держались с этими иностранцами, словно рекруты перед генералом. То есть слушали «чужаков», стоя перед ними чуть ли не навытяжку. При этом «чужаки», обращаясь к этим двум почтенным офицерам на ломаном финском и шведском, якобы называли их исключительно на «ты», что, надо полагать, шокировало рядовой состав. – И сколько вы видели на озере самолетов? – уточнил я. Капрал ответил, что никогда не считал, может, их там было пять, а может, и все десять. В воздухе он больше четырех самолетов одновременно якобы не видел. Не думаю, что он при этом сильно врал. Даже, скорее, наоборот, мог немного преувеличивать. – А танки на хуторе есть? – спросил я без всякой паузы. Позволивший пленить себя капрал удивился еще больше. Однако было видно, что тот факт, что мы и без него неплохо знаем все тайны этого сраного хутора, доставляет ему явное облегчение. В конце концов, если «проклятые большевики» все и так знают, его болтовня под страхом смерти – не столь уж и большая измена. – Один танк, – уточнил пленный, поспешно добавив, что он, хоть убейте (ну за этим дело как раз не станет), не знает, что это за танк. Во-первых, он до этой войны танков и в глаза не видел и не знает, какие они вообще бывают, а во‐вторых, «господин лейтенант Куулмааринен» и «господин капитан Самуэлльсоон» неоднократно объявляли солдатам, что все, связанное с этим танком, – страшная военная тайна. Потом он рассказал, что танк этот вроде бы привезли сюда по узкоколейке примерно с месяц назад. То есть, привезли по железной дороге, сгрузили, а сюда он уже дошел своим ходом. И в течении последней пары недель этот загадочный танк периодически выезжал куда-то в сторону фронта. Вроде бы туда, где сидели в окружении большевики. А вчера вечером случилось нечто невероятное – танк почему-то не вернулся обратно. Все вокруг забегали и засуетились. Куда-то звонили, потом посылали за медиками и гоняли неизвестно куда гусеничный трактор с волокушей. Ближе к ночи наконец привезли четырех «чужаков», один из них был убитый, двое ранены, а еще один – с ожогами. Потом «чужаков» на том же тракторе с волокушей увезли в сторону узкоколейки. С ними уехало еще несколько «чужаков» и приехавший по их вызову из штаба «господин капитан Самуэлльсоон» с врачом и санитарами. Обратно на хутор ни трактор, ни его пассажиры до сего момента не вернулись. – Зачем вам, идиотам, противогазы? – спросил я. Оказалось, что намордники всем здешним пацакам (пардон, солдатам) выдали дней пять назад. Тогда на хуторе произошло что-то странное, сначала была тревога и какая-то беготня. А потом «чужаки» неожиданно раздали всем противогазы, а «господин лейтенант Куулмааринен» немедленно толкнул солдатам речь о том, что якобы у «чужаков» на хуторе произошла утечка ядовитого газа, типа фосгена или люизита, каким потравили кучу людей в Первую мировую, но все это – еще одна страшная военная тайна. Далее всем, без исключения, солдатам строго-настрого запретили подходить к хутору ближе чем на полкилометра (на этом расстоянии развесили предостерегающие таблички), а если что – ходить по хутору, только надев противогазы. – А сам ваш драгоценный «господин лейтенант» тоже в противогазе разгуливает? – уточнил я. Оказалось, нет. Выяснилось, что блиндаж был отрыт недалеко от места, где к хутору с юго-востока, от этой самой узкоколейки, тянулось нечто, отдаленно похожее на единственную дорогу, летом по ней можно было проехать на грузовике, а зимой – разве что на тракторе. С других направлений подойти к хутору Лахо-маатила было проблематично, поскольку вокруг озера были мелкие озера, не факт что замерзающие болота и малопроходимый лес (так что это мы сюда удачно зашли, хотя нельзя было исключать, что Кюнсты точно знали куда нас ведут) и постоянных постов с других концов не было, только редкие патрули из лыжников – да и кто бы сунулся сюда, скажем, с северо-запада? Ну а тот самый, пресловутый «штаб», куда должны были периодически отзваниваться солдатики с этого поста, находился вовсе не, как я сначала подумал, на хуторе, а как сказал Самотыко, «в тупичке», то есть, на небольшом полустанке возле конечной точки узкоколейной железной дороги, до которого от хутора по прямой было километров пять-шесть. Я естественно спросил – какого хрена? Это же далеко?! Пленный ответил на это, что там якобы уютнее, поскольку есть электричество, а также телефонная и телеграфная связь с Савонлинна и даже с Хельсинки, теплые казармы для роты охраны, санчасть, кухня со столовой и еще много чего. На мой вопрос, почему же узкоколейку не догадались дотянуть до самого хутора, капрал ответил, что этого он точно не знает, но, как ему рассказывали, эта узкококолейка типа вообще частная. Якобы, ее построил еще до войны некий весьма уважаемый в узких кругах местный фабрикант-лесозаводчик Юсси Мяккинен, и вела она строго до участка в несколько гектаров, где находились его лесозаготовки. Это уже после начала войны ему упали на хвост здешние вояки, временно реквизировавшие узкоколейку вместе с полустанком для своих целей. При этом свой пиленый лес фабрикант продолжал спокойно вывозить и в военное время (благо и лес, и паровозы, и платформы, и рельсы со шпалами были, по-любому, его), а тянуть дорогу дальше, до хутора, да еще и за свой счет, этому мироеду было, судя по всему, совершенно не интересно ни до войны, ни, тем более, сейчас. А здешнее финское государство вовсе не горело желанием делать то же самое за казенный счет, ведь в военное время у чиновников лишних грошей не бывает. Я спросил – так что выходит, что на хуторе электричества нет?