А еще болит оно, ноет. – Она прошла с ним через многое. Она стала верной подругой. Была ранена, защищая его. Выжила, несмотря ни на что… А он ее удавил. – Почему? Катарина пожала плечами: – Надоела… Видишь ли, дорогая, мужчины не склонны ценить самоотверженных женщин. Она узнала о нем кое-что нелицеприятное. В последнем своем письме она говорила, что пребывает в сомнениях, что любовь в ней борется с чувством долга. Полагаю, он помогал смутьянам, представляясь верным сторонником короны… – Это… – Предательство. Да, но, возможно, она готова была бы принять его и таким – что поделаешь, любовь ослепляет… Димитрий согласился. Еще как ослепляет, а уж приправленная изрядной толикой воздействия, вообще способна сделать влюбленного слепым, глухим и неспособным думать. Девочку было жаль. Немного. – Полагаю, она попыталась воззвать к его совести, за что и поплатилась. Мне стоило немалых усилий выяснить ее судьбу. И да, я пришла в ужас, я желала не мести, но справедливости… – И почему? – Потому что к тому времени Стрежницкий успел прославиться. Как же, герой… о нем говорили как о человеке самоотверженном, подающем пример слабым. И тут я. Кто бы поверил мне? Тому несчастному письму, в котором и доказательств не было, одни лишь намеки. Теперь голос звучал ровно, а речь была тиха, убаюкивающа. И Элиза поддалась ей, она прикрыла глаза, почти засыпая. – Ничего, деточка, я так ждала, мы все ждали… И время пришло. Ты ведь поможешь мне? Мы восстановим справедливость… От памяти почти ничего не осталось. Верно, время выходит, ведь мертвое должно остаться мертвым. А потому Димитрий торопится. Он листает дни, прослушивая беседы, которые сводятся к одному: девочку учили ненавидеть. Воплощение зла. Подлец. Соблазнитель женщин. Бретер, вызывающий на бой лишь тех, кто заведомо слабее. Убийца на службе короне. Как узнали? Димитрий спросит. Позже. – Скоро уже… – Катарина стала ближе, чем родные, и, пожалуй, лишь она одна понимала всю боль юной души. Конечно, понимала. Она и не давала этой ране зарасти, наслаивая на одни чувства другие. Это ведь просто – разжечь интерес до влюбленности, а ее выставить любовью. И плеснуть горя, отчаяния. Довести до грани. – Ты должна принять участие в конкурсе, – Катарина держала Элизу за руку. – Это наш шанс… Единственный. Ведь она никогда не выйдет замуж, чтобы не опошлить память о Ветрицком. – Куда тебе на конкурс? – матушка, впрочем, имела свое собственное мнение. – Ты посмотри на себя! Ты исхудала, вся потемнела, тебя и близко не допустят. А вот Стешенька… – У Стеши нет дара, – сухо напомнила Элиза. – Это противоречит условиям. Что до меня, то я… вольна в своем выборе, даже если вы будете против. Матушка обиделась и занемогла. Стешка устроила скандал, а Катарина наняла экипаж. – Скоро, дорогая моя, скоро мы окажемся во дворце, но действовать придется осторожно. Мой бедный брат слишком спешил, за что и поплатился… Вот увидишь, у нас с тобой получится. Память извернулась и выплюнула Димитрия. Он оказался вновь в тумане, непроглядном, густом, что войлок. Он трогал этот войлок, и пальцы проваливались в него, но сам Димитрий оставался на месте. Неужели заблудился? Проклятье. Он должен вернуться! Туман молчал. Должен… ради империи, которая вот-вот рухнет, потому что все думали, что заговорщикам нужна власть. Она нужна, но не только она… Менталисты сходят с ума чаще остальных. Проклятый дар, обратной стороной которого становится одержимость. Туман все еще молчал. Лешек! Он должен услышать… он должен понять… почувствовать… Кровь… Они смешивали ее, резали руки кухонным ножом, который Димитрий стащил у старшей кухарки. И смешивали. Над огнем и еще над водой. Братья навек… братья… Ну же, Лешек, отзовись. Туман молчит и сердце тоже. Значит, надо иначе… Как? Вернуться самому. Ведь где-то там осталось тело, спеленутое кровавыми рунами. И Димитрию всего-то нужно – найти его… И еще рыжую. С темными, что вишня, глазами. С умением ее всегда оказываться не там, где нужно. Сосредоточиться… и нет, она не услышит. А кто? Та, которая ходит меж мирами. – Асинья! – закричал Димитрий и не удивился почти, когда туман обернулся вихрем белых перьев. Крылья распахнулись, а из пустоты на Димитрия взглянули синие нечеловеческие глаза. И он взмолился: – Выведи… Глава 9 Матушка пряла пряжу. Иногда находило вот на нее. Усаживалась у окошка, приоткрывала ставенки, впуская в жаркие покои свои летний ветерок. Она трогала каменную кудель с каменными же нитями, прикасаться к которым дозволено было лишь некоторым людям. Толкала. И волчок крутился сам собою, а белые пальчики знай себе тянули нить, тонкую да звонкую, уже не каменную, но и не такую, к которой привыкли люди. Матушка слегка наклоняла голову, а порой и песню заводила, правда, со словами непонятными. После, когда пряжи вдоволь станет, она уберет кудель, а на место ее кросна поставят. И тогда заскользит по ним заговоренный челнок, из камня ткань выплетая. И будет та ткань тонка, тоньше шелка, но и прочнее гранита. Ни стрела ее не возьмет, ни даже пуля… Батюшке она рубаху сшила. И Лешеку. И стало быть, не только ему надобно, если матушка вновь прясть села. А нить-то белая, полупрозрачная. Женская? – Заходи, дорогой, – она выпустила кудель из рук, но та плясала, сама нить вытягивая. – Присядь. Выпей вот. Она сама поднесла Лешеку ковшик резной, наполненный до краев самых водою. И была вода та студена, а еще горька без меры. Лешек пил, давился, но все равно пил, до самого дна, до… – Больно? – матушка заглянула в глаза и волосы тронула, ласково, как в детстве. А Лешек уткнулся головой в живот ее, вдохнул родной запах и с трудом удержался, чтобы не разрыдаться. – Кровью пахнет… стало быть, ходил? – Ходил. – Узнал что? – Узнал… ты тоже знаешь, верно? Без тебя она бы не укрылась, так? Почему ты ей помогла, а отцу… он… – Он бы не отпустил, – она перебирала светлые прядки, вытягивая из них печаль и горе. – Он был одержим мыслью род восстановить и никогда бы не позволил ей уйти, держал бы здесь, в клетке этой. – Но ты… – Я сама в клетку пошла. Мой выбор, и только мой. А она другого желала.