Это не впервые. За последние три месяца я уже выгоняла его из дома два раза. Но мы всегда быстро мирились. Наверно, слишком быстро, потому что друзья из общины говорят, что я слишком добра к нему. Что мне нужно научиться устанавливать границы и ослаблять контроль. Что нельзя вышвырнуть из дома и через пару часов звать обратно. Я пыталась объяснить им, что вся проблема в том, что я не знаю, как ему помочь. Быть понимающей? Требовательной? Поощрять те редкие моменты, когда он проявляет инициативу, ведет себя как взрослый и ответственный человек? При этом изнутри гложет чувство вины, которое увеличивается, как опухоль, с каждой новой глупостью, которую выкидывает Самуэль. С каждым годом, который он проводит, не пуская Иисуса в свое сердце. И это все моя вина. Я складываю руки в молитве и закрываю глаза. Боже Милостивый, помоги Самуэлю понять, что Ты рядом. Возьми его под Свое крыло и укажи верный путь. И прости. Прости. Прости. Прости меня за все. Во имя Иисуса. Аминь. Опускаюсь на пол и прижимаю ладони к прохладному линолеуму. Обвожу взглядом комнату. Расписание уроков Самуэля все еще висит на холодильнике, хотя он давно уже бросил гимназию. Я распечатала его в увеличенном формате, чтобы он не забыл какой-нибудь урок. Вторники и четверги отметила розовым фломастером и написала сверху «Не забудь спортивную форму!». Понедельник отмечен зеленым. Рядом приписано: «Внимание! Первый урок 08.05». На кухонной стойке – банки с рыбьим жиром. Одна из женщин из библейского кружка посоветовала рыбий жир как средство для улучшения концентрации. Ну и молитвы, разумеется. Но Самуэль не хотел принимать рыбий жир. Утверждал, что от капсул воняет тухлой рыбой. Впрочем, они действительно попахивают. Во всем виновата я сама. Прошлое меня настигло. Грехи не отпускают меня. У меня было счастливое детство. Но оно закончилось, когда мне исполнилось девять. Я выросла в глубоко верующей семье. Мой отец, Бернт, был пастором в Свободной церкви[2], а моя мать, Ингрид, домохозяйкой. Родители мечтали о большой семье, но смогли завести только одного ребенка. Я долго пыталась компенсировать им отсутствие других детей своим примерным поведением. Я старалась быть образцовой дочерью – в два раза лучше, чем все другие дети. Мы жили в Худдинге, к югу от Стокгольма, в желтом деревянном доме возле озера Трехёрнинген. Мы были обычной семьей. У нас была «Вольво», два золотистых ретривера – тоже замена детям – и большой сад, полный плодовых деревьев и ягодных кустов. С ранних лет я активно участвовала в жизни общины и в школе получала только пятерки. Но если родители и гордились моими успехами, то виду не подавали. Думаю, они считали, что я просто соответствую их ожиданиям. Папа много работал. По долгу службы он всегда должен был доступен для прихожан. Порой казалось, что он исполняет одновременно роли душеспасителя, банка и полиции. В нашем доме всегда царило оживление: друзья, прихожане, нуждающиеся в помощи или совете, с которыми мы делились чем Бог послал в нашей по-спартански обставленной кухне под голодными взглядами вечно попрошайничающих собак. Тогда я воспринимала то, что имела, как нечто само собой разумеющееся, – любящих родителей, материальные удобства и даже веру, которой многим сегодня не хватает. Это было благословенное время. Я наслаждалась счастьем, не задумываясь о том, насколько мне повезло. Но это было и греховное время, потому что грех не осознавать, что все это – дар Божий, грех не осознавать, насколько велика была Его милость. Когда мне было девять, я вернулась домой раньше времени и застукала маму голой на диване с одним из соседей с нашей улицы, отцом моего одноклассника. Я помню солнечные блики на их потных телах, сплетенных на горчичного цвета плюшевом диване. Помню, как ее длинные волосы рассыпались у Йона на груди, как его рука покоилась на ее покрасневшей ягодице. Это был последний раз, когда я видела свою мать. На следующий день она исчезла. Мать была красивой, греховно красивой. И она ослушалась отца. Лицо ангела, сердце змеи. Опасная соблазнительница, так папа называл ее впоследствии, ссылаясь на Послание к Ефесянам Павла, написанное им во время заточения в Риме: Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела. Отец не был тираном. Он любил мою мать – даже после того, как она бросила нас, оставив после себя пустоту. Несмотря на то, что она предала Иисуса и жила в грехе до самой своей смерти. Исчезновение матери причинило мне страшную травму, но страшнее всего было то, что мы ничего о ней не знали. Ни телефонного звонка, ни письма. Каждый день рождения я надеялась, что мама даст о себе знать. Я молилась день и ночь, чтобы она меня навестила. Но она этого так и не сделала. В мой тринадцатый день рождения она погибла в автомобильной аварии в нескольких километрах от нашего дома. Я поднимаюсь, беру мобильный и иду в ванную комнату. Ополаскиваю лицо холодной водой и разглядываю себя в зеркале. Растрепанные каштановые волосы, морщины вокруг рта, живот, выпирающий из-под пояса ставших узкими брюк. Красные глаза, размазанная тушь. И все равно видно, что я дочь своей матери: у меня такие же глаза и скулы. Я унаследовала от нее не только внешность. Я унаследовала и жажду греха, которая не давала матери покоя. Может, она передала ее мне вместе с материнским молоком – невидимый, но смертельный дар, замаскированный под любовь. По крайней мере, так сказал отец, когда мне исполнилось восемнадцать и я встретила Исаака Циммермана. Исаак был полной противоположностью примерного христианина. Во-первых, он был не христианином, а евреем. Одно это было позором и катастрофой. Во-вторых, он был на пять лет старше, американец и «музыкантишка». Папа отказывался впускать его в наш дом. Но я была молодой и глупой, пошла против воли отца и продолжала встречаться с Исааком. Высокий, худой, в вечно драной одежде, с длинными кудрявыми волосами он был просто неотразим. Исаак был похож на Иисуса. И я влюбилась, кубарем полетела по наклонной прямо в пропасть греха, радостно распахнувшей мне свои объятия. И радовалась своему падению, ибо не ведала, что для меня благо, а что – зло. Мне казалось, что любовь к Исааку, эта испепеляющая страсть заполнит пустоту, оставшуюся после побега матери. Залечит мои душевные раны. Но вместо этого я залетела. Исаак хотел, чтобы я сделала аборт, но для меня такого выбора не стояло. Разумеется, на моем решении сказалось воспитание: почти каждый день в церкви я слышала о ценности человеческой жизни. И я любила этого человечка, растущего внутри меня. Я уже потеряла мать и не хотела потерять и ребенка тоже. Не могла поступить с моим малышом так, как мать поступила со мной. Я не хотела быть похожей на нее ни в чем. Лицо ангела, сердце змеи. Исаак разозлился, поехал в Вэрмлэнд в тур и не звонил несколько недель. Потом от него пришло письмо, в котором он писал, что не готов к созданию семьи и что если я рожу этого ребенка, то и воспитывать его мне придется самой. Так и получилось. Через полгода после разрыва с отцом я вернулась в желтый домик. Мне было восемнадцать, и я была на сносях. Если папе и было стыдно, он этого не показывал. Община приняла меня с распростертыми объятиями. Я была грешницей, готовой покаяться, у меня еще был шанс на спасение моей бессмертной души. Только однажды у отца вырвалось: «Яблочко от яблони недалеко падает…» Это случилось осенним вечером, мы ссорились, не помню почему, помню только, что он повысил на меня голос и сказал, что я вся в мать. Что во мне сидит дьявол. И теперь он передался Самуэлю. Я приложила все усилия, чтобы создать Самуэлю хорошие условия. Я работала изо всех сил, чтобы нас обеспечить. Ни разу за годы с рождения Самуэля я не ездила в отпуск. Я не заводила отношений с мужчинами – не потому, что не хотела, а потому что Самуэль был очень требовательным. С первого дня он высасывал из меня энергию, как бездонная черная дыра в космосе. Я все делала ради него. И я молилась. Как я молилась! Но Бог продолжал меня испытывать. Не знаю, где взять в себе силы. Говорят, Бог дает нам не больше того, что мы в силах вынести, но я в этом порой сомневаюсь. Я вытираю лицо полотенцем. Полотенце становится черным от туши, и я швыряю его на пол. Беру мобильный и пишу эсэмэс. Прошу Самуэля вернуться. Пишу, что люблю его и прошу прощения за эту вспышку ярости. Сажусь на унитаз. Из комнаты Самуэля доносится шкрябающий звук. Должно быть, это дрозд в клетке. Он способен брать ответственность на себя, если захочет. Когда дело касается кого-то или чего-то, что ему дорого. Дрозда, например.