И все же он верен своему решению: не сдаваться. Так вот и работала эта вторая следственная группа — параллельно костоевской. Наконец и эту вторую бригаду посетила удача: признался младший брат Николая — Иван, признался в том, будто бы Николай сказал ему как-то, что насилует и убивает женщин. Признался Иван и даже написал «явку с повинной» — в том, что знал о преступлениях брата и не донес властям. «Подумав и осознав всю тяжесть преступления, совершенного моим братом Гончаровым Н. С., я не хочу стать укрывателем этих преступлений, так как вспомнил все разговоры брата, касающиеся факта насилия и убийств». А родителям своим он писал: «Мне прямо говорят, что убивал Николай. Ему докажут эти преступления, и его или признают дураком, или расстреляют, а мне за укрывательство дадут лет пятнадцать. Говорят, что Колька шпион». Не только уговоры, однако, вынудили Ивана признаться, он рассказывает, что ему были предъявлены заключения экспертиз: на убитых женщинах нашли волосы, светлые, принадлежащие Николаю! (Кстати, Стороженко черноволос.) Можно предположить, что и в его похлебку попадали таинственные таблетки. Таковы были удачи этой второй следственной группы. А Костоеву предстояло провести опознание вещей, которых было тем более много, что преступнику они должны были быть показаны в числе других, нейтральных, среди которых он должен был опознать «свои», снятые с убитых. И Костоев решил провести это опознание следующим образом: он попросил у торга тридцать манекенов. Искусственные дамы с их выставленными коленочками, жеманными пальчиками (улыбок не видно, на головах дам бумажные пакеты) стояли в платьях и шубках мертвых женщин. — Да он у тебя с ума сойдет, — говорили Костоеву. Но Костоев своего подследственного знал (и я сомневаюсь в правильности слов Р. Лурье, когда он говорит, что Исса в ходе следствия Стороженко едва ли не полюбил). Тот с ума отнюдь не сошел, а двинулся по рядам, безошибочно узнавая вещи (и даже заметил подмену сапог — на той, сказал, были более ношенные). Ничто не дрогнуло в его красивом лице. Была тут некоторая забота, видно, хотел ответить правильно, была доля любопытства, и больше ничего. Каков был Владимир Стороженко, видно из эпизода, который описан в книге Р. Лурье, но, как мне представляется, недостаточно динамично, во всяком случае, не с той долей свирепости, какой он отличался. Было это в Лефортовской тюрьме, куда Костоев перевел Стороженко из Смоленска. В комнате, где происходят встречи со следователями и адвокатами, он «выполнял 201‑ю», иначе говоря, том за томом знакомился с материалами своего дела. При этом присутствовали — его адвокат, следователь группы Костоева Есилевич (сам Исса писал обвинительное заключение), ну и конечно, конвой. Стороженко читал спокойно, но вдруг вскочил с перекошенным от ярости лицом: только сейчас, из материалов дела, он узнал, что арестован его брат. Костоев об этом не сказал, — значит, скрыл! Стороженко был в бешенстве, кидался на следователя, на адвоката, и конвой никак не мог с ним справиться. — Где Костоев? — рычал Стороженко. — Я его убью! Я ему горло перерву. Когда Костоев, которому сообщили, что происходит в Лефортово, примчался в тюрьму, Стороженко с неимоверными усилиями был заперт в своей камере. А Костоев потребовал, чтобы подследственного вернули. Ему ответили: невозможно, Стороженко сейчас так опасен, что не может быть и речи, чтобы его снова сюда привести. Но Костоев не мог допустить, чтобы подследственный остался в подобном состоянии. Он должен был с ним объясниться. — Приведите, — приказал он. Стороженко шел тюремным коридором в наручниках, его вели шесть человек. Он дрожал, как конь, и, казалось, был в мыле. Он рвался, рычал — и таким предстал перед Иссой. — Снимите с него наручники, — приказал Исса. Нельзя этого делать, ответили ему, нельзя, вы же сами видите. — Снимите, — повторил Исса. Приказание его выполнили. — А теперь оставьте нас одних, — сказал Костоев. И это они через силу выполнили. И вот они стояли друг против друга, преступник и следователь. — Ты же хотел меня убивать, — сказал Исса. — Давай убивай. Преступник тяжело дышал, молчал, не двигался. — А если бы я тебе сказал об аресте брата? Что было бы? Мне бы это ничего не дало, а тебе причинило бы лишние и бессмысленные мучения. Стороженко молчал. — А может быть, — повышая голос, сказал Костоев, — ты хотел расплатиться со мной за то, что я перевел тебя сюда, в Москву, потому что там, в смоленской тюрьме, тебя хотели убить? Или за то, что я организовал охрану твоей несчастной жены, с которой толпа собиралась расправиться? Что же ты меня не убиваешь — вот я. Стороженко упал на стул, уронил голову на руки. Припадок проходил. Дело его было направлено в суд, начался знаменитый процесс. Ну а Николай Гончаров — вы думаете, его выпустили? Ничуть не бывало. Он по-прежнему сидел в тюрьме, как и его брат Иван. Уже Стороженко осудили, уже приговорили к расстрелу, может быть, уже и расстреляли, а братья Гончаровы все сидели и сидели. Прокуратура СССР продлила срок содержания под стражей — это невероятно, но это именно так: Генеральная прокуратура СССР продлила срок ареста. А потом Николая судили. За что же? Ему предъявили разом двадцать (именно двадцать, не больше и не меньше) обвинений. Судили его за то, что он, вступив в преступный сговор с родной матерью, способствовал повышению ее пенсии и тем самым «хищению государственных средств» (мать Гончарова, Мария Романовна, всю жизнь вкалывала в колхозе, мы помним, каковы-то были тогда колхозные пенсии, речь вообще шла о копейках, — мы уж не говорим о том, что самого преступления, сговора, хищения вообще не существовало, — тем не менее следователи этой второй группы таскали ее на допросы, орали на нее, грозили арестом, она возвращалась домой едва живая). А еще судили Николая за то, что он якобы присвоил себе изъятый у браконьера старый бредень (Николай утверждает, что у него по этому поводу изъяли его собственный новый и выдали за старый); при всех условиях присвоение бредня доказано не было. Само количество подобного рода статей показывает намерение этой группы следователей из двадцати рябчиков сделать одну цельную лошадь. Судили Николая также и за нарушение правил уличного движения, будто бы приведшего к какой-то аварии; и за то, что «склонял должностных лиц к подлогу», вследствие чего получил бюллетень (бог знает почему объявленный следователями незаконным) и тем самым «нанес ущерб государству» в размере 47 рублей. Вовсе дохлыми были следовательские рябчики. Главный эпизод, по обвинению в получении взятки, разрабатывал сам Гдлян, как известно, большой специалист в этом деле. В суде дело развалилось (из двадцати эпизодов судьи оставили шесть, да и то, подозреваю, чтобы можно было бы не оправдывать подсудимых — оправдательных приговоров в те времена наша юстиция не знала). Но самым жалким и даже комическим образом развалился именно эпизод со взяткой, разработанный Гдляном. Предполагаемый взяткодатель подробнейшим образом рассказал на суде, как шел в кабинет прокурора Гончарова давать ему взятку, где был поворот коридора, где дверь, но оказалось, что в здании, уже после описываемых событий, произошла перепланировка, и судья под смех зала спросил несчастного, как удалось ему проникнуть в кабинет прокурора Гончарова прямиком через печь. Николай и его брат получили уже отсиженное (как правило, верный знак того, что подсудимые невиновны и просидели зря). Вышел Иван, не выдержавший нажима, сломленный, помнящий, что предал старшего брата своей «явкой с повинной» (да только он ли в этой «явке» виноват?). Вышел Николай — несломленный. Правда, веру в правосудие он потерял окончательно, когда оказалось, что не может он добиться правды и наказания виновных в беззакониях. Но в жизнь он вернулся. И твердо убежден, что, не будь Иссы Костоева, быть бы ему, Николаю Гончарову, расстрелянным. Я тоже так думаю: прошло бы еще с полгода, и, может быть, он признался бы во всех двенадцати убийствах (может быть и в тринадцати — пятнадцати, если бы над смоленской прокуратурой «висели» еще какие-нибудь убийства), и на место преступлений его бы выводили, и на видео бы снимали, а он стоял бы с вытянутым пальцем, здесь, мол, я ее убил. А впрочем, нет, тут характер твердый, воля железная, чувство собственного достоинства несдвигаемое, он не признался бы ни за что (если только не сошел бы с ума). Сознался бы он или не сознался, его все равно судили бы как убийцу и садиста. Его проклинали бы в городе, его именем пугали бы детей и целыми коллективами требовали бы его расстрела. Это удивительно, как в подобных случаях бывают доверчивы наши люди — знают о массовых беззакониях, о пытках, не раз читали в газетах о случаях, когда бывал казнен невиновный, — и все-таки верят, так хочется им верить, что убийца схвачен и казнен. А Стороженко сидел бы в судебном зале и слушал — вполне со знанием дела. Как видите, вышло по-другому. — Сколько буду жить, — повторил мне при встрече Николай Гончаров, — буду помнить, что жизнью своей я обязан Костоеву. А теперь представим себе (попробуем представить), что сталось с Николаем, когда он увидел Гдляна борцом за справедливость и законность, кумиром ревущей толпы. Тот самый голос, что командовал «В подвал!», теперь выкрикивал — с трибуны митингов, с экранов телевизоров — лозунги свободы и демократии. И демократы пожимали ему руки. «Вас бы в этот подвал, — думал Николай. — Вы бы сильно преуспели в понимании общественных проблем». Вот каким значительным и емким оказалось дело смоленского убийцы. И Костоев явился тут перед нами победителем. Если представить себе все те силы, против которых он борется (и о которых мы еще не раз будем говорить) неким дьявольским началом, то Исса, вне всякого сомнения, стоит в рядах сражающегося рыцарства неким Георгием Победоносцем. Между тем смоленская история еще не кончена. Более того, нам предстоит еще один эпизод, быть может, из всех самый значительный. Вы помните, конечно, как Стороженко, рассказывая о своих преступлениях, упомянул убийство женщины у озера, двенадцатое по счету, о котором Костоев ничего не знал; оказалось, что за это убийство был осужден муж убитой, ни в чем не повинный Поляков. Прекратив его дело и освободив его самого, Костоев тогда же возбудил дело против работников милиции, которые заставили ненастного человека, только что так страшно потерявшего жену, еще взвалить на себя ее убийство. Возбуждение уголовного дела против сотрудников правоохранительных органов — шаг в то время редкий, а для нас очень важный, потому что перед нами раскрывается новая грань личности этого следователя, его масштаб как профессионала — ну и как гражданина тоже. И еще открывается редкая возможность посмотреть, как расследуются дела, возбужденные против юристов, в ходе следствия грубо нарушивших закон. Читаю первый том дела о нарушении законности со стороны работников милиции — 3. Атаманова (она работала в следственной группе Костоева, это ей потерпевшая К. поведала свою страшную историю, это ей жена Стороженко рассказала о серьгах кольцами) знакомится с делом слесаря дома-интерната Полякова В. Ф., который обвинен в том, что публично ругался нецензурными словами (удостоверено двумя свидетелями) и получил за это 15 суток. Вместе с понятыми Атаманова осматривает журнал учета лиц, содержавшихся в спецприемнике, и убеждается, что слесарь Поляков в этом журнале не значится. Человек несведущий перелистает эти страницы равнодушной рукой, — ну, сквернословил слесарь, ну, не значится в спецприемнике, — но опытный юрист тотчас навострит уши: куда же делся Поляков? Если он получил 15 суток, он должен быть водворен именно в спецприемник. Из дальнейших документов становится ясно, что Поляков почему-то оказался не в спецприемнике, а в ИВС (то, что раньше называлось у милиции КПЗ). Атаманова отметила при этом: «В материалах уголовно-розыскного дела отсутствуют данные, кем был задержан и водворен в ИВС Поляков, сколько содержался и кем освобожден, не указано время содержания Полякова и неизвестно также, привлекался ли он к административной ответственности». Далее идет постановление Костоева. Мы узнаем, что на самом деле слесарь нецензурно вовсе не ругался, что протокол об этом был фиктивен, составил старший инспектор ОУР Смоленского РОВД. Зачем? Сам инспектор ответил на допросе: «По указанию вышестоящего лица». А свидетели? Допрошенные, они показали, что подписывали протокол по просьбе того же старшего инспектора, ничего не зная, не ведая, и в глаза не видавши Полякова. Но ведь дело по обвинению Полякова прошло через суд? Народный судья показал на допросе, что работники милиции на самом деле Полякова к нему не приводили, а вместо него просто прислали протокол, на основании которого он и посадил Полякова на 15 суток. Вот, оказывается, как такие дела делаются — попросту, по-домашнему. Нужно милиции кого-то арестовать — что делать, если никаких оснований к тому нет? Придумывают такое вот «нецензурно ругался» или провоцируют драку — тогда через суд сам собой оформляется административный арест. Итак, разрабатывая версию Полякова, милиция арестовала его по ложному обвинению в мелком хулиганстве (ясное свидетельство того, что работникам подобного толка главное — получить человека в свою полную власть, взять в клещи), и Поляков очень скоро написал заявление о «явке с повинной» (о эти «явки с повинной» с их чистосердечным раскаянием, выраженным неизменно одними и теми же словами!), где рассказал, как они с женой шли, зашли в кусты, выпили, она ему призналась, что любит другого, а он ее за это убил; но толком ничего не помнит (у него «психи в голове начались»), помнит только, что ударил ровно три раза, зато точно помнит куда (чего, кстати, такие «внезапные убийцы», как правило, никогда не помнят, это, конечно, написано по данным судмедэкспертизы), а потом бросил нож в озеро. Дело отправилось в суд — с какими же доказательствами? Ножа в озере, как мы знаем, не нашли, бутылки в кустах, где Поляков и его жена Таня будто бы выпивали, — тоже. В качестве доказательств было признание подсудимого, подтвержденное: 1) свидетельством тестя, что Виктор с Таней жили плохо (мы знаем, они как раз собирались зарегистрировать свой до того не зарегистрированный брак); 2) показаниями соседа, который сказал, что Виктор искал жену, искал, а потом заявил: чего ее, покойницу, искать (слова несомненно искаженные, Поляков, конечно, высказал опасение, что его пропавшей жены скорее всего уже нет в живых). Вот и все доказательства. Впрочем, нет, было еще одно, шедшее, по-видимому, за козырного туза: Поляков, признаваясь, верно указал место, где нашли его жену, — а как ему было не знать этого места, тем более что о нем знали все окрестные поселки. Виктор был осужден на восемь лет — интересно, как смотрели людям в глаза те судьи, что его осудили, после того как был найден истинный убийца? А уголовное дело относительно сотрудников милиции, возбужденное Иссой Костоевым, к своему производству принял В. И. Степанов — следователь по особо важным делам той же самой Прокуратуры РСФСР, где работал и Костоев. Кажется, первым следственным действием В. И. Степанова было отдельное поручение, направленное им прокурору небольшого городка Ташкентской области. Степанов просил допросить сестру погибшей Тани и узнать, как может она охарактеризовать Полякова и, главное, выяснить, не присущи ли ему безволие и легкая внушаемость. Честно говоря, такое начало мне не понравилось (далее я страницы дела уже просто листаю: опять запрос о характеристике — и ответ соответствующего учреждения, и опять). Поскольку Полякова много мотало по свету и он все время менял места работы, запросы летели в разные концы страны — так что следствие шло энергично. В. И. Степанов прервал эту свою деятельность лишь затем, чтобы просить вышестоящую прокурорскую инстанцию о продлении срока расследования ввиду его сложности, и затем продолжал его, получая на свои запросы подробные ответы. Чего тут только нет — и характеристики (по большей части скверные), и выписки из трудовых книжек, и справки о начислении зарплаты, целые простыни материалов учета. Не странно ли, однако, что дело о преступлении милиции против правосудия начинается со столь подробной характеристики их жертвы — на 120 страницах! Только на 124‑й странице, наконец, впервые возникли имена сотрудников милиции, в частности замначальника ОУР Смоленского УВД (по-видимому, это и есть то самое «вышестоящее лицо», которое отдало распоряжение об административном аресте Полякова). Тут тоже идут характеристики — на него и еще двоих сотрудников милиции, но какие прекрасные на этот раз! Все эти работники, все без исключения, пользуются авторитетом, все повышают свою профессиональную квалификацию, все морально устойчивы, все передают свой богатый опыт молодежи (не мрачновато ли это последнее звучит?). Самая блестящая характеристика именно у замначальника ОУР: «отличник милиции», член парткома УВД, уж он-то как бы особенно морально устойчив; и в послужном списке одни лишь награды. Идем дальше. Рапорт о том, что Поляков был помещен в ИВС потому, что в спецприемнике не было места (не по злому, мол, умыслу держали его в ИВС милиции — прием достаточно избитый, когда человека незаконно держат в ИВС, всегда оказывается, что ни в тюрьме, ин в спецприемнике, нигде для него не было места). Но вскоре тревога моя прошла. Следователь Степанов установил, что сотрудники милиции Сергеев, Антоненко и Никитин необоснованно заподозрили Полякова в убийстве жены, допрашивали (без протокола!), требовали признания, доводы о невиновности полностью игнорировали, грубо нарушив тем самым: статью 20 («следователь и лицо, производившее дознание, обязаны принять все предусмотренные законом меры для всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела, выявить как уличающие, так и оправдывающие обвиняемого обстоятельства», а также «не вправе перелагать обязанность доказывания на обвиняемого»), статью 52 (права подозреваемого); статьи 102 и 141 (обязательность ведения протокола, который «должен содержать указание на место и дату производства процессуального действия с обозначением времени его начала и окончания и на лиц, принимавших участие в его производстве», подписывается соответствующим, строго установленным способом, прочитывается «всем лицам, участвующим в производстве следственного действия»). Вот как, согласно УПК, обязаны были работать сотрудники милиции, но им соблюдение статей УПК и в голову не приходило. Разобрался Степанов, разумеется, и в истории с помещением Полякова в ИВС: Сергеев поручил инспектору Задворочному в течение месяца проверить поведение Полякова и в случае мелкого хулиганства добиться его административного ареста и тех самых 15 суток. Сотрудники милиции, пишет далее Степанов, полностью игнорировали обстоятельства, противоречащие версии убийства, отказались проверить доводы Полякова о его невиновности. Когда Поляков был задержан (с нарушением еще и статьи 122 УПК, которая определяет, в каких случаях власти вправе задержать подозреваемого, и предписывает: «…орган дознания обязан составить протокол с указанием оснований, мотивов» задержания и в течение двадцати четырех часов сделать об этом сообщение прокурору, который в течение сорока восьми часов «обязан либо дать санкцию на заключение под стражу, либо освободить задержанного»), он, разумеется, не знал, сколько явных и наглых нарушений закона совершено при его аресте сотрудниками милиции, но он очень хорошо знал, что попал в их полную власть. Посадив его в ИВС, работники милиции приходили сюда неоднократно, требовали признаний, а когда он все-таки отказался, то морально устойчивый Сергеев ударил его ребром ладони по шее. Удар этот не простой. Мне рассказывали люди, прошедшие подобную «милицейскую обработку», что он следов не оставляет, зато мгновенно отключает сознание, а потом поселяет в душе погибельный страх. Поляков рассказал также, что Сергеев и Антоненко — особенно активны были эти двое — угрожали отбить ему почки, подвести под расстрел и что у него не было ни малейших сомнений в их способности и возможностях привести эти угрозы в исполнение. Он сразу понял, что с ним могут сделать все что угодно, а дальнейшие события, и следствие, и суд в том его настолько убедили, что он решил никогда никуда не жаловаться. Всю историю, которую он излагал в своей «явке с повинной», ему, разумеется, продиктовали. Когда Степанов, допрашивая Сергеева, спросил его, к примеру, о фиктивном протоколе и водворении Полякова в ИВС, тот ответил: да, он отдал распоряжение инспектору Задворочному добиться административного ареста Полякова, но только в том случае, если тот действительно совершит мелкое хулиганство. Составление фиктивного протокола? — такого у него и в мыслях не было. Нетрудно понять, в каком положении оказался старший инспектор Задворочный. Приказ был недвусмыслен — арестовать, оперативно обработать, склонить к признанию, — а сформулирован он был так двусмысленно, что в случае чего вся ответственность ложилась на инспектора, который, конечно, понимал, в чем заключается ловушка, но избежать ее был бессилен, даже если бы и хотел. Маленький механизм этот так и сработал, Задворочный был уволен из органов милиции (а характеристика на него следствию была прислана примерно такая: был хороший, а стал плохой). Но возникает вопрос, на каком основании милиционеры вообще допрашивали Полякова (и свидетелей), если у них не было на этот счет поручения от следователя Асташенкова, который вел дело? «Так потому мы и не составляли протокола, — ответили сотрудники милиции. — Потому и не составляли, что поручения следователя у нас не было! Было бы поручение, мы бы и протокол вели». На главный вопрос (почему Поляков признался в убийстве жены, которого не совершал?) Сергеев и два других работника милиции ответили единодушно: «Нам непонятно, почему Поляков оговорил себя в убийстве». Следователь Асташенков ответил, что получил дело уже вместе с «явкой с повинной» и был убежден в вине Полякова. И милиционеры были в ней убеждены. На каких основаниях? Да на тек самых основаниях: признался! И тем сбил их с толку! Большое впечатление произвело на них не только его признание, но и тот факт, что он правильно показал место, где нашли его убитую жену. Такая постановка вопроса В. И. Степанову, представьте, понравилась. Получалось, что сам Поляков виноват в своем осуждении. «При производстве следственного действия, — писал Степанов, — Поляков, зная место обнаружения трупа, указал его правильно, чем дезориентировал следствие и суд при оценке доказательного значения имя этого следственного действия». Стойко должен был держаться Поляков, бороться он должен был и с милицией (пусть бы ему отбили почки, ничего), и со следствием, и с судом, чтобы никого из них не подводить.