Немало тяжкого и страшного, как всякому понятно, повидал на своем веку Костоев, но тут начиналось уже нечто иррациональное, близкое к ночному кошмару. Вызвал он к себе крупного врача, подполковника, воевавшего всю войну, уважаемого человека. Они разговаривали, и Костоев знал, что в черепе этого человека сидит гвоздь. — Да, сидел гвоздь, — говорит Костоев, — и черт побери, я ни на минуту не мог забыть об этом гвозде!.. Гвоздь снаружи виден не был, зато был отлично виден на рентгеновских снимках, что лежали перед Костоевым. Главврач городской больницы Л., вернувшись из отпуска, к своему изумлению, узнал, что против него возбуждено уголовное дело, кажется, по халатности; ведет Кумский. В больнице только что прошла ревизия, никаких нарушений не обнаружила. Доктор ничего не мог понять и сам пошел к Кумскому. Разговор их был странен, следователь все время повторял ставшее знаменитым: «Был бы человек, а статья найдется». Догадывался ли доктор, что у него вымогают взятку? — и да и нет, но, чувствуя себя ни в чем не виноватым, решил тактики Кумского не понимать. Тогда следователь заорал, что сгноит его в тюрьме. За что же?! На каких основаниях?! «Был бы человек, а статья найдется». Однажды, например, в родильном отделении больницы прорвало водопроводные трубы, ремонт требовался большой и очень срочный (ведь родильное отделение, роженицы и новорожденные!), однако ни средств на него, ни материалов, ни мастеров у главврача не было. И он оформил на полставки одного из докторов, чтобы, с его согласия разумеется, уплатить эти деньги шабашникам, которые брались сделать все быстро (и наверняка сделали бы хорошо). Вот вам и преступление, вот и статья. Словом, Кумский доктора арестовал, допросил — и больше они не видались. Да, представьте себе, шли недели, месяцы, подполковник требовал следователя, а тот и не думал являться. Между тем жизнь с уголовниками в камере была невыносимой, доктор метался в ужасе от того чудовищного, что с ним вдруг произошло, от бесправия своего, от бессилия. Только что он работал в любимой больнице и был всеми уважаем, а тут, в душной камере, грязные уголовники измываются над ним как хотят. Беспомощный, замученный, униженный. Отчаяние его было беспредельным, жить он уже не мог, подступало безумие. И как раз в это время он нашел у себя в постели гвоздь, да какой — новый, сверкающе заточенный. Странное дело, не так ли? — в камеру обрывок бумажки и тот не может попасть, а тут новый остро заточенный гвоздь. И доктор увидел в этом знак освобождения. Одно желание владело им: покончить с этим кошмаром, спастись любой ценой. Он написал родным прощальное письмо, взял обеденную миску, загнал ею гвоздь себе в висок. И не умер. В больнице ему сделали операцию, оказалось, что гвоздь непостижимым образом мозга не задел, но вынуть его, сохранив при этом жизнь, невозможно. Так и остался доктор с гвоздем в черепе и с тяжкой эпилепсией. Кумский дело его прекратил, самого его освободил, но в покое не оставил. Сразу после операции — доктор еще сам передвигаться не мог, его привели родные — снова вызвал на допрос, снова орал… И снова возбудил дело. Да, начинаешь понимать Костоева, когда он говорит, что Кумский был для него куда страшней, чем Стороженко. У того в помощниках только темная ночь, а у этого в руках огромная государственная власть. Костоев не сомневался, при таких взятках и при такой тяге ко всякого рода драгоценностям у Кумского обязательно должен быть тайник — и странным казалось, что есть у него машина (пусть и на имя тестя) и нет гаража. Поскольку и гараж числился за другим владельцем, нашли его не сразу, но все же нашли. Обыск в гараже вела группа под руководством Амурхана Яндиева (старшего следователя Северо-Кавказской транспортной прокуратуры). Работали тщательно и не находили. Конечно, металлоискатель не раз гудел, но в гараже было много металла, в частности, висел на стене металлический двустворчатый шкаф, в нем, кроме банок с краской и пакетов с моющими средствами, ничего не было, внутри он был отменно гладок, на стальных его поверхностях ни пятнышка. Молодой Алексей Яськов все никак не мог отойти от этого шкафа. Костоев и сейчас смеется: как это Алексей сумел что-то разглядеть? Или он не разглядел, а ткнул гвоздем в заднюю стенку шкафа, повинуясь некой интуиции? Словом, гвоздь его вошел во что-то мягкое, оказалось, в крошечную дырочку, зашпаклеванную пастой, которая была тщательно подобрана под стальной цвет стенок. Задняя стенка шкафа подалась под гвоздем, а потом пошла вверх. За ней открылся сейф, вмурованный в бетонную стену гаража. Премудрый Кумский загородил металлический сейф металлическим же шкафом с расчетом: если будет обыск, сотрудники, его производящие, примут сигнал металлоискателя реакцией на шкаф и пройдут мимо. Замок сейфа тоже оказался на редкость хитрого устройства, и мастер долго с ним возился, потому что таких замков до сих пор не видал, хотя и был их знатоком. Да, но сейф-то был пуст. Позже эксперты обнаружили на его стенках следы серебра. Следы серебра, и больше ничего! Никто из следственной бригады не сомневался: если бы Прокуратура СССР дала санкцию на арест, если бы Кумского не предупредили о том, что Костоев ездил за этой санкцией на арест и вернулся ни с чем, и если бы в распоряжении преступника не было этих трех месяцев отсрочки, можно было бы ухватить и деньги и драгоценности. Надо ли удивляться, что Костоев мрачнеет, вспоминая эту историю. Но разве тут дело в деньгах! — не мог понять Исса Костоев, как это существует на белом свете подобная нелюдь да еще облеченная властью. Такой вурдалак. Однажды Кумский арестовал женщину, и милиционер (именно от него и узнал Костоев эту историю) спросил его, можно ли уже вызвать машину, чтобы доставить арестованную в КПЗ. — Не надо машины, — к удивлению милиционера, ответил Кумский и велел привести в прокуратуру детей этой женщины. Мне не раз приходилось писать о склонности следователей худшего типа к шумным, прилюдным арестам (например, в день рождения подозреваемого или в Новый год), к унизительным конвойным шествиям — но тут был задуман спектакль особого рода. По улицам шла женщина, милиционер спереди, милиционер сзади, а следом с плачем бежали дети, десяти — двенадцати лет ребята. И смотрел на все это из окна своими светлыми глазами высокий лысый человек. Он был приговорен к расстрелу, но расстрелян не был (Верховный Совет заменил расстрел на двадцать лет особого режима потом эти двадцать лет были заменены на 15). Все следователи одним миром мазаны, говорите? Да вы что! Меж ними пропасть! Непроходимая! — между теми, кто защищает нас от преступного мира, и теми, кто под видом борьбы с преступностью работает на себя, фальсифицирует, липует, насильничает — губит неповинных. Резкий перепад уровней профессионализма, образованности, культуры, но в тех уголовных делах, которые встретились (и еще встретятся) нам в этом рассказе, на первый план выдвигается нравственная сторона проблемы. Формально следственный аппарат разделен сейчас на три части — те, что в прокуратуре, милиции и госбезопасности. Но самым главным представляется мне другое разделение следователей — на профессионалов и портачей, на порядочных людей и тех, кто забыл о долге, чести и совести. С великой тревогой вынуждены мы признать: следственный аппарат сейчас ослаблен невероятно, и в нем сейчас берут верх «худшие». И причиной тому не только общий упадок власти в стране. С приходом Горбачева общество двинулось по пути создания правового государства, медленно двинулось, делало в этом направлении всего лишь первые шаги, но шаги эти были довольно уверенны. И очень быстро результаты стали ощутимы. Беззаконная практика, когда человека сперва бросают в тюрьму, а потом начинают доказывать его вину, была запрещена — и разом опустели до того перенабитые тюрьмы (я сама видела в Бутырках и Матросской Тишине полупустые и вовсе опустевшие камеры, зато сидели в них действительно опасные преступники — работники тюрьмы, в особенности надзиратели, говорили, что служба стала труднее). Главное — начала укрепляться судебная власть, судьи почувствовали некоторую независимость (от прокуратуры, от партаппарата), появились оправдательные приговоры, которых, повторю, страна до сих пор не знала. Восстанавливалось попранное равенство сторон, с адвокатами стали считаться, они уже не говорили как раньше, в пустоту. Беззакония следователей встречали в обществе резкий отпор. Словом, стала крепнуть правовая система. Нетрудно было предвидеть раздражение худшей части следственного аппарата — потеряв возможность практически бесконтрольного ареста (который, повторим, означает для них возможность получить человека в полную свою власть), они становились совершенно беспомощными. И начался саботаж. Следователи этого типа демонстративно перестали арестовывать опасных преступников, знаю случай, когда даже адвокат считал, что его подзащитного необходимо взять под стражу, настолько тот опасен, — но следователь отказался, заявив, будто бы им вообще запрещают арестовывать и тем мешают бороться с преступностью. Все это не выходило за рамки обычной демагогии, но вот то, что произошло далее, вряд ли кто мог предвидеть. Когда поднялась «демократическая» митинговая волна, иные из следователей, особенно те, кто мог опасаться кары за свои беззакония, вскочили на нее с большой ловкостью, громко вопя о том, что они и есть демократы, главные борцы с коррупцией партаппарата, что за это их и преследуют. О, как они обличали! — в печати и по телевидению, направо и налево, «по горизонтали и по вертикали», громко обвиняя людей, главным образом тех, кто так или иначе пытался им противостоять, в тяжких преступлениях (как правило, во взятках), не представляя при этом ни малейших доказательств. В цивилизованном обществе, в нормальном государстве только безумец мог бы отважиться на такое: по десять раз в день бездоказательно обвинять людей в тягчайших преступлениях. Но обвинения эти, дикие и бездоказательные, вполне подошли ураганному безумию людских множеств. Социальная психопатия правила свой бал открыто и беспрепятственно. Союз этого «черного следствия» с митингом был открыто направлен против судебной власти, в том была его главная опасность. В брежневские времена передовая печать обличала «телефонное право», давление партаппарата на судебные дела, в эпоху гласности это беззаконие одним из первых попало под ее яростный прожектор. Но то, прежнее давление аппарата на судей не шло ни в какое сравнение с бешеной атакой на них со стороны новоявленных «демократов». Если судья отваживался на оправдательный приговор, его тотчас же громко (не только на митингах, но и в печати) объявляли взяточником. Явилось страшное зрелище «ревтрибунала», когда от судей требовали, чтоб они вели процесс на стадионах, в присутствии и, так сказать, под контролем масс — и, страшно вспомнить, бывали такие процессы! Но самое поразительное заключалось в том, что этот бунт «черных следователей» поддержала «прогрессивная интеллигенция», (практически восстановившая, таким образом, культ, сталинской поры — культ следователей, «которые не ошибаются»). Мало кто из этих интеллигентных людей верил в демократизм и даже простую порядочность «черных следователей», но все считали союз с ними полезным «на данном этапе». Возникло зрелище, поразительное по уродству, когда крупнейшие правозащитники страны выступали плечом к плечу на одной митинговой платформе с величайшими насильниками, с самим беззаконием. Надежды «демократов» на то, что союз этот, принеся пользу данной минуты, вреда не принесет и может быть запросто разрушен, как только в нем не станет надобности, были чистой иллюзией. Вред, нанесенный обществу этим союзом, был огромен и разнообразен. Идея «ревтрибунала» пустила корни в народном сознании, ибо во многом ему соответствовала. Вообще надо отметить, что «черное следствие» в полной мере использовало темноту народных масс, убежденных, будто закон, его строгое исполнение, мешают борьбе с преступностью, и готовых тут оправдать любое насилие. Практический результат этого союза был самым пагубным: «черные следователи» уже и вовсе почувствовали себя безнаказанными. Если раньше все-таки существовало немало факторов, которые заставляли их быть осторожными, в частности печать, теперь, когда «демократы» пришли к власти, такого рода следственные работники получили поддержку, и печать против их беззаконий практически уже не выступала. И вот теперь приходится признать: в области следствия и дознания в наше время дела идут значительно хуже, чем это было при Брежневе (уж не говорю о начальном периоде правления Горбачева). Незаконные методы, которые применялись во времена «застоя», тогда все же осознавались как незаконные — теперь с них снят запрет, и можно уже говорить о прочной традиции беззакония, вооруженного испытанными методами. Главные из них даже можно перечислить. Арест. На каких основаниях он производится? Занимаясь каким-нибудь делом, я обычно никак не могла понять, что послужило причиной ареста подсудимого — в материалах дела о том не было ни слова. На мое недоумение мне отвечали: не важно, мол, на каких основаниях он арестован, главное, что вина его доказана (но мне-то было ясно, какую роль в ходе следствия играет арест). А чаще всего говорили, что арест произведен на основании оперативных милицейских разработок, которые, как всем известно, являются строго секретными. Таким образом, вопрос свободы человека согласно многолетней традиции нередко решается неизвестно кем, неизвестно на каких основаниях. Практика административных арестов показывает, что можно схватить любого. Так и хватают — ближайшего родственника погибшего, если это убийство, того, кто сообщил в милицию о преступлении, того, кто случайно проходил мимо, нередки случаи, когда милиция вообще ищет «под фонарем». Первый допрос. Его порядок установлен законом: сначала следователь спрашивает обвиняемого, признает ли он себя виновным, после чего предлагает обвиняемому дать показания по существу обвинения. На практике зачастую бывает совсем другое: человека с ходу ошеломляют неожиданным диким ором, грязным матом, лютыми угрозами, ему сообщают, будто он известный рецидивист, будто на месте преступления обнаружены его следы, отпечатки его пальцев и он уличен. А ведь сверх того у «черного следователя» есть могучий союзник: тюрьма. Самые условия наших следственных тюрем ужасны и унизительны, камеры перенабиты (снова перенабиты, да как! — теперь уже люди здесь стоят!), уголовники ведут себя нагло, среди них есть агенты, которые выполняют прямые указания следователя. Подследственный не сдается, предположим, у него прочное алиби и он уверен, что докажет свою невиновность (а он нередко в подобных случаях, вопреки закону, поставлен в необходимость доказывать свою невиновность). И тогда следствие начинает борьбу с алиби — тут его методы тоже отработаны. Алиби как бы не замечают, документы, его подтверждающие, не затребуют, свидетелей, его подтверждающих, на допрос не вызывают. Или, напротив, вызывают такого свидетеля и жестко ставят перед ним вопрос: или он отказывается от своих показаний, или меняется местами с арестованным (угрозы бывают самые разнообразные и самому свидетелю и его близким). Сколько приходилось видеть таких разрушенных алиби! Теперь, когда алиби разрушено и подследственный понимает, что беззащитен, атака следователя становится особенно жесткой, он требует одного: «чистосердечного признания». Они стали едва ли не непременной составной частью следственного дела — эти признания, все сплошь чистосердечные, зачастую обстоятельствам дела вовсе не соответствующие. (Очень распространен способ, когда какому-нибудь уголовнику, совершившему преступление, предлагают взять на себя и другое, обещая за это разного рода поблажки, тоже хорошо известные: изменить, например, статью на более легкую и т. д.; начинается торговля, которая тоже нередко кончается «чистосердечным признанием».) И здесь наблюдается некий сдвиг: если раньше работники дознания и следствия заботились о том, чтобы признание было правдоподобно, — с подследственным работали, укрепляя «версию» заранее знакомили его с документами, подгоняли его показания под материалы дела, — то теперь (насколько могу судить по делам, которыми недавно занималась), все это стало не так уж и важно, главное — самый факт признания. Пусть подследственный признается нелепо, пусть на одни сутки, пусть потом в сотне жалоб расскажет, как его заставили взять на себя преступление, которое он не совершал, приведет сотню доказательств тому, что признание его неправдоподобно, — ничто ему уже не поможет: признался, ловушка захлопнулась! Признание его попало в борозду того же темного правосознания и проросло тут неколебимой уверенностью: раз сам признался, значит — виноват. Любопытно, что это убеждение вполне совмещается с убеждением, что он признался не сам, а под воздействием следователя: только незначительная часть людей отнесет признание за счет искусства работника следствия, который добыл неопровержимые доказательства, большинство ясно сознает, что был применен «прессинг», то есть та же самая пытка. Весь ужас, повторим, в том, что массовое сознание не восстает против пытки и даже считает ее необходимой — пока народ думает так, «черные следователи» будут пытать, а прокуратура и суд будут делать вид, будто такого нет и не бывает. «Чистосердечное признание» — это главное блюдо «черного следствия», добыв его, к нему начинают готовить гарнир. Прежде всего это «выводка», когда подследственного вывозят на место преступления, где он при понятых и под видеокамеру рассказывает, как его совершал, казалось бы, ясно, что это следственное действие являет собой всего лишь подтверждение того же признания и само по себе доказательством быть не может, но следователи, опять же в расчете на правовую темноту (в частности, и народных заседателей), неизменно указывают «выводку» в числе доказательств. Свидетельские показания. Мне не раз приходилось встречать такую схему построения следственного дела (предположим, по тому же убийству). Арестовывают двоих парней, одному отводят роль убийцы, другому — свидетеля, причем этому последнему опять же недвусмысленно намекают, что их могут поменять ролями. Нередко эти парни бывают друзьями, и тогда возникает ситуация, когда один под руководством юристов ведет другого к могиле. Нередко и свидетеля задерживают, сажают в ИВС — под любым предлогом (чаще всего провокация скандала и пр.), тут возможна та же пытка, только более осторожная (а иногда и не осторожная). Большего искусства добилось «черное следствие» в деле отбора нужных свидетелей: вызывают брошенную жену, злого соседа по квартире, соперника по службе. Часто применяют метод и вовсе беззаконный: работник следствия является в учреждение, где работал арестованный, собирает общее собрание, сообщает, что их коллега преступник, что он неопровержимо уличен, сам признался (все это ложь от начала до конца) — и вот уж готов десяток «свидетелей», жаждущих дать любые показания, лишь бы покарать негодяя. Надо ли говорить, что свидетелей, говорящих в пользу подследственного, встречают в штыки. Итак, в «активе» следователя собственное признание подследственного, главный свидетель (очевидец!), десяток второстепенных. Теперь остался гарнир из экспертиз, без них тоже никак нельзя, они особенно важны, потому что в массовом сознании твердо установилось убеждение, будто экспертиза (которая на самом деле является всего лишь одним из доказательств, подлежащим наравне с другими проверке в суде) являет собой как бы окончательное мнение — наука, мол, ошибиться не может! Между тем и в области экспертизы возможна фальсификация. Она идет двумя путями. Искажение выводов экспертизы — чаще всего там, где эксперты говорят: участие такого-то не исключено, следствие, а бывает, и суд утверждают: экспертиза подтвердила его участие. Но, увы, нередки случаи, когда сами эксперты ввиду тесных должностных или личных связей с работниками следствия подделываются под обвинение. Бывают самые удивительные заключения экспертизы: то старушка увидела подсудимого в темноте, имея катаракту на обоих глазах, то пуля вылетела из ствола винтовки, принадлежащей подсудимому, а потом оказалось, что ни он, ни его винтовка не имеют к делу никакого отношения. Словом, получить нужное заключение экспертизы или дать ему нужное толкование порой бывает не так уж и трудно. Зато с таким гарниром из экспертиз обвинительное заключение выглядит куда богаче. Надо ли говорить, что в результате подобного «расследования» обвиняемый оказывается в положении безвыходном. Его алиби разрушено, его свидетели предельно запуганы, зато во множестве появились другие, яростно его обличающие. Экспертизы или фальсифицированы, или ложно интерпретированы. А теперь бывает, что все это украшено (неизвестно в силу какого закона) еще и гневными письмами трудящихся, которые дела, разумеется, не знают и знать не могут, но тем не менее грозят и требуют расстрела. 3 — Прочли? — спрашивает Костоев, принимая у меня папку. Да, целый день сидела в прокуратуре и прочла. Лучше бы мне этого не читать. А впрочем, нет, я благодарна Иссе Костоеву за то, что он указал мне на эти документы и дал возможность с ними познакомиться. В Свердловске (по времени это примерно совпадает с первыми преступлениями Чикатило) тоже стали пропадать девочки и девушки, и их тоже находили мертвыми. Слишком много мертвых на этих страницах, не правда ли? Да что поделать, борьба с преступностью — дело кровавое как и сама преступность, если мы следим за этой борьбой, без реального материала, которым заняты следователи, без крови и грязи, нам, увы, не обойтись. Шесть убийств было совершено тогда в Свердловске — на протяжении пяти лет. Почти каждую весну, чаше всего в мае, кто-то выходил на охоту и скрывался до следующей весны. Как полагали профессионалы, тут тоже работала одна и та же рука. Расследование этих дел шло очень бодро. В обвиняемых не было недостатка, они даже появились в избытке и все сидели по камерам… В первом убийстве — одиннадцатилетней Лены Мангушевой — (произошло оно в пригородном перелеске, между Старым и Новым Московскими трактами неподалеку от автобусной остановки «Контрольная») был обвинен некто Г. Л. Хабаров, который признался в этом убийстве и подтвердил свое признание на суде.