– А, вот вы где, Дженни! Загадка исчезновения загадочной барышни наконец-то разгадана! Возле носа баджры стояла, подбоченясь, разъяренная миссис Бернэм; вопреки своему страху перед солнечными лучами, она была без шляпы и парасоли. Девушка выдернула руку из ладони Захария и виновато сказала: – Я просто искала… – Уже понятно, что вы искали, – оборвала ее миссис Бернэм. – Но вам пора уходить – ваши родители ждут вас в экипаже. Дамы поспешили прочь, даже не взглянув на Захария, который с молотком в руке глупо застыл на сходнях. Нынче его ждало ночное свидание с миссис Бернэм, всегда охотно принимавшей его после ухода гостей, но, обиженный ее резкостью, он решил отказаться от встречи и пораньше улегся в кровать под защитой москитной сетки. Захарий уже крепко спал, когда вдруг распахнулась дверь его каюты. Он испуганно вскочил и на пороге узрел миссис Бернэм с зажженной лампой в руке. Такой он ее никогда не видел: лицо злобно перекошено, взгляд полыхает гневом. – Подлец! – прошипела она. – Похотливый шакал! Как ты мог? Как ты посмел? Спрыгнув с кровати, Захарий захлопнул дверь. Он заметил, что миссис Бернэм так и не переоделась после приема. – Грязный лживый гусак! – Успокойся, миссис Бернэм. – Забрав лампу, Захарий подвел ее к кровати. – И, пожалуйста, говори тише. – Как ты мог? – крикнула она. – Сперва заигрываешь с этой потаскушкой, а потом заставляешь меня ждать! Как ты посмел? Еще никогда Захарий не видел ее в такой ярости. – Я ни с кем не заигрывал. – Он говорил негромко, чтобы не распалить ее еще больше. – Она явилась сама. – Врешь! Я знаю, вы встречались за моей спиной! – Неправда. После бала-маскарада я ее не видел. – Тогда почему она все время говорит о тебе? Всякий раз – Захарий то, Захарий сё! – Понятия не имею. Я тут ни при чем. Она как будто немного успокоилась. Захарий взял ее под локоть и приподнял москитную сетку: – Забирайся, а то тебя съедят живьем. Миссис Бернэм оттолкнула его руку, но все же нырнула под сетку. Захарий задул лампу, улегся рядом и обнаружил, что гнев его гостьи сменился потоком слез. – Почему ты не пришел? – выговорила она, всхлипывая. – Я ждала-ждала… – Не знаю, задумывалась ли ты, что я не только молотчик, но еще и живой человек, – тихо сказал Захарий. – И мне обидно, когда со мной обращаются как с бродячим псом. – А чего ты хотел? – вскинулась миссис Бернэм. – Чтобы при всех я с тобою любезничала? Ты прекрасно знаешь, как я должна вести себя на людях. Захарий проявил терпение. – Послушай, я все понимаю: ты госпожа, я работник, нам надо соблюдать дистанцию. Но что за нужда быть со мною столь грубой, когда вокруг посторонние? Ни с одним слугой в доме ты не обращаешься так скверно. Ты даже смотришь на меня так, будто я какой-нибудь зловредный паразит. Миссис Бернэм закрыла руками лицо и сокрушенно покачала головой. – Какой же ты глупый! – проговорила она, давясь рыданием. – Нет, ты не молотчик, ты законченный осел! – Чего это вдруг? – Ну как ты не понимаешь? На людях я смотрю мимо тебя, потому что напугана до полусмерти. – Чем это? – Я ужасно боюсь, что лицо мое выдаст смятение, коим при виде тебя переполняется душа. В темноте Захарий взял ее за руку и почувствовал, как она дрожит. – Однако ты со мною сурова не только на людях. Даже когда мы одни, все твои ласковые слова адресованы лишь “отважному солдатику”. Миссис Бернэм выдернула руку из его ладоней. – Знаешь, если тебе нужны ахи, охи и всякие любовные излияния, тогда ищи кого-нибудь вроде Дженни Мандевиль. От меня ты этого не дождешься, я давно выросла из девичьих фантазий. – Но ведь когда-то и ты была девушкой, неужели тебе неведома влюбленность? Миссис Бернэм шумно вздохнула, и Захарий приготовился к резкой отповеди, но услышал прерывистый шепот: – Да… однажды я была влюблена… – Расскажи? – Это случилось давным-давно, когда я была в возрасте этой дурехи Дженни. В отцовский полк прибыл лейтенант-англичанин, всего годом старше меня. Слегка шальной, как все молодые офицеры, темноволосый красавец. Я по уши влюбилась с первого взгляда, как может влюбиться только семнадцатилетняя девчонка. Твоя замухрышка мисс Мандевиль не изведала и десятой доли того чувства, что клокотало во мне. – А что он? – Мы оба были без ума друг от друга. – Так почему ты не вышла за него? – Это было невозможно. Мои родители никогда не дали бы согласия на столь негодную партию: отец его фулемский зеленщик, мать, по слухам, левантийская еврейка. Говорили, офицерский патент ему достался через шантаж: его мать была любовницей члена правления Ост-Индской компании, которого заставила использовать свои связи. Да он и не смог бы содержать семью. Даже в карты играл по маленькой – ни гроша за душой. – И что с ним стало? – Не знаю. Я ничего о нем не слышала с того дня, как шестнадцать лет назад нас разлучили. – Голос миссис Бернэм дрогнул, она помолчала, овладевая собой. – В ту зиму отцовский полк стоял в Ранчи, городке на холмах. Веселое было время – то и дело вечера, пикники, представления. Однажды на пикнике мы с моим возлюбленным ускользнули в лес, там были чудесные леса… Гуляли, немного заплутали, и я не возражала, когда он меня обнял и поцеловал. Я бы позволила ему и больше, мы оба просто сгорали от любви. – Но он ничего не сделал? – Нет. Мы услышали голос его денщика, искавшего нас, и поспешили обратно, родителям моим сказали, что заблудились. Но мать, видимо, что-то прочла в моем лице и дома поговорила с отцом. Во избежание скандала на другой день меня увезли в Калькутту, мать страшно боялась молвы и решила поскорее выдать меня замуж. В то время мистер Бернэм обхаживал моего отца, надеясь заполучить контракт на поставку провианта. Потом мне сказали, что он просит моей руки. Лучшей партии нельзя и желать, заявила мать. – Интересно, как сложилась судьба лейтенанта. – Я думаю, он по-прежнему в полку. Наверняка женился, и целый выводок детишек путается у него под ногами. – Ты его вспоминаешь? – Нет. Это слишком больно. Захарий не видел ее лица, но догадался, что она сдерживает вновь подступившие слезы. Еще никогда миссис Бернэм так не открывалась перед ним, и он понял, что любовь, какую в ней пробудил тот лейтенант, неповторима и намного превосходит чувство, что она питает к нему, Захарию. Он-то считал ее не способной на безоглядную страсть, потому что ни разу не получил ее знака. В душе его всколыхнулась досада, раздувшая уголек ревности: да что же это за лейтенант такой, коли образ его запросто одолевает длиннющий тоннель времени, превращая в незнакомку ту, с кем сейчас он лежит в постели? – Больше ни о чем не спрошу, если ответишь на один только вопрос. – Захарий смолк, затрудняясь облечь это в слова, но потом, запинаясь, произнес: – Скажи… тот лейтенант и я… мы с ним похожи? Миссис Бернэм чуть улыбнулась. – О нет, мой милый. Вы разные, насколько это возможно: кузнец и воин, Эрот и Марс. Захарий сморщился; он не вполне понял, о ком шла речь в конце фразы, но почувствовал, что сравнение, похоже, не в его пользу. Казалось, за этим многословьем скрыто одно: она никогда не полюбит его или кого другого так, как любила утраченного лейтенанта, – тот навеки останется властелином ее сердца. С помощью Вико и Розы Ширин еле-еле удалось убедить дочерей, что поездка в Китай не таит в себе большой опасности, но обернется всеобщей выгодой. Теперь ей предстояло выдержать бой с братьями, и она сделала тактический ход: прибегла к помощи Шерназ и Бехрозы, поставив им задачу в разговоре с дядюшками прощупать почву. Но встреча не задалась. Дочери вернулись в слезах: дядья их разбранили за то, что пошли на поводу у Ширин. Поездка эта вызовет грандиозный скандал и погубит репутацию семьи, сказали они, обвинив племянниц в бездушии и бесстыдстве, а также наплевательском отношении к матери и родным. Ширин выслушала дочерей, и в душе ее всколыхнулись доселе не изведанные чувства. Обычно гнев отнимал у нее все жизненные силы, но сейчас переродился в бешенство. После ухода дочерей она не могла усидеть на месте и, будто готовясь к сражению, переоделась в свежую чоли[51] и белое сари. Сбежав по лестнице, Ширин, невзирая на протесты счетоводов и секретарей, влетела в контору, встала руки в боки и в лоб спросила братьев: неужто они и впрямь считают, что властны воспрепятствовать ей в поездке на могилу мужа? Братья были младше и в детстве всегда ее побаивались. Время и превратности сестриной жизни поубавили их страх, но сейчас он вновь проявился, выразившись в невнятном бормотании вместо прямого ответа. Воспользовавшись растерянностью братьев, Ширин заявила, что в данном вопросе она одна вправе принимать решение и уже это сделала, а потому никто – ни братья с их женами, ни ее собственные дочери – не сможет заставить ее отказаться от задуманного. Остается только выбрать, что предпочтительнее: скандальный раскол в семье или родственная поддержка друг друга, завещанная отцом и матерью. Неужели братья не понимают, что им выгодно известить весь свет: сестра их поступает, как надлежит скорбящей вдове? Разве не ясно, что выступление единым фронтом перевесит чашу весов в пользу престижа семейства Мистри? Братья заерзали, и Ширин, почувствовав их неуверенность, уселась в кресло и вперила в них прямой взгляд. – Ну, как будем действовать? Что скажем людям? Вместо ответа братья предприняли слабую попытку ее урезонить. Гонконг очень далеко, сказали они, путешествие займет много недель, и длительное пребывание в море подорвет и без того слабое здоровье сестры. Ширин рассмеялась: еще неизвестно, кто из них выносливее, но уж у нее-то желудок покрепче. Когда в детстве родители устраивали им водные прогулки, она не страдала морской болезнью, а вот братцев выворачивало наизнанку, едва они ступали на палубу. Братья вспыхнули и поспешно сменили тактику. Во что обойдется поездка? – спросили они. Путешествие дорогое, где взять деньги? Ширин уже давно все просчитала и выучила все суммы наизусть; взяв перо, она начеркала несколько чисел и подтолкнула листок братьям: