Слезы, что заструились по моим щекам, были беззвучны, именно поэтому мне удалось вскорости услышать за дверью неровные шаркающие шаги и стук трости о камень пола. — Блаженная Серафима Абызова, — прошелестел старец, распахивая дверь. — Ваше сиятельство, — шмыгнула я носом, — князь Кошкин настоящий. — Тсс. — Он подмигнул мне белесым глазом. — Старый пан к услугам вашим. Он прошаркал к Эльдару, поцокал языком: — Однако плохи дела. — Вы можете остановить кровь? — Поглядим. — Старый пан с усилием разорвал на Мамаеве сорочку, обнажив живот, покрутил набалдашник своей трости и обильно полил рану, судя по донесшемуся до меня запаху, коньяком. — Угощайтесь. Он протянул мне трость, в которой плескалось еще преизрядно. Я, не чинясь, отхлебнула. — Ваша нянюшка, Серафима, — старец рылся в карманах просторного шлафрока, — то есть, я хотел сказать, моя сиделка мадемуазель Лулу, снабжает меня всякими полезными зельями, думаю, одно из них вполне пригодится. Он опустился на колени, придерживаясь за стену и ревматически скрипя суставами, раскрыл жестяную коробочку, достал из нее полупрозрачную зеленую пастилку. Движения старого пана были столь медленны и неуверенны, что я сызнова поднесла к губам трость. Быстрее, господи! Быстрее! Живот Эльдара пересекала косая алая черта, о глубине раны я могла лишь догадываться. Старец налепил пастилку на рану, провел поверх скрюченным пальцем, чародей застонал. — Хороший знак, — прошелестел пан и налепил рядом еще одну. «Хороший тост! За хороший знак!» — подумала я и проглотила очередной огненный шарик коньяка. Полоса на животе Эльдара стала зеленой после пятой пастилки, старик, кряхтя и держась за стену, поднялся. — Позвольте, барышня. Отобрав у меня свой чудо-сосуд, пан запрокинул Мамаеву голову и влил ему в рот изрядную порцию. — Пусть поспит страдалец. Большего я сделать, к прискорбию, не в состоянии. Спаситель проковылял ко мне и тяжело опустился на нары. — Вы и так сделали больше, чем могла я. Благодарю. Позвольте вернуть вам вашу аффирмацию, ваше сиятельство. Берестяная грамотка скрылась в кармане шлафрока. — Давайте без титулов, Серафима. Какое я теперь сиятельство… — Настоящее! Благородный рыцарь! Вы спасли моего друга, вы единственный пришли нам на помощь! Вы… — Давайте выпьем? — предложил собеседник. — Это то немногое удовольствие, что нам остается. Приложившись по очереди к тросточке, мы улыбнулись друг другу. — Маняша ругается за хмельное? — спросила я доверительно. — Конечно. — Ой, — всполошилась я. — Вам же в дорогу собираться надо, а вы с нами возитесь. Только, ваше сиятельство, должна вас предупредить, что отъезда не получится. Маняшу сразу же арестуют и в чародейский приказ уведут… Сбивчиво я поведала спасителю о своих и сыскной барышни Попович коварных планах. — Ладно придумали, девицы, — похвалил тот. — Только отъезда не получится по другой причине. Передумала моя Маняша. — Как так? — Так. — Он грустно хмыкнул. — Перед встречей Новогодья я почивал, по стариковскому обычаю, а по пробуждению подруги своей не обнаружил, зато прочел от нее прощальную записку. Князь порылся в кармане, теперь внутреннем, и протянул мне бумажный лоскуток. «Ушла, — значилось там. — Не поминай лихом, ежели чего. Не забудь кушак из собачьей шерсти повязать. М.» — Повязали? — спросила я, возвращая записку. — А то она ругаться будет, ежели нет. Князь улыбнулся и отодвинул полу халата, продемонстрировав мне вязаный пояс. — Вернется ваша милая, — пообещала я твердо. В голове шумело от выпитого, живот возмущался тем, что я в него без закуски хмельного залила. Эх, сейчас бы картошечки с жареной рыбой! Но картошечки в подземелье не было, поэтому мы выпили за Новый год. Настоящий Кошкин оказался человеком приятным до чрезвычайности. Мне стало понятно, отчего моя Неелова так к нему прониклась. Князь обладал живым умом, хорошо и складно говорил, с улыбкою воспринимал действительность. Он без экивоков поведал мне грустную историю своей жизни. Вертопрах был, картежник и гуляка, за что и поплатился. На Наталью зла за произошедшее, к удивлению моему, не держал. — У женщин в нашем отечестве, Серафима, доля незавидная, если она к правильному мужчине не приклеится. Натали всего лишь пыталась выжить и преуспеть по своему разумению. Трещинка у нее в душе была, в эту трещинку навий яд и проник, голову ей заморочил. Думаете, я в прошлом своем качестве хоть сколько Наталье Наумовне сочувствовал? Где там! Гранд-мама немало сил приложила, чтоб в землю втоптать, парию из нее сделать. А я мешать и не думал, во все тяжкие сызнова пустился, чтоб унижение свое скрыть. Стыдно сказать, когда Натали мне свидание назначила, я на него с таким мерзким предвкушением отправился, отыграться планировал, оскандалить барышню, опорочить… Князь со вздохом покачал головой. — Позор, мужчины и дворянина недостойный. Приятелей с собою прихватил, чтоб дожидались в засаде и свидетелями в самый пикантный момент оказались. Домик у меня был для жарких встреч, у самого берега Мокоши. Так я в саду целый секрет обустроил, чтобы, значит, на спальню обзор был хороший, а зрители до поры незаметны. Подлый дурак! После, когда на койке больничной в себя пришел, никак поверить метаморфозе не желал. Лекарь говорит: «Богу молись, дедушка, что тебя живым из-под завалов раскопали». А я ему: «Какой я тебе дедушка, холоп? Я сиятельный князь Кошкин!» — Из-под каких завалов? — Оказалось, что именно тем вечером оползень произошел, гнездышко мое тайное и сложилось на манер карточного домика. Пьяные друзья, конечно, князя спасать бросились, не меня. Лекарь посмеялся над моим заявлением, но без злобы, подумал, что старичка по голове приложило, вот он и фантазирует. Та ночь, что я в общественной городской больнице провел, многое во мне изменила. Представьте, палата коек на полета, и на каждой страдалец какой-нибудь мается. Публика нечистая, будто с донышка зачерпнули. Крики, стоны, амбре. И я, сумасшедшая развалина, без друзей и родни, без средств к существованию и без возможности их заработать. И тогда я струсил, Серафима. Сбежал, даже не поблагодарив лекарей, и в резиденцию отправился, а там в ноги новому князю поклонился. По морщинистой щеке собеседника скатилась слеза, я похлопала его по руке: — Полноте, ваше сиятельство. И никакая это не трусость, а лишь рассудочность. Не приди вы к наву, что с вами бы сталось? Доживали бы дни в общественной богодельне. Не корите себя, гордыня — грех, вы ее попрали. И грехи свои искупили за прошедшие годы. Я говорила горячо и искренне, представив ту бездну, что разверзлась тогда перед сиятельным молодым человеком. — В моем теперешним облике, Серафима, — он улыбнулся, — немалые преимущества таятся. Дряхлое тело способствует жизни размеренной, лишенной пороков. Дни стариковские длинные, находится время и о душе задуматься, и ум развить. К чтению я пристрастился, библиотеку посещать мне не запрещено. — Как великодушно со стороны вашего тюремщика, — не удержалась я от сарказма. — К счастью, я мало его занимаю. Поначалу нужен был, чтоб новый князь впросак в обществе не попал, чтоб знал, как и с кем себя вести положено, как и в каком случае одеваться. Политес нашего сословия наву был в новинку, тут я ему и пригодился. — А бабушка ваша что же? — Ее касается один из немногих запретов. Старой княгине на глаза попадаться мне не велено, живу в гостевом домике. — Князь махнул рукою куда-то в сторону. — Домочадцам сообщили, что я бывший его сиятельства гувернер, которому он вспомоществование оказывает. Сразу после обряда выглядел я не в пример моложе, но тело стало дряхлеть с невероятной скоростью. Вскоре стал отзываться на «старый пан» и с участью своей смирился. Резиденция Кошкиных понемногу наполнялась навами, они сменяли прислугу и солдат. Сейчас людей здесь всего несколько осталось, прочие — нелюди, что только хозяину своему служат. Гранд-мама тоже сдала, заперлась в доме, десять лет почти никуда из покоев личных не выходит. Ах, Серафима, если б вы раньше ее увидали! Воительница, тигрица, в железных рукавицах хозяйство да родню держала. — М-да, — выдавила я сочувственно, вспомнив болезненную старушку в огромной кровати. Мы помолчали и допили наконец содержимое тросточки. Мне хотелось расспросить князя о Маняше, о том, как они встретились, когда поняли, что их что-то кроме дружбы связывает, но тут проснулся прикованный к стене Мамаев. — Не хотелось прерывать ваше дружеское застолье, — хрипло сказал он, — но нас в любой момент визитом могут обрадовать. — Как твой живот? — Будто не мой, — слегка нетрезво ухмыльнулся чародей. — Спасибо, ваше сиятельство, за лечение. Князь в ответ чуть наклонил голову. Высокомерный жест, вельможный. Эльдар представился, как положено, и спросил: — Снаружи как дверь запирается? — На ключ, но он в скважине торчит. — Чудесно. Ваше сиятельство, тогда, будьте любезны, нас с барышней Абызовой запереть, а ключ… Не знаю, бросьте где-нибудь по дороге, чтоб его не нашли. — Я мог бы пробраться в сарай и выкрасть для вас какие-нибудь инструменты. — Нет, — пробормотал Эльдар. — Вы нам немного времени выиграете, а сами сообщите в чародейский приказ обо всем. Князь навинтил на трость набалдашник и, опершись на нее, захромал к выходу. — Поберегите себя, Серафима. — У порога он поклонился, скрипнув спиною. — Иначе Мария Анисьевна себе этого никогда не простит. Не дожидаясь ответа, он вышел, и до нас донеслось звяканье железа о железо, в замке проворачивался ключ. — Крепкие двери, — сказала я одобрительно, — ломать их долго придется. — В любом случае, букашечка, любые петли рано или поздно слетают, и возьмут нас тепленькими. — Ну не сейчас ведь. Может, старый пан успеет Геле весточку передать, и она с Брютом нас спасет. У канцлера, я знаю, уйма всяческих способов супротив чародеев припасено, думаю они и против навов сработают. А ты не спи, пытайся от артефакта поганого освободиться! — Слушаюсь и повинуюсь. Я удивленно на него посмотрела. Чародей пьян? Однако как его с малой толики развезло.