О temporal О mores![39] Вся речь представляла собой смесь запутанных ухищрений и скрытых угроз, высказанных то просительным тоном, то высокомерно и дерзко. Это никоим образом не было умно — и в том и в другом случае агент хватал через край. Сам он не питал вражды к семинолам. Он негодовал только на тех вождей, которые уже высказались против его планов. Одного из них он просто ненавидел. Но главной целью, которая вдохновляла его, было желание как можно лучше выполнить поручение, возложенное на него правительством, и таким способом завоевать себе авторитет и славу опытного дипломата. На этот алтарь он был готов, как и большинство других государственных чиновников, принести в жертву свою личную независимость, свободу убеждений и честь. Дело не в том, чтобы обязательно служить королю. Поставьте вместо «короля» слово «конгресс», и вот перед вами девиз нашего агента! Хотя его речь не отличалась особой глубиной, но все-таки она произвела некоторый эффект и оказала влияние на слабых и колеблющихся. Условия жизни на новых землях показались им заманчивыми, особенно по сравнению с устрашающей перспективой, которая предстояла им здесь, так что картина, нарисованная агентом, на некоторых произвела впечатление. Когда раздался призыв к войне, семинолы посеяли очень мало зерна, пропустив удобное для сева время. Значит, не будет хорошего урожая — не будет ни маиса, ни риса, ни батата. И последствия подобной непредусмотрительности начинали сказываться. Уже теперь семинолы собирали корни китайского шиповника[40] и желуди. А что же будет зимой? Неудивительно, что многие были озабочены; на их лицах я заметил страх. Даже вожди-патриоты как будто опасались за исход совета. Однако они не теряли присутствия духа. После короткой паузы слово взял Хойтл-мэтти, один из самых решительных противников переселения. У индейцев в таких случаях не соблюдается никакой очередности выступлений по старшинству. У каждого племени есть свои признанные ораторы, которым обычно позволяется выразить мысли и чувства всех остальных. Здесь находился и верховный вождь Онопа. Он сидел в центре круга, и на голове его красовалась британская корона — память об американской революции.[41] Но Онопа не был красноречив и отказался от своего права, предоставив говорить своему зятю Хойтл-мэтти, который считался не только мудрым советником и храбрым воином, но и славился как лучший оратор среди семинолов. Он был «премьер-министром» у Онопы, а заимствуя сравнение из античной эпохи, его можно было бы назвать Одиссеем[42] своего народа. Это был высокий, худощавый, смуглый человек с резкими, орлиными чертами и несколько зловещим выражением лица. Он происходил не из племени семинолов и сам считал себя потомком одного из тех древних племен, которые населяли Флориду еще в раннюю эпоху испанского владычества. Возможно, что он принадлежал к племени ямасси; его смуглая кожа вполне подтверждала такое предположение. Об ораторском таланте Хойтл-мэтти можно судить по его речи. Он заявил: — Договор в Моултри установил, что мы будем мирно жить на земле, которая признана нашей собственностью двадцать лет назад. Все спорные вопросы были улажены, и нас уверили, что мы будем умирать естественной смертью, а не от насилия, чинимого белыми людьми. Не молния должна расколоть и погубить дерево, а холод старости должен высушить в нем жизненные соки, и тогда листья увянут и облетят, а ветки отпадут от мертвого, полусгнившего ствола. Совет в Оклавахе послал наших выборных затем, чтобы только посмотреть землю, куда нас хотят переселить, и потом рассказать о ней народу. Мы дали согласие и прошли по этой земле. Она приносит ароматные и вкусные плоды и воздух в ней здоровый, но она окружена злыми и враждебными соседями, а плоды плохого соседства — это война и пожары. Кровь оскверняет землю, а огонь иссушает источники. Индейцы из племени поуни украли у нас несколько лошадей, и нашим всадникам пришлось тащить свои вьюки на спине. Вы хотите поселить нас среди плохих индейцев, которые никогда не дадут нам покоя. Когда мы смотрели земли, мы ничего не сказали, но агенты Соединенных Штатов заставили нас подписать бумагу, и теперь вы говорите, что в ней выражено наше желание переселиться! А мы только заявили, что земля нравится нам, но решать должен народ. На большее мы не были уполномочены. Ваша речь прекрасна, но мой народ не может сейчас сказать, что он будет переселяться. Одни думают так, а другие иначе, и надо дать людям время, чтобы поразмыслить. Наш народ не может уйти, он не хочет уходить! Если их уста говорят «да», то их сердца восклицают «нет» и называют их лжецами. Нам не нужно чужих земель. Зачем они нам? Мы любим нашу родную землю, мы счастливы здесь! Если мы внезапно оторвем наши сердца от земли, с которой мы сроднились, то оборвутся струны нашего сердца. Мы не можем согласиться на переселение, мы не уйдем! После Хойтл-мэтти выступил один из вождей партии, стоявшей за переселение. Это был Оматла, один из самых могущественных вождей племени, которого подозревали в том, что он вступил в тайный союз с агентом. Речь его носила умиротворительный характер, и он советовал своим краснокожим братьям не чинить никаких препятствий, а поступить честно и согласиться с условиями Оклавахского договора. Было ясно, что этот вождь находился под чужим влиянием. Вместе с тем он, видимо, боялся открыто стать на сторону правительственного агента, опасаясь мести патриотов. Когда он встал и начал говорить, воины-патриоты смотрели на него неодобрительно, а их вожди — Арпиуки, Коа-хаджо и другие — часто прерывали его. В том же духе, но более смело говорил Луста Хаджо (Черная Глина). Он привел мало новых доводов в своей необычайно дерзкой речи, но несколько ободрил партию изменников и успокоил агента, который уже начал проявлять нетерпение и волноваться. Вслед за ним поднялся Холата-мико, индеец с мягкими манерами джентльмена, один из самых уважаемых вождей. Он был нездоров, и поэтому его речь, против ожидания, носила более мирный характер — ведь он слыл решительным противником переселения. — Мы собрались сюда сегодня, чтобы посоветоваться друг с другом, — сказал он. — Все мы сотворены Великим Духом, все мы его дети, все произошли от одной матери и вскормлены одной и той же грудью. Значит мы все братья, а братья не должны враждовать между собой и проливать кровь друг друга. Если кровь одного из нас прольется на землю от удара его брата, то окровавленная земля будет громко взывать о мщении и на нас падет гнев Великого Духа. Я болен. Пусть другие, кто крепче меня, выскажут свои мысли. Затем один за другим поднялись несколько вождей и высказали свое мнение. Сторонники переселения говорили в таком же духе, как Оматла и Черная Глина. Это были Охала (Большой Воин), братья Итолассе, Чарльз Оматла и еще несколько менее значительных вождей. В противовес им выступили патриоты: Акола, Яха Хаджо (Безумный Волк), Эха Матта (Водяная Змея), Пошалла (Карлик) и негр Абрам. Последний когда-то бежал из Пенсаколы, а теперь был вождем негров, живших с племенем микосоки, и одним из советников Онопы, на которого он имел неограниченное влияние. Он свободно говорил по-английски и на совете, как и на совещании в Оклавахе, выступал главным переводчиком с индейской стороны. Он был чистокровным негром. Об этом свидетельствовали толстые губы, выдающиеся скулы и другие физические особенности, присущие его расе. Он был храбр, хладнокровен и проницателен и оказался до конца верным другом народа, который удостоил его своим доверием. Он говорил сдержанно и скромно, но тем не менее проявил твердую решимость оказать сопротивление планам агента. Главный вождь пока еще не высказался, и наконец агент обратился к нему. Онопа, грузный мужчина высокого роста, казалось, не блистал особым умом, но при этом и не был лишен чувства собственного достоинства. Он не отличался ораторским талантом и хотя был главным «мико» народа, однако пользовался меньшим влиянием среди воинов, чем некоторые младшие вожди. Его мнение поэтому никоим образом не могло рассматриваться как решающее или обязывающее остальных, но, именуясь «мико-мико» (вождем вождей) и будучи, по существу, главой крупнейшего племени микосоки, он все-таки мог перетянуть чашу весов на ту или другую сторону. Если бы он высказался за переселение, патриоты могли бы считать свое дело проигранным. Все затаили дыхание. И белые и краснокожие устремили взгляды на главного вождя. Образ мыслей его был известен очень немногим, и большинство не знали, какое мнение он выскажет. Поэтому понятно, с какой тревогой все ожидали его речи. Но в этот критический момент среди воинов, стоявших за Онопой, началось какое-то движение, и они расступились, дав дорогу новому вождю, по-видимому, пользовавшемуся большим уважением. Через минуту он оказался впереди. Это был молодой воин в богато украшенном одеянии и с благородными чертами лица. Он носил отличительные знаки вождя. Но и без них, по одному виду его, чувствовалось, что он рожден для того, чтобы вести за собой людей. Он был в богатой, но не яркой и не пестрой одежде. Рубашка, схваченная у талии разноцветным поясом вампум, ниспадала красивыми складками, а стройные ноги были обтянуты гетрами из красного сукна. Он был прекрасно сложен, его фигура казалась удивительно пропорциональной. На голове у него была пестрая повязка с тремя черными страусовыми перьями, спускавшимися почти до плеч. На шее висели различные украшения. Одно из них привлекало особое внимание: круглая золотая пластинка, висевшая у него на груди. На пластинке были выгравированы лучи, радиусами идущие из одного центра. Это было изображение восходящего солнца. Лицо его было раскрашено красной краской, но, несмотря на это, все черты выступали совершенно отчетливо: красиво очерченный рот и подбородок, тонкие губы, нижняя часть лица, свидетельствующая о твердости характера, орлиный нос, высокий широкий лоб и глаза, как у орла, способные смотреть, не жмурясь, на ослепительное солнце. Словно электрический ток пронзил всех, когда появился этот замечательный человек. Так бывает в театре, когда на сцене появляется трагический актер, выхода которого все ожидали с нетерпением. Сам молодой вождь держался очень скромно. Не по его манерам, а по волнению других я решил, что вижу настоящего героя. Действующие лица, которые выступали до сих пор, оказались лишь второстепенными актерами. А этот молодой вождь и был тот, кого ожидали все семинолы! По рядам индейцев прошло движение, пронесся шепот, затем гул голосов; толпа вздрогнула в едином порыве, и затем одновременно, как бы вырвавшись из одной груди, прозвучало имя: «Оцеола!» Глава XXVIII. Восходящее солнце Да, это был Оцеола, что означает на языке семинолов «Восходящее Солнце», тот самый Оцеола, слава которого достигла самых отдаленных уголков страны, тот самый Оцеола, который возбуждал такое жгучее любопытство и у нас в училище, и на улицах городов, и в аристократических салонах. Это он так внезапно появился в кругу вождей. Скажем несколько слов об этом необыкновенном юноше. Сначала он был простым воином, потом — младшим вождем, почти не имея приверженцев, и вдруг, как бы по волшебству, приобрел доверие целого народа. Теперь патриоты возлагали на него все свои надежды. Его мужество воодушевляло их, и его влияние с каждым днем возрастало. Как нельзя лучше подходило к нему и его имя. Можно было бы подумать, что он избрал его умышленно, а не случайно, если бы это не было его настоящим именем. В нем было нечто пророческое, символическое, ибо сейчас он действительно был «восходящим солнцем» для семинолов. Чувствовалось, что Оцеола произвел большое впечатление на воинов. Вероятно, он уже был здесь давно, но до сих пор не выходил в первые ряды вождей. Робкие и колеблющиеся с его приходом ободрились и вздохнули свободнее, а вожди-изменники съежились от страха под его взором. Я заметил, что братья Оматла и даже свирепый Луста Хаджо поглядывали на него с нескрываемой тревогой. Приход Оцеолы поразил не только индейцев, но и еще кое-кого. Со своего места я видел лицо агента. Он побледнел и смутился. Было ясно, что появление Восходящего Солнца его совсем не устраивало. Я стоял рядом с генералом Клинчем и не мог не услышать того, что агент торопливо шептал генералу. — Вот не повезло! — говорил он раздраженным тоном. — Если бы не он, мы безусловно одержали бы победу! Я надеялся прибрать их к рукам до его прихода. Нарочно сказал ему не тот час — так вот не помогло же! Черт бы его побрал! Теперь он испортит нам все дело… Вот он нашептывает что-то Онопе, а старый дурень уставился на него, как ребенок… Ба, теперь он и будет повиноваться ему во всем, словно младенец! Да он и есть не что иное, как взрослое дитя. Теперь все кончено, генерал! Нам не избежать войны! Услышав этот разговор, я еще раз внимательно взглянул на Оцеолу. Он стоял позади Онопы, слегка нагнувшись к нему, и я слышал, как он шептал ему что-то на своем родном языке. Только переводчики могли бы понять, что он говорил, но они стояли слишком далеко, чтобы разобрать его слова. По серьезному и взволнованному виду Оцеолы, по гневным взглядам, которые он бросал на агента, можно было понять, что он отнюдь не намерен уступать и то же самое советует своему вождю. На несколько секунд водворилась тишина. Только шепот агента, с одной стороны, и шепот Оцеолы — с другой, нарушали ее. Но скоро оба умолкли. Наступила минута напряженного ожидания. Решение Онопы было важно для всех, от этого решения зависели мир или война, жизнь или смерть. Даже солдаты в строю, прислушиваясь, вытянули шеи. Индейские мальчики и женщины с младенцами на руках толпились за кругом воинов. Чувствовалось, что они с большой тревогой ожидают решения главного вождя. Агент начал терять терпение, его лицо побагровело. Я видел, что он взволнован и сердит, хотя всеми силами старается сохранить спокойствие. Он делал вид, будто не замечает Оцеолу, хотя не было сомнений, что в этот момент он только о нем и думает. Продолжая беседовать с генералом, он искоса поглядывал на молодого вождя. Это продолжалось недолго. Агент окончательно потерял терпение и обратился к переводчику: — Скажите Онопе, что совет ждет его решения. Переводчик выполнил приказание. — Скажу только одно, — ответил молчаливый вождь вождей, не соизволив даже подняться с места. — Я доволен местом, где живу, и не покину родные края. В ответ на это заявление раздался взрыв одобрительных восклицаний со стороны патриотов. Быть может, это была самая зажигательная речь, когда-либо произнесенная старым Онопой. С этой минуты он действительно стал королем и мог неограниченно повелевать своим народом. Я взглянул на вождей. Улыбка осветила мягкие черты Холата-мико, угрюмое лицо Хойтл-мэтти сияло радостью, Аллигатор, Облако и Арпиуки пришли в неистовый восторг и даже толстые губы негра Абрама поднялись над деснами, открыв двойной ряд белых, как слоновая кость, зубов в торжествующей усмешке. Братья Оматла и их партия стали чернее тучи. Мрачные взоры выдавали их недовольство, было очевидно, что все они сильно встревожились. И не без основания: до сих пор их только подозревали в измене, теперь же их предательство стало очевидно. Счастье их, что форт Кинг находился рядом, что все это произошло на глазах вооруженных солдат. Американские штыки могли понадобиться изменникам для защиты от разгневанного народа! Агент окончательно вышел из себя. Он утратил всякое достоинство официального представителя и разразился яростными восклицаниями, угрозами и язвительными насмешками. Он называл вождей по именам и обвинял их во лжи и коварстве. Онопу он обвинял в том, что тот подписал Оклавахский договор. Когда же Онопа стал отрицать это, агент заявил, что он лжет. Даже дикарь не счел нужным отвечать на столь грубое обвинение, а отнесся к нему с молчаливым презрением. Излив изрядное количество желчи на многих вождей, агент обратился к одному из воинов, стоявших впереди, и пронзительно, яростно заорал: — Это все вы натворили, вы, Пауэлл! Я вздрогнул и огляделся кругом, чтобы узнать, к кому относились эти слова, кого агент назвал этим именем. Взгляд и жест агента помогли мне. Угрожающе вытянув руку, он указывал на молодого вождя Оцеолу. Меня как будто осенило. Смутные воспоминания уже всплывали в моем сознании. Мне показалось, что через слой ярко-красной краски я различал черты, которые видел когда-то раньше. Теперь я припомнил все. В молодом индейце-герое я узнал друга детства, спасителя сестры, брата Маюми! Глава XXIX. Ультиматум Да, Пауэлл и Оцеола — это одно и то же лицо. Как и следовало ожидать, мальчик превратился в цветущего мужчину, в героя! Под влиянием нахлынувших чувств — дружбы в прошлом и восхищения в настоящем — я готов был броситься к нему в объятия, но удержался, сознавая, что сейчас не место и не время для излияния дружеских чувств. Этикет и чувство долга не позволяли сделать этого. Я изо всех сил старался не показать вида и сохранить хладнокровие, хотя не мог оторвать глаз от того, кем восхищался теперь еще больше. Размышлять было некогда. Тишина, наступившая после крика агента, была нарушена, и нарушил ее сам Оцеола. Видя, что все взгляды устремлены на него, молодой вождь выступил шага на два вперед и встал перед агентом. Испытующий взор его был не суров, но тверд. — Вы, кажется, обратились ко мне? — спросил он тоном, в котором не чувствовалось ни волнения, ни гнева. — А к кому же еще? — резко возразил агент. — Я назвал вас по имени — Пауэлл. — Но меня зовут не Пауэлл. — Как — не Пауэлл? — Нет! — ответил индеец, возвышая голос и вызывающе глядя на агента. — Вы можете называть меня Пауэллом, если вам это нравится, вы, генерал Уайли Томпсон, — продолжал он, медленно и с насмешкой произнося полное военное звание агента. — Но знайте, сэр, что я презираю имя, данное мне белыми. Я — сын своей матери,[43] и мое имя Оцеола. Агенту потребовалось большое усилие воли, чтобы сдержать свою ярость. Насмешка над его плебейской фамилией задела его за живое: Оцеола достаточно хорошо знал английский язык, чтобы понять, что «Томпсон» имя отнюдь не аристократическое. Его сарказм попал прямо в цель. Агент был настолько взбешен, что, будь это в его власти, он приказал бы тут же на месте казнить Оцеолу. Но такой властью он не обладал. Кроме того, рядом стояли триста вооруженных индейцев — целый отряд, и каждый из них держал в руках винтовку. Агент понимал, что американское правительство не очень-то похвалит его за такую неуместную раздражительность. Даже Ринггольды — хотя они и были его близкими друзьями и советчиками и лелеяли в глубине души злобные планы погубить Восходящее Солнце — оказались достаточно разумными для того, чтобы не поощрять подобного образа действий. Не отвечая Оцеоле, Томпсон снова обратился к вождям. — Хватит разговоров! — сказал он тоном начальника, усмиряющего подчиненных. — Мы уже достаточно все обсудили. Вы рассуждаете, как дети или как глупцы. Я больше не желаю вас слушать! А теперь узнайте, что говорит ваш Великий Отец и что он поручил мне передать вам. Он велел положить перед вами эту бумагу. — Тут агент вынул свернутый в трубку пергамент и развернул его. — Это Оклавахский договор. Многие из вас уже подписали его. Я прошу их подойти сюда и снова подтвердить свою подпись. — Я не подписывал договора и не подпишу его! — заявил Онопа, которого незаметно подтолкнул Оцеола, стоявший позади. — Пусть другие делают как хотят. Я не оставлю своего дома! Я не уйду из Флориды!