Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 33 из 37 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Словно вообще возможно несущественное беззаконие! Подобное разделение тем более недопустимо, что в любом судебном деле, юристы хорошо это знают, важно все до последней формальности, и бывает, что судьба человека зависит от того, правильно ли пронумерованы страницы (иначе говоря, не подложили ли в дело какой-нибудь беззаконный документ, не изъяли ли какой-нибудь необходимый). Да и где граница, которую можно было бы провести между важным нарушением закона и неважным. А на практике, я сама бывала тому не раз свидетелем, беззакония дознания или следствия, обнаруженные в ходе судебного процесса, каковы бы они ни были, неизменно относят к несущественным. Беззаконий я видела великое множество, а следователя, посаженного на скамью подсудимых именно за них, — ни разу. Человека задержали и арестовали без оснований, держали в КПЗ без нужды и сверх срока, допрашивали без протокола (пока человек отрицал вину, и тотчас начинали протоколировать, записывать на магнитную пленку, снимать фото- и киноаппаратами лишь только он признавался); перед опознанием потерпевшему или свидетелю тайно показывали обвиняемого — словом, грубейшие нарушения шли одно за другим и почти всегда бывали отнесены к числу несущественных. Если наш закон в его нынешнем виде (надо надеяться, новый будет лучше) весьма мягок к представителям власти, его нарушившим, то общественное мнение, напротив, рассматривает такого рода преступления как одни из самых тяжких — еще бы, оно помнит 37‑й год. Надо ли говорить, что с остальными делами В. Парин поступил по уже известному образцу. В деле Дячук, где признавались четверо, их заявления о побоях и угрозах, разумеется, «подтверждения не нашли», и уголовные дела, возбужденные по их жалобам, Парин прекратил. Но помните, был ведь пятый, Антропов, который девять месяцев просидел в следственной тюрьме (в его деле тоже была ошибка эксперта, уголовное дело, заведенное на него, В. Парин, разумеется, прекратил). А как шло расследование дела, возбужденного в связи с беззакониями следствия? Да, В. Парин убедился, что следователь С. Терновой незаконно привлек Антропова к уголовной ответственности и незаконно держал его в тюрьме. Наконец-то прямое и энергичное обвинение! Но и тут все стало расползаться, опять оказалось, что следователь верил в виновность Антропова, словом, и тут Парин дело прекратил «за отсутствием состава преступления». Так и пошло: сперва Парин констатирует грубое нарушение закона, а потом объясняет, почему уголовное дело, возбужденное в связи с этим беззаконием, обязательно надо прекратить. Яшкин-отец оговорил себя, потому что у него посадили жену и заявили, что она будет сидеть до тех пор, пока он не «сознается» в убийстве; был известен и оперуполномоченный, который таким образом вымогал и получил «признание», известен был и следователь, который держал Антропова в тюрьме. Как поступил В. Парин в данном случае? Он взвалил всю вину на одного опера, однако, «учитывая» и т. д. счел «возможным и необходимым (!) уголовное дело относительно него прекратить». Неужто в самом деле это было так уж необходимо? И неужели же возможно? На что рассчитывал В. Парин, когда писал это свое немыслимое постановление — на невежество тех коллег, которые станут его читать, или на их бесстыдство? А может быть, просто на их равнодушие? Но Водянкин! Водянкин, признавшийся в пяти убийствах! Этот эпизод заставил В. Парина потрудиться — а в нашей памяти вызвал бессмертный образ ужа, того, что на сковороде. Сперва следователь, как мы помним, установил, что Водянкин, тоже психически больной и тоже до крайности безвольный, оговорил себя под давлением оперуполномоченного Калинина, который грубо нарушил нормы УПК (и был за то «обсужден на совешании и строго предупрежден»). Изложив все это, В. Парин вдруг тут же написал, что заявление Водянкина о том, будто бы Калинин ему угрожал, опровергнуто. Ну сказал бы — не доказано, а то — опровергнуто! Чем же и каким образом? Да все тем же самым, очень простым — показаниями самого Калинина, который, разумеется, угрозы отрицал. Правда, он не исключал возможности того, что действительно вынимал из сейфа пистолет, но, по всей вероятности, делал это, когда ему нужны были лежавшие в сейфе документы, вместе с ними приходилось доставать и пистолет, — а между тем это ведь тоже один из штампованных методов следователей худшего типа, один из приемов беззакония — как бы невзначай и в то же время весьма многозначительно показывать подследственному пистолет. Значит, был пистолет, значит, умышленно или неумышленно вынимали его из сейфа, стало быть, он был одной из причин самооговора? Вот тут-то и наблюдаем мы извив, который заставил нас вспомнить об уже и о сковородке. В. Парин считает, что не беззакония были причиной самооговора — всему виною сама натура Водянкина, который «будучи психически больным человеком, стремился обратить на себя внимание, представиться волевым человеком, то есть показать те качества, которые у него полностью отсутствуют, и использовать (!) с этой целью самооговор». Мы уже видели этот прием, когда оправдывая самооговор, объясняют его тем, что следователь стал как бы жертвой подследственного, который ввел его, бедного, в заблуждение своей податливостью — так объяснял беззаконие милиции В. Степанов в деле Полякова. А теперь вот В. Парин придал этому приему новый оттенок, новую интересную краску, заявив, что хитрый Водянкин «использовал» самооговор, так сказать, в личных целях самоутверждения. На пути к могиле. Можно подумать, что юрист Парин не знает, что такое допрос, каков его порядок, утвержденный в законе, как проверяются показания подследственного (тем более если это больной человек), представления не имеет о том, что признание подследственного должно быть подтверждено другими доказательствами. Постыдное дело (неловко о нем и писать), но более чем поучительное, поскольку позволяет заглянуть в «лабораторию», где привычно и без всякого стеснения от имени власти оправдывается беззаконие. А что до ужа на сковородке, то коль скоро мы прибегли к этому образу, то и продолжим его, задавшись вопросом: что же в данном случае играет роль сковороды? Или иначе говоря, что побудило юриста Парина ступить на путь всех этих хитростей и уверток? Давление со стороны начальства или его собственная позиция в подобного рода делах? Впрочем, есть все основания полагать, что и стремление начальства и его собственное стремление имеют общий источник: уверенность, что корпоративные интересы — это самое важное, это святое. — Прочли? — спрашивает Костоев, когда я возвращаю ему том надзорного дела, и прибавляет в бешенстве: — Внаглую сажали, внаглую расстреляли! И вы думаете, кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь в нашей державе ответил за это? Тут как раз время вспомнить и о Чикатило, обратиться к самому первому в череде его чудовищных преступлений, шахтинскому делу, ведь, в связи с этим преступлением тоже был расстрелян невиновный — Александр Кравченко. Именно с этого эпизода и начинает свою книгу Р. Лурье и довольно подробно о нем говорит — но я не убеждена, что всегда правильно объясняет. К тому же уравновешенный, лишенный динамизма рассказ как-то не вполне соответствует — ни данному сюжету с его погибельной, жгучей проблемой, ни характеру Иссы Костоева с его энергией и темпераментом. Кроме того, может быть, иные факты автору и неизвестны. Итак, когда в Шахтах была убита Лена Закотнова, внимание властей остановилось на Александре Кравченко, который еще несовершеннолетний был осужден за убийство сверстницы, отсидел в колонии несколько лет, освободился условно, стал жить нормальной жизнью, работал на заводе, женился (скрыв от жены свое преступление). В связи с убийством девочки его арестовали, он не признавался, потом признался, потом отказался от признания, которое, как он объяснил, у него вырвали пыткой, тем не менее Ростовский областной суд приговорил его к расстрелу. Александр жаловался куда мог, дело не раз возвращалось на доследование, а тот же Ростовский суд снова вынес смертный приговор. Когда Александра расстреляли, ему было двадцать девять. Следствие по обвинению Чикатило было закончено, дело должно было быть направлено в суд, оказалось, однако, что сделать этого по закону нельзя поскольку в обвинительном заключении содержался эпизод с убийством девочки в Шахтах, где есть неотмененный приговор. Российская прокуратура обратилась в Верховный суд РСФСР с естественной просьбой — отменить приговор ввиду вновь открывшихся обстоятельств: найден подлинный убийца. Но в Верховном суде заявили, что в деле Кравченко никаких нарушений не было, а вновь открывшиеся обстоятельства следствием не доказаны, — и, по-видимому, не без некоторого злорадства посоветовали Российском прокуратуре продолжать расследование. Между тем максимальный срок содержания Чикатило под стражей кончался, это значило: либо надо направлять дело в суд, что невозможно ввиду приговора по делу шахтинского убийства, либо отпускать на свобода этого маньяка, зверя и людоеда. Прокуратура вновь обратилась в Верховный суд — и вновь получила отказ. Костоеву было ясно, что никто в Верховном суде дела не читал, к тому же отмена смертного приговора означала признание того факта, что был казнен невиновный, а это неминуемо должно было бы поставить вопрос об ответственности как работников милиции и прокуратуры, так и судей. И тогда Костоев написал протест в порядке надзора, где вовсе не было имени Чикатило, но был полный разгром приговора по делу Кравченко — независимо от вновь открывшихся обстоятельств. Мы только что шаг за шагом проследили работу юристов, которые откровенно боролись против истины, теперь мы можем доставить себе удовольствие — так же шаг за шагом проследить работу профессионала, который отстаивает истину. «Кравченко, будучи нетрезвым около половины восьмого…» — говорит приговор… Все ложь, возражает Костоев, каждое слово. Александр пришел домой в шесть часов сразу после работы, совершенно трезвый, так показали его жена и подруга жены, причем, что самое важное, показали независимо друг от друга, в условиях, когда они договориться никак не могли. У Кравченко было прочное алиби, Костоев показал, как следователи это алиби разрушили. Начали с того, что (прием, нам уже известный) посадили жену Александра, но она настаивала на своем. Костоев проследил за тем, как ее показания стали путаться, — и, наконец, она признала, что муж пришел домой не в шесть, а в восемь, как того от нее требовали, Костоев привел и более позднее ее объяснение: ей грозили, сказали, что сделают соучастницей убийства. Потом посадили подругу жены — за что, как вы думаете? за лжесвидетельство, поскольку ее показания расходились с показаниями жены (замечательная логика: если один свидетель противоречит другому, любого из них можно сажать за лжесвидетельство — полный бред, разумеется, о лжесвидетельстве согласно закону можно говорить только после того, как оно признано судом). Подруга три дня стояла на своем — а больше трех дней без санкции прокурора задерживать человека нельзя, и следователь вынес постановление о ее освобождении. Постановление вынес, но не освободил. В ужасе от того, что так и будет сидеть до конца дней своих (ведь власти все могут!), женщина эта сдалась и дала ложные показания. Так было разрушено алиби Александра Кравченко — а Верховный суд не усмотрел никаких нарушений закона в ходе предварительного следствия! Далее Костоев перешел к самим «признательным» показаниям Кравченко. Как можно было счесть их убедительными, если он, признаваясь, спутал возраст девочки, неверно описал ее одежду, а место преступления три раза описывал по-новому; если он сказал, что убивал ножом, который будто бы купил в таком-то магазине, а потом бросил в реку, но в реке, как ни искали, ножа не нашли, а магазин, указанный им, подобными ножами не торговал. Костоев доказал: в распоряжении следствия не было ни единого объективного доказательства, подтверждающего признание (без чего, повторим, оно в глазах закона цены не имеет), а сами признания находятся в резком противоречии с обстоятельствами дела. В своих жалобах Кравченко убедительно доказывал свою невиновность, его доводов никто не слушал. — Если я, юрист, — говорил мне Костоев, — имеющий многолетний опыт следственной работы, обладающий определенными процессуальными правами, не могу доказать Верховному суду невиновность Александра — это теперь, когда найден подлинный убийца! — как же мог доказать ее сам этот бедный парень? Нетрудно представить себе, что происходило с Кравченко. Допрос. Следователь давит, требует признания — Александр не сдается, держится. Но ведь он помнит, не забывает ни на минуту, что возвращаться ему в камеру, ставшую для него пыточной: там ждет его уголовник, здоровенный амбал, который жестоко избивает его и днем и ночью. Звать на помощь? Да никто никогда не придет. Еле живой после такой ночи, снова он на допросе — и уже из последних сил, но все-таки стоит на своем. У него мощная позиция — твердое алиби, значит, с ним ничего сделать не могут. С нетерпением, с надеждой ждет он очной ставки с женой и ее подругой. И вот она, очная ставка. Жена сидит напротив него, у нее не только измученное, у нее еще и враждебное лицо (он не знает: ей только что сообщили тайну, которую он от нее тщательно прятал — тайну его прошлого преступления). Она говорит, что муж пришел домой нетрезвый и не в шесть часов, а в половине восьмого. — Ты с ума сошла! — кричит он. И следом очная ставка с подругой жены. Он возвращается в камеру на пределе отчаяния — нет у него больше алиби! А в камере поджидает уголовник. Что оставалось ему — один-единственный путь: «признаваться», чтобы потом, выйдя к людям в зал судебного заседания, рассказать судьям правду. Сколько заключенных, которые не в состоянии дольше выдерживать ежедневную пытку, принимают подобное решение — и попадают в ловушку. Потому что подсудимому, который признавался на следствии и отказался от своих признаний в суде, обычно не верят. И судьи не верят, и прокурор не верит — или делают вид, что не верят. А уж присутствующие в зале не верят искренне, считают, что следователю он говорил правду, а теперь вот выкручивается. И подсудимый, говоря о том, что его пытали, не в состоянии этого доказать — тюремная медицина следы пыток, как правило, не фиксирует. В самом деле, как доказать насилие, если оно совершено за стенами тюрьмы, да еще в камере, где нет свидетелей. Как доказать насилие, если его тщательно скрывают — всегда он встает, этот трагический вопрос. Представьте себе, Костоев доказал. И я могу рассказать вам — как. Не без труда добыл он оперативно-поисковое дело Кравченко, милицейские разработки, исследовал их и результаты своих исследований изложил в своем протесте, который был направлен в Верховный суд РСФСР. Если сопоставить доводы Костоева с ответами, которые в своем определении дал Верховный суд, получается весьма любопытный диалог суда и прокуратуры. Кто такой М., сокамерник Кравченко? — было известно, что он вор, но не было известно, что он платный тюремный агент (под номером 7), который получил обычное в таких случаях задание: добиться признания и склонить к явке с повинной. — Ну и что? — отвечают судьи из коллегии Верховного суда. — М., будучи допрошен, отрицал, что применял к Кравченко насилие. Bсесильный, неопровержимый довод. Кравченко утверждал, М. отрицал, почему же судьи поверили вору и уголовнику? Полагаю, они тут сами себе не верили, однако, поскольку сказали уже свое веское судейское слово, Костоеву не оставалось ничего другого, как их опровергать. Что было делать? Узнать, кто такой этот М. Стал Исса разыскивать следы — и обнаружил, М. сидел в тюрьме Ставрополя. Отыскалось при этом одно весьма любопытное уголовное дело: арестовали председателя колхоза и подсадили в его камеру все того же M. все с тем же заданием — добиться признания и склонить к явке с повинной. То были времена перестройки, дело дошло до самого Горбачева, началось расследование, которое выяснило, какими методами этот вор «добился» и «склонял», они зафиксированы в приговоре (подобные приговоры стали возможны только со времен Горбачева — кстати, возможны ли они теперь?). Было установлено, что М. систематически избивал председателя колхоза, «сопровождая свои действия циничными предложениями» и угрозами убить; в помощь себе он привлек сокамерника П., которому платил за его работу наркотиками. Узнику были причинены закрытая травма грудной клетки с переломом семи ребер и другие телесные повреждения. Убедительный довод — семь сломанных ребер? — Нет, — без тени стыда отвечали судьи. — Имеющийся в материалах расследования приговор в отношении М. к делу Кравченко отношения не имеет. — Но как же не имеет, — убеждал Костоев. — Приговор в отношении М. доказывает, что он — платный агент (установлена его плата), что он был помещен в камеру со специальным заданием — добиться «признания», что он мучил председателя колхоза, издевался над ним, ломал ему ребра. Тот же самый М. явно с тем же самым заданием был подсажен и в камеру Кравченко, и если последний в своих жалобах говорит, что М. издевался над ним, избивал его и требовал «признания», — кому же из них должен верить суд? Судьи в ответ на этот вопрос промолчали. Но помните, был свет в окне заброшенного дома и была женщина, которую встревожил разговор между незнакомцем и девочкой и которая на следующий день опознала эту девочку в погибшей, когда ту нашли в реке. А самого незнакомца эта женщина описала так точно, что по фотороботу, сделанному в соответствии с ее описанием, люди узнали Чикатило, и его дважды допрашивали! Милиция без труда определила, что дом, где, судя по всему, было совершено преступление, принадлежал Чикатило, который купил его тайно от семьи. Вот-вот должны были представить его на опознание свидетельнице, — помните се вопрос, почему ей не показывают убийцу, а ей ответили, надо, мол, будет, покажут — да потому и не показали, что ясно им было, увидев Кравченко, она заявит: это не тот. Доказательств вины Чикатило в шахтинском убийстве достаточно было бы и без его признания (кстати, когда он признался Костоеву в этом убийстве, никто и не думал его в нем подозревать — Кравченко был расстрелян, и считалось, что с делом покончено). Как я понимаю, перед членами Верховного суда стоял выбор: отменить приговор по делу Кравченко — это значит поднять вопрос об ответственности за убийство невиновного, возникнет целая череда уголовных дел против работников милиции, прокуратуры и суда. Или сделать вид, что все в порядке, никаких нарушений не было и Кравченко правильно расстреляли. Не раз сходило с рук, решили, они, сойдет и сейчас. Как объяснили они самим себе свое решение? Надо думать, так же, как это делали юристы в смоленском или в свердловском деле — убеждали себя, что делают святое дело: защищают честь корпорации. Но хороша корпорация, и хороши сами они, служители правосудия, если за ними по пятам тащатся мертвые, жалуясь и проклиная, плача и грозя Божьим судом. У следственной группы, возглавляемой Костоевым, был невеселый день, когда они решали, как известить родителей Александра Кравченко. Письменное извещение в данном случае было невозможно, кому-то из них нужно было ехать, чтобы все рассказать самому. И ни у кого из них не было сил на такой разговор. — Вот так, — говорил Костоев, — придем к старикам и скажем: несколько лет назад государство совершило преступление. Именем Российской республики убили вашего сына. А теперь вот мы пришли вас порадовать: ваш сын был невиновен, его убили ни за что. И, кстати, никакой помощи вам, потерявшим сына, не будет. Родители афганцев, к примеру, получают пенсии, квартиры, льготы, — а вам, вдвойне несчастным, не положено ничего. Так кто же из нас едет? Никто из них не мог решиться, попросили (как это и написано в книге Р. Лурье) следователя, который ехал в те края, он в дальней деревне нашел хату, а в ней старую женщину. И похолодел, когда та стала ему рассказывать, что сын у нее в колонии, писем почему-то больше не пишет, а на ее запросы никто ей не отвечает. И снова я возвращаюсь к убеждению, что наш следственный аппарат (а может быть, и вся правовая система?) резко и четко разделен — на людей и нелюдей. 4 Операция «Лесополоса» была развернута широким фронтом, и Костоев почти безвыездно жил в Ростове. — Знаете ли вы, — говорит он, — что в это время моих обязанностей — обязанностей заместителя начальника следственной части Прокуратуры России по делам об убийствах — с меня никто не снимал? Действительно, мне и в голову не приходило, что он, по горло занятый ростовским делом, в то же время расследует и другие убийства, происшедшие в разных концах России, причем к нему, разумеется, поступают самые трудные и сложные дела. А разговор этот возник у нас в связи с одним московским делом, очень интересным. — Да, интересное, — подтвердил Исса. — Только вам о нем писать не дадут. — И ответил на мой многозначительный взгляд: — Совершенно верно. Преступники все из правоохранительных органов, один из КГБ, остальные из милиции. По тем временам нечего было и думать, что подобное дело может проникнуть в печать. Ну а теперь я, разумеется, могу о нем рассказать, только предварительно, чтобы читателю стала ясна значимость этого дела для нашей темы, нужно упомянуть о следующих криминальных эпизодах. Пустой вагон электрички. Зима, ночь, замерзшие окна. Входит пассажир, видит, на полу меж скамейками кто-то лежит. Молодой милиционер, он мертв. На ремне его кобура, открытая и пустая, рядом стреляная гильза. Сержант линейной милиции Л. Смирнов. Вагон № 5 электропоезда 6664 Одинцово — Москва.
book-ads2
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!