— Может быть, модель. Копия. — Ни в коем случае. Я смотрела в приближении и видела характерные следы, потертости и царапины, которые остаются после использования робота на пересеченной местности. Видела даже оптико-волоконные коннекторы. РЭБП не был беспроводным, и в этом один из многих его недостатков. Современные роботы почти полностью автономны, укомплектованы бортовыми компьютерами и получают информацию через сенсоры, управление которыми осуществляется с портативного пульта. Новейшие системы управления можно носить с собой. Например, у военных есть роботы-«мечи»[15] — гуммированное покрытие, установлены на гусеничном шасси, контролируются с расстояния до тысячи метров. Представь себе роботопехоту, вооруженную легкими ручными пулеметами М-249. Мне от этого немного не по себе, и я знаю, как ты воспринимаешь такую информацию. — Не уверена, что для моих чувств существуют подходящие слова. — Три отделения «мечей» сейчас в Ираке, но оружие пока что не применяли. Никто пока не знает толком, как заставить робота принять решение — выносить или нет тело погибшего с поля боя. Искусственный эмоциональный интеллект. Перспектива довольно пугающая, но отнюдь не невозможная. — Роботов нужно использовать в мирных целях, для наблюдения, транспортировки. — Это ты так считаешь, но согласны с тобой далеко не все. — Роботы не должны принимать решения о вопросах жизни и смерти. Как и автопилот не должен решать, стоит ли нам проходить через эти тучи. — Автопилот вполне мог бы принять такое решение, если бы вертолет имел сенсоры влажности и температуры. А если добавить еще силовые преобразователи, то и летал бы он сам по себе, как перышко. Еще немного сенсоров, и я тебе уже не понадоблюсь. Забирайся в кабину, садись и нажимай кнопку. Как в «Джетсонах»[16]. Звучит безумно, но чем безумнее, тем больше шансов на успех. Спроси в АПИ. Ты хотя бы представляешь, сколько денег АПИ инвестировало в Кембридж? Люси опускает ручку управления. Мы теряем высоту и скорость, а из темноты накатывает очередной грозовой фронт. — Кроме того, что вложило в ЦСЭ. Настроение у Люси изменилось, даже лицо стало другим, и она больше не старается скрывать свое состояние. Я знаю это ее настроение. Слишком хорошо знаю. В последнее время она в нем пребывала редко, но приметы распознаются легко, как симптомы на время отступившей болезни. — Компьютеры, робототехника, синтетическая биология, нанотехнологии — чем несуразнее идея, тем лучше. Такого понятия, как «сумасшедший ученый», теперь уже не существует. Можно выдать самое невероятное изобретение, а потом узнать, что оно уже используется где-то, что твоя новость уже устарела. — Значит, ты предполагаешь, что мужчина, умерший в Нортон’с-Вудс, связан с АПИ. — В каком-то качестве — да, связан. Прямо или косвенно — не знаю, — отвечает Люси. — РЭБП больше не используется ни в военной, ни в каких других областях. Но лет восемь или десять назад, когда начались разговоры о «звездных войнах», АПИ открыло финансирование разработок по робототехнике, биотехнологиям и компьютерному конструированию для применения в военных и разведывательных целях. И в нашей области тоже, во всем, что касается мертвых или погибших в бою. Именно АПИ финансировало исследования и разработку технологии «радпат», которой мы пользовались, проводя сеансы виртуальной аутопсии в Довере и теперь в ЦСЭ. АПИ оплатило и мою стажировку, растянувшуюся с четырех до шести месяцев. — Значительная часть грантов на проведение научно-исследовательских работ направляется в лаборатории, расположенные в районе Кембриджа, в Гарвард и МТИ. Помнишь, когда все стало ориентироваться на войну? Теперь уже не просто вспомнить время, когда было не так. Война стала нашей национальной индустрией, как некогда автомобили, сталь и железные дороги. Мы живем в опасном мире, и я не верю, что ситуация когда-нибудь изменится. — Кому-то в голову пришла замечательная идея использовать роботов вроде РЭБПа в районе боевых действий для эвакуации убитых и раненых, чтобы не рисковать жизнью их товарищей, помнишь? — говорит Люси. Эта идея была не столько блестящей, сколько неудачной. В высшей степени неразумной, как я считала тогда и считаю до сих пор. Она-то и развела нас с Бриггсом по разные стороны баррикад. Конечно, он ни за что не признается, что это я спасла его от совершения большой ошибки, которая могла бы сильно подпортить его репутацию. — Ее всесторонне изучили и благополучно отложили до лучших времен, — добавляет Люси. Отложили только лишь потому, что ее практическое осуществление предполагало бы, что именно роботу надлежало бы решать судьбу человека, определять, ранен он или уже мертв. — Министерству обороны крепко досталось тогда за этот проект. Многие сочли его жестоким и бесчеловечным. Досталось министерству вполне заслуженно. Солдаты не должны умирать в стальных лапах механического существа, вытаскивающего их с поля боя, из подбитой машины или из-под развалин обрушившегося здания. — Я к тому веду, что более ранние поколения этой технологии были похоронены самим министерством, отправлены на склады металлолома или растащены по частям. И тем не менее парень, который лежит сейчас в твоем холодильнике, имел у себя дома такую вот игрушку. Где он ее раздобыл? Очевидно, у него были какие-то связи. Дальше. На кофейном столике лежала чертежная бумага. Следовательно, он изобретатель, разработчик, инженер, что-то в этом роде, и так или иначе причастен к секретным проектам, требующим высокой степени допуска. При этом он сам — человек штатский. — Почему ты так уверена, что он штатский? — Уверена. У него нет никакой специальной подготовки, нет опыта, и он точно не правительственный агент и не военный разведчик, иначе не разгуливал бы, слушая музыку и вооруженный дорогим пистолетом со спиленным серийным номером и, скорее всего, купленным на улице. Профессионал имел бы при себе что-то такое, чей путь невозможно проследить, что-то, чем пользуешься один раз и выбрасываешь… — А оружие еще не отследили? — уточняю я. — Насколько мне известно, нет, и это, конечно, смешно. Он ведь не какой-то нелегал и не жил под чужим именем. Лично я думаю, что он боится. — Люси говорит это так, словно констатирует истину. — То есть боялся, — поправляется она. — Кто-то держал его под наблюдением — по крайней мере, я так полагаю, — и вот теперь он мертв. Это не совпадение. И я предлагаю тебе быть крайне осторожной в разговоре с Марино. — Он иногда сильно ошибается в суждениях, но укокошить меня пока не пытался. — А еще он не перегружен интеллектом, как ты, и его соображения хватает ровно настолько, чтобы не обсуждать дела со своими приятелями в боулинге и не трепаться с репортерами. Зато он полностью доверяет таким, как Бриггс, потому что испытывает священный трепет перед военной формой. — Такой встревоженной и хмурой я не видела племянницу уже давно. — В подобных случаях тебе следует говорить с Бентоном или со мной. — Ты уже рассказала ему то, что сейчас рассказала мне? — Будет лучше, если про РЭБП объяснишь Марино ты, потому что сам он понять это не сможет. Его ведь не было рядом, когда ты изучала эту тему в Пентагоне. Ты расскажешь ему, и мы все сможем об этом поговорить. Ты, он, я — и этого достаточно, по крайней мере пока, потому что ты не знаешь, кто есть кто, а нам позарез нужно выстроить все факты и понять, кто с нами и кто против нас. — Если я не могу доверять Марино в таком деле или, если уж на то пошло, в любом другом, то зачем он вообще мне нужен? — Я оправдываюсь и поэтому резка, ведь Марино был идеей Люси. Это она предложила взять его в ЦСЭ шефом оперативных расследований и сама же с ним договорилась, хотя, по правде сказать, особенно стараться и не пришлось. Марино никогда в этом не признается, но жить там, где нет меня, он не хочет. Как только стало известно, что я перебираюсь в Кембридж, ему вдруг разонравилась служба в нью-йоркской полиции. Он разочаровался в помощнике окружного прокурора Джейми Бергер, к офису которой был приписан. Мало того, у него обострилась старая вражда с домовладельцем в Бронксе. Начались жалобы на нью-йоркские налоги, которые он безропотно платил уже несколько лет. Как можно жить в городе, где негде прокатиться на мотоцикле и некуда поставить грузовичок, вопрошал Марино, хотя ни первого, ни второго у него тогда не было. В общем, ему ничего не оставалось, как переехать. — Дело не в доверии, а в признании возможностей и ограниченностей. — В устах Люси такое заявление звучит манифестом гуманизма. Обычно люди для нее просто никчемны или даже вредны и полностью заслуживают наказания, которое она для них определяет самостоятельно. Люси умело манипулирует обеими ручками, набирая скорость и оставаясь одновременно ниже туч. Ночь вокруг непроницаемо темна, и в какие-то минуты я не вижу внизу ни единого огонька — это означает, что мы пролетаем над лесом. Я перехожу на частоту авиабазы Макгуайр, чтобы следить за ее воздушным пространством и одновременно одним глазком поглядывать на систему предупреждения столкновений. Похоже, кроме нас, других летательных аппаратов в воздухе нет. — Я, возможно, и допустила ошибку, взяв Марино на работу. И может быть, совершила еще больший промах, когда приняла Филдинга. — Не «может быть», а наверняка. И не впервые. Джек бросил тебя в Уотертауне и уехал в Чикаго, где тебе и следовало бы его оставить. — Надо признать, в Уотертауне мы лишились финансирования. Джек знал, что офис, скорее всего, закроется, и в итоге именно так и случилось. — Но он ушел не поэтому. Я молчу, потому что Люси права. Не поэтому. Филдинг решил уехать в Чикаго, потому что его жене предложили там работу. Через два года он попросился назад. Сказал, что хочет работать со мной. Что ему недостает всей его большой семьи. Люси, Марино, Бентона и меня. Одной большой, счастливой семьи. — Но дело не только в этом, — продолжает Люси. — У тебя там со всеми были проблемы. — Значит, никого не надо было принимать. В том числе и тебя. — Может быть, и меня тоже. Я ведь не командный игрок. Ее уже выставили из ФБР и АТО[17]. Сомневаюсь, что моя племянница способна вообще кому-то подчиняться, в том числе и мне. — Как хорошо вернуться домой, — замечаю я. — В том-то и проблема с такого рода учреждениями, которые, кто бы там что ни говорил, по сути одновременно и гражданские, и военные, подпадают под местную и федеральную юрисдикцию да еще имеют академические связи. Ни то ни се. Штатные работники не понимают, как им вести себя, и не могут удержаться в рамках, даже если и представляют себе, какими пределами ограничены. Я давно тебя об этом предупреждала. — Предупреждений не помню. Помню только указания. — Давай переключимся на частоту Лейкхерста и перейдем на ПВП[18], — решает Люси. — Нас уже отнесло на запад, а теперь еще и боковой ветер отнимет узлов двадцать, так что как бы не пришлось ночевать в Харрисберге или Аллентауне. 5 Лопасти поднимают ветер, и подхваченные им снежинки вьются и кружатся, как обезумевшая мошкара, в свете посадочных прожекторов. Мы садимся на деревянную площадку. Полозья осторожно касаются земли и тут же тяжело раздвигаются под весом машины. От контрольного пункта к нам приближаются четыре пары фар. Медленно переползая через аппарель, они выхватывают из темноты падающий снег. Я узнаю силуэт зеленого «порше» Бентона, потом «субурбан» и «рейнджровер», оба черные. Четвертый автомобиль, элегантный темный седан с хромированной радиаторной решеткой, мне незнаком. Люси и Марино приехали, должно быть, раздельно и, что вполне разумно, оставили машины на служебной стоянке. Моя племянница всегда прибывает в аэропорт заблаговременно, чтобы подготовить вертолет к полету и самой проверить все узлы и системы, от питометра на носу до стрингера на хвостовой балке. Я давненько не видела ее такой сосредоточенной и серьезной и теперь, пока мы сидим и ждем, когда она все закончит, пытаюсь вспомнить, при каких обстоятельствах это было в последний раз, чтобы, оттолкнувшись от них, постараться понять, что происходит. Сама Люси конечно же ничего не скажет. Она вообще никогда ничего не говорит, если это не вписывается в ее глобальный план, и вытянуть из нее информацию невозможно, пока она сама не будет готова ее предложить, чего не случается в экстремальных ситуациях. Скрытность — ее способ существования. Люси гораздо комфортнее быть кем-то, чем собой. Так повелось с ранних лет. В секретности она черпает силу, риск и опасность дают ей энергию. Чем реальнее угроза, тем для нее лучше. Пока что она рассказала мне лишь о том, что странный механизм в квартире мертвеца — это забытая модель пэкбота, разработанного на деньги АПИ робота, предназначавшегося для эвакуации пострадавших с поля боя, этакий механический Мрачный Жнец[19]. Несколько лет назад я отчаянно боролась с этим бесчувственным и абсолютно неуместным чудовищем, но даже и сам любопытный факт присутствия РЭБПа в квартире мертвеца не объясняет загадочного поведения Люси. Когда еще она пугала меня так сильно? Не просто пугала — такое случалось не раз, — но до такой степени, что я всерьез опасалась, как бы она не загремела в тюрьму? Пожалуй, лет семь или восемь назад, после возвращения из Польши, куда ее посылали с некой секретной миссией, связанной каким-то образом с Интерполом. Подробности этой операции до сих пор остаются неясными. Может быть, Люси и рассказала бы что-то, если бы я надавила посильнее, но давить я не хочу. Уж лучше пребывать в неведении. Мне вполне достаточно и того, что я знаю. Даже более чем достаточно. Я бы никогда не сказала этого, если бы дело касалось чувств Люси, ее здоровья или общего благополучия, потому что она бесконечно дорога мне. Но что касается некоторых загадочных аспектов ее образа жизни, это не будоражит моего любопытства. Ради ее блага, да и моего собственного тоже, я никогда не стану расспрашивать ее о некоторых деталях и подробностях. Есть истории, слушать которые мне совершенно не хочется. В последний час полета моя племянница становилась все более озабоченной, нетерпеливой и бдительной. Причем ее бдительность обладала особыми свойствами. Бдительность — это то оружие, которое она вытаскивает, когда ощущает угрозу и переключается в особый режим, немного меня пугающий. В Оксфорде, штат Коннектикут, где мы останавливались для дозаправки, она ни на секунду не оставляла вертолет без присмотра. Лично проследив за заправкой с автоцистерны, Люси заставила меня стоять на холодном ветру, пока сама бегала в сервисный центр, чтобы расплатиться. Что касается Марино, то он права нести, как она выразилась, караульную службу не заслужил. По ее словам, когда они утром, по пути в Довер, заправлялись в Уилмингтоне, он так разболтался по телефону, что совсем забыл о безопасности и даже не замечал, что происходит у него под носом. Наблюдая за ним из окна станции, она видела, как Марино расхаживает по площадке, прижав к уху телефон, жестикулируя и, несомненно, расписывая Бриггсу во всех подробностях, как человек, считавшийся мертвым и помещенный в холодильную камеру, вдруг оказался живым. За все время, докладывала мне Люси, Марино даже ни разу не посмотрел в сторону вертолета и не обратил внимания на другого пилота, который, подойдя к их машине, не только осмотрел ее, но и заглянул в кабину, а потом, присев, долго рассматривал систему ночного видения FLIR и поисковый прожектор «найтсан». Марино и в голову не пришло, что дверцы не заперты, что топливный бак открыт и что добраться до жизненно важных органов вертолета — трансмиссии, двигателя, редуктора — проще простого, нужно всего лишь нажать на защелки. А дальше — еще проще. Немного воды в топливный бак, срыв пламени и самовыключение двигателя. Или можно добавить чего-то — дорожной пыли, масла или воды — в гидравлическую жидкость, и система управления выйдет из строя, как случается и с автомобилем, но только на вертолете все немного серьезнее, потому что под тобой две тысячи футов пустоты. Если же требуется устроить настоящий переполох, подсыпь чего-нибудь в гидравлическую жидкость и топливо, и тогда тебе гарантированы и отказ двигателя, и одновременный выход из строя гидравлики. Все это Люси описывала с жуткими подробностями, пока мы летели, отключив от связи Марино. Совсем плохо, объясняла она, если такое случится в темноте, когда вынужденная посадка становится очень нелегким делом. В таком случае пилоту остается только надеяться на то, что под ним нет ни деревьев, ни линии электропередачи, ни каких-либо других препятствий. Больше всего, конечно, Люси боится взрывного устройства. Она просто одержима взрывчатыми веществами вообще и тем, как эти вещества используются и кто их использует против нас, включая правительство Соединенных Штатов, которое применит все, что потребуется, если это будет отвечать его интересам. Вот так я сидела и слушала, все глубже погружаясь в депрессию, пока моя племянница распиналась о том, как «элементарно» заложить бомбу, сунув ее под багаж или коврик сзади, чтобы взрывом уничтожило расположенный под задними сиденьями главный топливный бак. И вот тогда вертолет превращается в настоящий крематорий, закончила Люси, повернув ход моих мыслей к тому солдату в бронемашине и его несчастной матери, обвинявшей меня по телефону. На протяжении всего полета каждое описываемое племянницей несчастье отзывалось в моем воображении соответствующей ассоциацией, вызывало яркие примеры из моих прошлых дел. Я знаю, как люди умирают. Знаю, что случится со мной, если я умру. Люси выключает дроссель, и, как только лопасти останавливаются, дверца автомобиля Бентона открывается. Свет внутри гаснет. Темно и в двух других внедорожниках. У полицейских и федеральных агентов, даже бывших, свои причуды. Они никогда не садятся спиной к дверце. Не любят пристегиваться ремнями безопасности. И предпочитают не включать внутреннее освещение в машине. Их приучили избегать засад и всего того, что может воспрепятствовать быстрому отступлению. Они стараются по возможности не становиться освещенными мишенями. И они всегда начеку, всегда настороженны, хотя и не так бдительны, как Люси в последние несколько часов. Бентон подходит к посадочной площадке и ждет, сунув руки в карманы черного замшевого пальто, которое я подарила ему много лет назад на Рождество. Ветер треплет его седые волосы. Высокий и подтянутый, он стоит неподвижно на фоне разыгравшейся снежной ночи. Черты лица в неверных движениях тени и света кажутся особенно резкими. Каждый раз, когда мы встречаемся после долгого расставания, я смотрю на него, словно на незнакомца, и каждый раз меня влечет к нему с той же силой, что и тогда, в Вирджинии, когда я только-только получила должность и стала первой женщиной в Америке, возглавившей Службу судебно-медицинской экспертизы. А он в это время уже был легендой в ФБР, звездным профайлером и начальником того, что называлось тогда отделом поведенческих структур в Квантико. Он вошел в конференц-зал, и я вдруг разнервничалась и почувствовала себя очень неуверенно, хотя это и не имело никакого отношения к серийным убийствам, расследованием которых мы тогда занимались. — Знаешь этого парня? — спрашивает Бентон, когда мы обнимаемся при встрече. Он легко касается губами моих губ, я ловлю лесной аромат лосьона и на мгновение прижимаюсь щекой к мягкой коже пальто. Я смотрю на мужчину, только что вышедшего из седана, темно-синего или черного «бентли» с глухо ворчащим могучим двигателем. Высокий, грузный, с отвисшим подбородком и редеющими волосами, которые нещадно треплет ветер. На нем длинное пальто с высоко поднятым воротником, руки в перчатках. Вежливо остановившись в сторонке, он напоминает невозмутимого шофера лимузина. Похоже, его больше интересует Бентон. — Должно быть, ждет кого-то еще, — говорю я. Незнакомец смотрит на вертолет и снова на Бентона. — Или что-то перепутал. — Я могу вам помочь? — Бентон подходит к нему. — Я ищу доктора Скарпетту.