– Подъем! Князь и вскочил. Кубарем скатился с кровати, лоб едва не расшибши. И, вставши на четвереньки, закрутил головой, заворчал… – Ты сдурела? – поинтересовалась Таровицкая. – Папенька мой порой обходы делает. Иногда попадаются несознательные личности, которые спят на посту. А тут только так понять можно, сам заснул или заклятье какое наслали. – Этак и заикой сделать можно, – Одовецкая подала князю руку, но тот лишь упрямо головой мотнул и, вцепившись в кровать, поднялся на колени. После и сел. – А мы вот… – Лизавета прижала ладони к щекам, надеясь, что хоть так уймет пожар их. – Мы к вам в гости пришли… – Вижу, – мрачно сказал Навойский. А быть старой девой, если разобраться, не так уж плохо… кошки, вышивка и сплетни с соседями. А главное, никаких тебе грозных князей, которые смотрят так, будто прямо тут казнить станут. Он не спал. Вернее, это не было похоже на сон, скорее уж на оцепенение. Димитрий еще держался, когда прибыли целители. Кажется, требовал, чтобы сперва они Святозару помогли. И Асинью отправил приглядывать. Или сама она ушла? После князь отключился, чтобы очнуться уже в собственных покоях, где стало на редкость душно. Пахло ванилью, а его трогали, ворочали. Хоть бы кто напоить догадался, можно и не водой. Головная боль окрепла, разлилась, вытеснивши способности чувствовать хоть что-то. Его раздели. Уложили. Опутали коконами заклятий, погружая все больше в то прежнее оцепенение. Он слышал голоса… – Папа велел присмотреть… и присмотреться, – женский и незнакомый, вызывающий очередной приступ боли. – Навойский неплохая партия… – По-моему, он пока пациент, и это не совсем этично. Голосов было много. Они то спорили. То соглашались друг с другом, а главное, не желали оставить Димитрия в покое. А уже потом появились другие. Он ощутил прохладную ладонь на лбу и силу, от этой ладони исходящую, и стало легче дышать. Он и задышал, а потом вдруг что-то ударило по лбу и грозный голос велел вставать. Димитрий подчинился. И он ненавидел попадать в ситуации преглупые, а ныне, стоящий на четвереньках, окруженный девицами, которые разглядывали его с немалым любопытством, Димитрий чувствовал себя на редкость глупо. – Знаете, – сказала Авдотья Пружанская, которая целиком в папеньку пошла, пусть и был генерал Пружанский невысок, полноват и с виду мягок, как свежий каравай. – А мы тут с просьбой… И потупилась. Димитрий тряхнул головой, пытаясь отделаться от боли. – Нам бы Стрежницкого повидать… – З-зачем? – Просто… – Обойдетесь, – он был зол. – А я говорила, – заметила Таровицкая, – что целовать надо. Целованные мужчины куда добрее нецелованных… – Это ты по личному опыту судишь? – Одовецкая не удержалась от шпильки. – Куда без него. Когда маменька на службу отъезжает, с папенькой и говорить невозможно, а вернется, поцелует, глядишь, и опять человеком становится… – Я не ваш папенька, – пробурчал Димитрий, кое-как подымаясь. Вспомнилось, что вид у него на редкость неподходящий для встречи гостей. Тем более таких. Рыжая вот смотрела. С укоризной. С обидою непонятной. И на что обижалась? Сама ведь пришла, а что он взопревший, в рубахе мятой, которая к коже прилипла, так Димитрий не виноват… и… – Я знаю, – Таровицкая вздохнула и пожаловалась: – А нас тут в убийстве обвинить пытаются… – Не удивлен, – Димитрий понял, что до ванной комнаты, где должен был быть халат, он не доберется. И вовсе не сумеет пока и шагу сделать, потому как ноги не слушаются. Шелохнешься, равновесие утратишь мигом и полетишь тогда рожею да в пол. – Мы не убивали! – Удивлен. – Я не убивала, – наконец заговорила рыжая. – Я его оглушила только… и связала, чтобы не убежал. А когда вернулась, он уже мертвым был. Он говорил про бунт и… вообще смуту… и… Она запнулась, замолчала и покраснела так премило. А Димитрий вздохнул. Что за жизнь? Поболеть и то без трупов не дадут. – А ваш заместитель, такой кучерявенький, – Таровицкая покрутила пальцем у виска, – решил, что Лизавета его убила… – Его, между прочим, отравили, – вмешалась Одовецкая. – Заместителя? – не без надежды поинтересовался Димитрий, правда, сбыться оной было не суждено. – Газетчика! Плохо. Отвратно просто… газетчиков убивать никак не можно, ибо вони поднимется… небось сразу заговорят про невинные души и кровавый режим, который борцов за всеобщее народное благо душит. Ну или травит. Объявят мучеником, тут и думать нечего. – Рассказывай, – Димитрий ткнул пальцем в кресло, а сам попытался сделать шаг, но удержался на ногах с немалым трудом. – Твою ж… – Это скоро пройдет. Остаточный паралич, – Одовецкая сдавила пальцами запястье. – Вам стоит пока присесть. И вообще, вы понимаете, что с вашим образом жизни вы не то что до ста, вы до пятидесяти лет не дотянете? Вы истощены… Все же целителей Димитрий недолюбливал. Занудны они. – А может, – он поморщился, но силу, которую вливали – прохладную, мятную, – принял, – вы все же Стрежницкого навестите… проверите… заодно и подлечите… – Так вы ж возражали? – Авдотья поднялась первой. – Передумал… – Экий вы передумчивый. – Таровицкая тоже встала и, расправив юбки, произнесла: – Полагаю, у вас хватит совести о Лизавете позаботиться? Она точно никого убить не способна… Глава 11 Его было жаль. Вот нельзя мужчин жалеть, это Лизавета давным-давно усвоила. Не любят они того. И вовсе злятся. А потому жалость к ним надобно скрывать, а лучше и вовсе делать вид, будто все в порядке. Но князя все равно было жаль.