Когда Ханне пришла домой, Уве уже был там. В гостиной потрескивал в камине огонь, а из динамиков лились звуки джаза. Из кухни доносились ароматы розмарина и чеснока, а на мойке стояла полупустая бутылка кьянти. Рядом с ней лежал штопор, на острие которого всё еще сидела пробка, словно колбаска для гриля, насаженная на шампур. Уве подошёл к ней. Он был одет в один из своих пуловеров — лохматый свитер горчичного цвета, который, как было известно Ханне, Уве получил в подарок на Рождество от своей матери много лет назад и который Ханне давно порывалась выбросить. — Привет, — сказал он, неловко обнимая Ханне. — Привет. Она сбилась с толку, как частенько бывало в последнее время. Просто не успевала вписаться в очередной поворот. «А что, сегодня — день объятий?» Но прежде, чем Ханне успела что-нибудь сказать, Уве взял её куртку и повесил на плечики. Они прошли в кухню. Уве надел рукавицы и вытащил из духовки стейк из баранины, а затем выложил его на блюдо — остывать. Когда сок капал на горячий противень, тот шкворчал и шипел. Фрейд завилял хвостом и уселся возле мойки, не сводя преданных глаз с блюда со стейком. — Я подумал, что нам стоит поговорить, — сказал Уве. — Ясно, — отозвалась Ханне, глядя на уродливую вмятину в стене. — Вина? — Да, спасибо. Он взял бутылку и плеснул в бокал тёмно-красной жидкости. Потом поставил его перед Ханне, а сам устроился на стуле напротив. — Эвелин не собирается оставлять ребёнка, — заявил он, и его лицо сморщилось, словно от боли. Глаза увлажнились, а нижняя губа задрожала. — Вот как. Уве помолчал пару мгновений и снова заговорил: — Мы можем попробовать начать всё заново, любимая моя Ханне? Он протянул к ней руку, и она непроизвольно взяла её. Его ладонь так тепло и знакомо покоилась в её руках. Сухая шершавая кожа, выступающие костяшки пальцев — всё это было такое родное, что Ханне не могла бы сказать, где кончается она и начинается он. — Мне так жаль, — продолжал Уве, и Ханне решила — вот оно, раскаяние. Однако Уве продолжил свою речь со слезами в голосе: — Я не понимаю… Она же сказала, что хочет сохранить ребёнка. Я сам этого не хотел, но постепенно стал привыкать к этой мысли. Сердце Ханне куда-то упало. Он в самом деле сидит здесь и плачет из-за того, что любовница не желает рожать его ребёнка? Когда сам он сотню раз говорил Ханне, что вообще не хочет иметь детей? Он оплакивает своего нерождённого ублюдка и в то же самое время уговаривает её начать всё заново? — Мне было так плохо, — продолжал он, громко всхлипывая. — Так ужасно плохо. Тебе не понять, как всё это для меня непросто. Сначала эта беда с папой, теперь история с Эвелин. Господи, я не знаю, как выбраться из этого и жить дальше! «А я знаю, — думала Ханне. — Я буду жить дальше, и буду жить с тобой, потому что так ведь поступают женщины, верно?» — Ты считаешь, мне было легко? — спросила она вслух и выпустила его ладонь, думая над словами Линды. Что Уве её не заслуживал. Уве зарылся лицом в ладони и снова начал всхлипывать. — Знаю, знаю, я вёл себя как идиот. Но я не виноват в этом, такой уж я есть. Когда я рос, отца не было рядом, и меня воспитывала гиперопекающая мать. Мне сложно выстраивать границы, ты же знаешь. Но я люблю тебя, Ханне. Я всегда любил тебя. — Почему же тогда ты трахался с Эвелин? Уве задрожал, но так и остался сидеть, закрыв лицо руками. На мгновение Ханне ощутила, как сладость триумфа разливается в её жилах. Она была жестока сейчас и знала это. Всё, что она сейчас чувствовала, — пьянящее удовлетворение, которое, подобно алкоголю, овладевало её телом. И подобно алкоголю, это чувство заставляло желать повотрения, желать большего. Ханне устремила взгляд мимо Уве, в гостиную, где на стене висели жемчужная мексиканская маска и южноафриканский кисет — как напоминание о предательстве Уве. Теперь Ханне знала, что нужно делать. Она должна сказать, что ей необходимо всё обдумать. Должна заставить его пережить ту же неопределённость, какую пережила она. Он должен узнать, что значит не спать ночами, глядя в темноте на летящие мимо окна снежинки. Терзаться от неведения, придёт ли она домой или предпочтёт провести ночь где-то в другом месте. Она дала ему всё, чего он просил. Преподнесла саму себя на серебряном блюде, прямо как дурацкий стейк, который сейчас застывал у неё за спиной. Она не стала матерью. Она покорно поддерживала общение с его изысканными друзьями. Ходила на концерты, которые не хотела слушать, и терпела его бесконечный трёп о своём отце. Ей и в самом деле стоило послать его на все четыре стороны. Уве выпрямился и вытер слёзы с лица. — Красавица моя, Ханне, — невнятно пробормотал он. В это мгновение Ханне поняла, что её внешность — проклятие, потому что она возбуждает в мужчинах вожделение, о котором Ханне не просила и отвечать за которое не могла. Так чего на самом деле хотел Уве, и чего хотел Роббан? Человека Ханне или только тело Ханне? Она взглянула на Уве. Щеки мокрые от слёз, лицо искажено болью. Волосы завиваются на висках. А глаза — глаза умоляют её точно так же, как глаза их пса, который сидит и нервно подёргивает хвостом, переводя взгляд с хозяев на стейк и обратно. — Хорошая моя, — жалобно проговорил Уве. Но Ханне не нашла в себе сил простить и идти дальше. И не хотела искать, если уж на то пошло. — Не знаю, — проговорила она. — Я и в самом деле не знаю, есть ли у меня желание продолжать. Я собираюсь поехать в страну басков, погостить у Мии. И я хочу, чтобы ты подыскал себе другое жильё за это время. 36 К тому моменту, когда на следующий день Ханне в последний раз приехала в полицейское управление, она успела свыкнуться с мыслью о том, что её краткие гастроли в Госкомиссии окончены. Роббан обошёлся с ней несправедливо, но у Ханне не было иного выбора, кроме как подчиниться. Она даже не рассматривала вариант пойти к его начальству или обратиться с жалобой в отдел кадров. Кто ей поверит, решись она рассказать о приставаниях Роббана тем холодным декабрьским вечером? А если и поверят, кого это вообще должно волновать? Как женщине, ей следовало отнестись снисходительнее к заигрываниям подвыпившего коллеги. Во всяком случае, такой женщине, которая выглядела, как Ханне. Она даже с Уве не могла этим поделиться. Она не забыла его слов, сказанных в пылу спора. Ты что, действительно считаешь, что они станут прислушиваться к тебе? Думаешь, их хоть сколько-нибудь интересуют твои прекрасные умопостроения? Ханне думала о теле Анны Хёёг, найденном в квартире близ Берлинпаркен. Об окровавленном лице и шляпках гвоздей, торчавших из её ладоней. Думала о Бритт-Мари и об Эрике, её угрюмом сыне-подростке, с застывшим на прыщавом лице выражением отвращения, когда он передавал им коробку с вещами своей матери. …это можете забрать… мне это без надобности. Ханне захлестнуло такое ощущение горя, что ей стало трудно дышать. Словно грудь стянули ремнями, а острая боль отдавалась в плечи и руки. Ханне казалось, что она падает. Тонет в морской пучине, как Седна тонула в ледяных северных водах. Когда Ханне складывала свои вещи в бело-голубой пакет универмага «Консум», её разыскала Линда. — Поедешь со мной в Эстертуну? Ханне подняла взгляд на широко улыбавшуюся Линду. — А зачем тебе туда? — Нужно проверить сведения с горячей линии. Поехали. Тогда мы с тобой ещё успеем поболтать. Ханне в задумчивости поглядела на свой пакет. Если по ком из этого здания она и станет скучать, так только по Линде. — Хорошо, — согласилась она. — Как дела дома? — спросила Линда, когда они уселись в машину. — Она, в смысле, терапевт, не собирается оставлять ребёнка. Уве хочет помириться. Линда фыркнула. — Надеюсь, ты не сказала «да».