Про каждого из них Натали рассказывала с томной грустью. Называла имена, род занятий, а также сообщала, чего господа эти сподобились достичь на сегодняшний момент. Все это были ее прошлые воздыхатели, и говорить о них доставляло кузине удовольствие. Я же боролась с зевотой. Наталья Наумовна сняла ленточку с писем, принялась зачитывать мне пассажи из переписок, касаемые изображенных кавалеров. — Понимаю, Фимочка, что мои скромные победы на полях Амура ни в какое сравнение с твоими не идут. — Да разве это соревнование? — Широко и фальшиво улыбнувшись, я взяла следующую карточку. — Этот бравый морской офицер тоже пал жертвою твоих чар? Сызнова зашуршали письма, дно шкатулки обнажилось, я обрадовалась, что тема амурных побед скоро иссякнет. Бедная моя кузина, бедная. Ежедневно сидеть в гостиной в одиночестве да реликвии перебирать, довольно грустное времяпровождение. Ну а чем еще заниматься? У берендийских аристократок занятий в жизни не особо положено. По молодости все живее происходит, красивой надо быть, приятной, привлекательной, в обществе появляться. Все для того, чтоб замуж удачно взяли. После, выйдя замуж, домом занимаешься. Если супруг не беден, слуг у тебя будет довольно, вот ими и командуешь. Но Натали одинока, время балов и флирта прошло, из слуг одна кухарка, но Акулина сама кем хочешь покомандует. А налаженный более-менее быт особых забот не требует. Вот и сидит голубица, вспоминает… Рукою я нырнула в шкатулку, чтоб точно убедиться в ее пустоте. Пальцы нащупали что-то, и я извлекла на свет бумажную розу. Ворсинки на сгибах сообщали о преклонном возрасте поделки. Роза для розы. Именно таким образом складывал свои письма мне князь Кошкин. Роза для розы! Я подняла на кузину ошарашенный взгляд. — Рано или поздно, Фимочка, ты об этом бы узнала, — проговорила Натали со вздохом. — Анатоль и я… — Позволишь? — Я держала розу в раскрытых ладонях, будто новорожденного цыпленка. — Полюбопытствуй. Это уже такая древняя история… Истории было лет десять, я взглянула на дату внизу, но высчитывать точный возраст поленилась. В записке оказалась всего пара строк: радость от скорой встречи и обещание блаженств, превосходящих прошлые. Зачем я это читаю? — Мы были так молоды, — прошептала Натали. — Моя неопытность и наивность сыграли злую шутку тогда. — У тебя с князем был роман? — Рано или поздно ты об этом бы узнала. Что ж она одно и то же произносит? Можно подумать, князьевы романы должны меня в неистовство приводить. — Погоди, милая, — проговорила я торопливо. — Ты меня про Анатоля упреждала, что-де гадкий он человек, чтоб не прикипала я к нему сердцем. Князь обидел тебя? — Обидел, — кивнула кузина, промокнув платочком тихие слезы. — Я была молода, Фимочка, и влюблена. А он… — Что он? — Девушкам о таком даже думать неприлично. Она замолчала с видом оскорбленной добродетели. Думать, значит, неприлично, а подсовывать улики ничего не подозревающей мне в самый раз? — Почему он на тебе не женился? — спросила я деловым тоном. — В записке обещались повторные блаженства, значит, самые первые он от тебя уже получил? — Старая княгиня вмешалась, — скривилась Натали. — Меня чуть не поганой метлой погнали. — Ужасно. — В прихожей мне послышался шум, видимо, вернулись горничные. — Надеюсь, за десять лет Анатоль от бабушкиной опеки избавился. И, закончив беседу сим оптимистичным предположением, я отправилась к Мартам. Вот не зря я не люблю с Натальей Наумовной время проводить, каждый раз умудряется кузина мне какую-нибудь неприятность озвучить. И жалко ее, и гадко, и не представляется, что мне по поводу этих неприятностей делать прикажете. Розовобумажный Анатоль! Единственное, что меня обрадовало, то, что нянька осталась в гостиной. Мамаев толкнул дверь с такою силой, что створка грохотнула о стену. — Серафима? Женщина повернулась от окна, ее высокая тонкая фигура нисколько на Серафимину не походила. Подробности облика скрывал яркий дневной свет из-за спины. — Эльдар-р, — она тянула гласные и гортанное «р» также получилось длинным, — прибежал на зов, быстро явился. — Имею честь быть с вами знакомым? — Счастие, Эльдар. Ты имеешь счастие. — Женщина развела руки, с левой ладони свисала серебряная цепочка с кулоном-звездочкой. — Дверь-то закрой, холодно. — Где барышня Абызова? — Абызова? — Женщина тряхнула подвеской. — Бар-р-рышня Абыз-з-зова… Длинными медленными шагами она пересекла комнату, до Мамаева донесся пряный запах духов, и сама захлопнула дверь. — Садись, Эльдар, в ногах правды нет. С барышней твоей, ах, прости, к твоему сожалению, не твоей, все в порядке. Где именно она сейчас, не знаю, но уверена, что ничего блаженной Серафиме не грозит. — Тогда откуда у вас?.. И тут Мамаев вспомнил, где видел раньше незнакомку. Она как раз повернулась от двери, глядя на чародея черными блестящими глазами. Глаза он помнил, а еще помнил, что волосы у нее, сейчас смоляными локонами обрамляющие скуластое личико, тогда были рыжими, задорно кудрявыми. — Маша? Она улыбнулась, и улыбка ее была такой же медленно тягучей, как и прочие движения. — Меня зовут Сикера. — Пряный запах усилился, женщина шагнула, оказавшись лицом к лицу с чародеем. — Я навь и в притворствах чудо как хороша. Что-то в ней было, в этой навье, возбуждающе-ужасное, смешанное в столь идеальной пропорции, что в голове Мамаева застучали кровяные молоточки. — Огонь, — крылья точеного носика дрогнули, — слишком много, слишком ярко. — Оберег верни, — велел Эльдар хриплым от желания голосом. — Изволь. — Она вложила подвеску в его ладонь, их пальцы соприкоснулись, и Мамаев почувствовал ледяную сухость навьей кожи. — Потеряла его твоя Серафима, не уберегла. Сикера отошла к окну и села в кресло, по-мужски закинув ногу на ногу. — Подозреваю, что и не берегла особо, а еще… — Она вновь будто принюхалась, и указала подбородком на разоренную постель. — На ложе этом отнюдь не в одиночестве почивала. Полюбопытствуй, если твоя воля, уверена, отыщешь волосы на подушке. Светлый да темный. Любопытствовать Мамаев не стал, шутовски поклонился и присел напротив навьи. — Спасибо, добрая женщина, за оповещение. Теперь я уверен, что с Серафимой Карповной беды не приключится, Ваня любимую в обиду не даст. Сикера покачала головой: — Болит сердечко-то? Признайся, милый, мне можно. — А ежели болит, то ты мне его залечишь, милая? Навья потянулась по-кошачьи: — Проста слишком для меня твоя, чародей, сила, нет в ней тонкого изящества, к которому я привыкла. — Иногда и черный хлебушек жевать полезно. Сикера рассмеялась: — После пожую, если аппетит появится, сначала дело. Или ты думаешь, я в эту дыру тебя поблудить позвала? Мамаев был уже рядом с ней, горячими пальцами гладил основание шеи, отбрасывал волосы, зарываясь в них лицом: — Аппетит я тебе разбужу, а дела… после. — Навьи-то у тебя никогда не было? — жадно отвечая на поцелуи, спросила Сикера. — Не было, — просто ответил Эльдар. Он расстегивал крючки платья, стягивал его, обнажая гладкую кремовую женскую плоть. — Какая честь огненного чародея невинности лишить! — хихикнула Сикера и увлекла Эльдара на постель. ГЛАВА ПЯТАЯ, в коей дни утекают водою сквозь пальцы, но не уходят разбойники из рук бравых сыскарей