(а) Основные психофизические функции Исследования дефектных проявлений способностей, выступающих как следствия органических поражений мозга, показали, что даже в тех случаях, когда поражение локализовано на строго ограниченном участке мозга, расстройства могут затрагивать не одну отдельно взятую способность, а целый ряд способностей. Это обстоятельство заставляет нас предпринять поиск всеобъемлющей фундаментальной психофизической функции, проявлением которой служит не один, единичный тип реализации способностей, а – опосредованно – целый ряд дефектов, затрагивающих реализацию различных способностей. Было бы желательно выработать определенное представление о том, что объединяет все эти частные случаи реализации способностей, на чем именно зиждется это многообразие расстройств, что именно его пронизывает. Речь идет, с одной стороны, о некоем всеобъемлющем целом, поскольку мы обнаруживаем его проявления в самых различных феноменах; с другой стороны, это нечто элементарное, одна фундаментальная функция в ряду других столь же фундаментальных функций. Но фундаментальные функции, в отличие от единичных дефектных проявлений способностей, не могут быть продемонстрированы непосредственно. Наш метод исследования состоит в том, чтобы попытаться проникнуть в контекст существующего расстройства, используя в первую очередь самоописания больных или сведения, систематически извлекаемые в ходе бесед с больными, а затем – прослеживая пути осуществления тех способностей, которые все еще остаются не затронутыми расстройством. Если известно, где и как больной испытывает свои затруднения, его расстройства обретают для нас качество наглядности – даже несмотря на то, что по объективным показателям дефекты, затрагивающие реализацию его способностей, могут до поры до времени не выявляться. Объективные наблюдения в сочетании с описаниями, сделанными самим больным, помогают нам познать прямые и окольные пути реализации его способностей и позволяют сопоставить их с нормой. Таким образом мы достигаем ядра расстройства. Затем мы сравниваем многообразные проявления способностей больного в надежде найти то общее, что их объединяет. Исследование, имеющее подобную направленность, приносит свои результаты[125]. Приведем широко известный случай «душевной слепоты»: В возрасте 23 лет больной был ранен в затылок осколком мины. Он утратил способность распознавать формы и движение в пространстве (см. описание этого же случая в § 1 первого раздела настоящей главы). При более внимательном исследовании выяснилось, что даже после того, как уровень осуществления способностей улучшился, совокупность дефектов не могла быть понята в терминах одной только зрительной агнозии. С больным можно было подолгу свободно разговаривать, не замечая ничего необычного. Но когда ему прочли письмо, собственноручно написанное им некоторое время тому назад и адресованное врачу, он его выслушал, но не узнал. Затем ему показали письмо, но он не узнавал собственного почерка, пока не дошел до подписи: «Так это же моя подпись!.. Подумать только, я ее не узнал». В течение долгой беседы поведение больного не выказывало ничего необычного; оно изменилось только после того, как перед ним возникла необходимость решить определенную задачу, в данном случае – узнать собственное письмо. Обнаруженный таким образом дефект озадачил больного; человек, чья речь до этого момента была вполне ровной и веселой, сделался молчаливым и напряженным. Во время одного из исследований вокруг сидело множество слушателей. По прошествии часа больному был задан вопрос: «Видите ли вы здесь посторонних?» – на что он ответил: «Теперь – да!» Все внимание больного ограничивалось тем, на что оно было направлено в каждый данный момент; в окружающем мире для него не существовало двух элементов одновременно. На вопрос «Как вам жилось зимой?» он отвечал: «Сейчас я не могу этого сказать; я могу говорить только о том, что происходит в данный момент». Прошлое и будущее были для него недоступны; он не мог их себе вообразить. Он вообще не мог ничего вообразить. «Можно называть вещи, но нельзя представлять их себе». «Что такое лягушка?» – «Лягушка?.. Лягушка?.. Что такое лягушка… лягушка… лягушка: ква-ква, она прыгает!» – «Что такое цвет?» – «Лягушка… лягушка… древесная лягушка! Ах, цвет? Дерево – зеленое… древесная лягушка – зеленая. Да!» Больной неспособен вызвать перед своим внутренним взором какие бы то ни было образы, противостоящие образам, возникающим непроизвольно. Вместо этого внутреннего представления у него просто рано или поздно выговаривается ответ на поставленный вопрос. «Расскажите нам что-нибудь». – «У меня не получается; нужно, чтобы кто-нибудь сказал: что вы знаете о том-то и том-то?» Когда, здороваясь, его спрашивают: «Что нового?» – он отвечает на вопрос вопросом: «Что, например?»; когда же его спрашивают: «Что происходило в последний раз?» – он отвечает: «Когда, где… о, происходило так много всякого, я уже не знаю». – «Можете ли вы вспомнить, что мы здесь делали?» – «Так много всякого. Например?» Это «например» служит его излюбленным стереотипным ответом. Попытки направить его внимание на неопределенные материи ни к чему не приводят; он способен осознавать только конкретное и не может отвечать на вопросы общего характера. Реплика в разговоре о воровстве: «А у меня никто никогда ничего не крал». Исследователь рассказал о том, как у кого-то на вокзале украли часы. При слове «вокзал» больной вздрогнул и перебил говорящего: «Да, да, вокзал, украли на вокзале, точно! Это у меня украли. Мой самый большой чемодан». Он не контролирует содержание собственной памяти; он постоянно нуждается в стимулирующих словах. Если слово не попадает точно в цель, прошлый опыт остается недоступным. Больной сам не знает, что он знает, и не может распоряжаться тем, чем располагает. Больной всецело зависит от того, что спонтанно «всплывает» в нем. Он способен справиться только с тем, что является ему помимо его воли. Он не может ничего вызвать в своем сознании по собственной воле; он также не умеет спонтанно направлять свое внимание на содержание собственной психической сферы. Вместо этого он нуждается в помощи со стороны выговариваемого слова и того, что его сопровождает. Импульс, исходящий от «Я», замещается словом, вызывающим импульс извне; таким же образом замещается акт припоминания. Вследствие всего этого речь больного напоминает автоматически запущенную пластинку. В ней нет ничего, кроме слов; вместо сохраненных памятью представлений выступают элементы чисто словесной памяти. Вопросы побуждают его действовать только тогда, когда он выговаривает их сам. Тогда слова либо развязывают процесс автоматического движения к цели, либо вводят больного в живую, конкретную ситуацию, благодаря которой в нем возникает нечто новое. Он способен действовать только при условии, что ему в этом помогают слова, возникновение которых не зависит от его воли. Больного, однако, стимулируют не только слова, но и конкретно воспринимаемые вещи – например, магнит, который кладут перед ним. Он не способен говорить спонтанно; вся его речь состоит только из ответов на определенные вопросы, прямо связанные с теми или иными предметами, а также из реакций на предметы, которые кладутся непосредственно перед ним. Больной знает о своем расстройстве и противится тому, чтобы стать его невольником; вместо этого он находит пути для замещения дефектных способностей. Он декламирует «Колокола» Шиллера; его спрашивают о смысле стихов, о том, представляет ли он себе их содержание. Он отвечает: «Но это как раз… я не думаю сам; когда я хочу что-то сказать, это просто само входит в мой мозг… это случается непроизвольно… слова приходят сами по себе… но когда спрашивают о смысле… это-то как раз и трудно». Смысл? «Нет, он улетучивается; сначала он понятен, а потом исчезает». Он рассказывает нам о своей зависимости от разнообразных «точек опоры»: «Удерживается слово или несколько слов, которые мне помогают…» Несмотря на это исключительное в своем роде элементарное расстройство, он замечательно умен. Он формулирует весьма умело; точность и отчетливость его фраз вызывают удивление. Мы привели здесь только часть данных. Суммируя их, мы можем прийти к общему фактору. Основа расстройства все еще неясна, но у исследователей складывается устойчивое впечатление, что это нечто единое. Они попытались определить фундаментальное расстройство, пользуясь понятиями, смысл которых неизбежно сужен по сравнению с их нынешним употреблением. 1. Больной не умеет «визуализировать». У него отсутствует нечто такое, что в равной степени необходимо как для распознавания нового, так и для восстановления в воображении предшествующих восприятий – нечто имеющее отношение как к структуре восприятия, так и к регенерации воспоминаний. Правда, по всем внешним признакам больной страдает зрительной агнозией, то есть расстройство касается сферы только одного чувства; в основе расстройства, однако, лежит какой-то фактор общего порядка. Больного спросили о том, может ли он представить себе какую-либо музыку; он ответил: «Нет, не могу. Например, опера: я снова в ней только тогда, когда музыка уже началась». Ситуация должна быть конкретной; только в этом случае больной в ней живет. 2. Больной не умеет осуществлять действия, предполагающие одновременный мысленный охват нескольких вещей; ему доступен только такой способ реализации способностей, при котором нужны последовательные действия – в частности, произнесение ряда слов или фраз. Характерно, что он терпит неудачу всякий раз, когда ему нужно взглянуть на ситуацию как на симультанное (одновременное) структурированное целое; с другой стороны, он достигает успешных, даже хороших результатов, когда единственное, что от него требуется, – это работать с материалом в определенной последовательности. Из этого мы можем заключить, что существует фундаментальная функция, которая обнаруживает себя только при наличии «симультанных гештальтов», то есть функция «симультанного мысленного охвата процессов в их целостности». Поскольку способность к охвату целостной ситуации особенно важна для зрения, любое расстройство этой способности приобретает поистине драматическую очевидность. Объединяющий момент структурной организации зрения, однако, служит лишь одним из частных случаев единства симультанно структурированного пространства или даже «внепространственного» (то есть отвлеченного от пространственных категорий) аспекта нашей психической жизни. Такая унификация, независимо от того, в сфере какой из частных функций нашей психической жизни она проявляется, всегда характеризуется единым набором общих признаков; это побуждает нас считать ее фундаментальной функцией, реализующей себя в сферах восприятия, воображения и мышления. Имея в виду контекст в целом, мы не должны особо акцентировать роль того, что относится только к зрительной сфере. 3. Больной способен осуществлять только то, что он может представить себе на основании собственных движений. Отсюда – постоянные, беспрерывные движения, которые он делает в то время, когда слушает, вникает, мыслит; отсюда же – говорение, становящееся для него средством решения задачи. Все это – своего рода «реорганизация» совокупного осуществления способностей. Он добивается успеха, когда стоящая перед ним цель может быть достигнута посредством говорения или движения; но когда это оказывается невозможно, он терпит полную неудачу. То, что объективно кажется осуществлением той или иной конкретной способности, в действительности представляет собой реализацию совершенно иной функции: сам путь, ведущий к такой реализации, является иным. Здоровым людям свойственно многообразие путей, ведущих к осуществлению той или иной способности; у больных же это многообразие оказывается значительно более ограниченным. В таких условиях у нашего больного есть только одно средство – движение. Высокий уровень его интеллекта проявляется в умении находить «замещающие» действия. В связи со всем описанным создается впечатление, что нашему познанию доступна некая фундаментальная функция, обращающая на себя внимание только при контактах с больными людьми: тесная связь всей психической жизни с комплексом двигательных способностей человека, с движением как таковым и с представлениями, относящимися к движению (Рибо [Ribot], Клейст); здесь можно провести сравнение с центральной ролью движения в миропонимании многих философов, в частности Аристотеля, а из поздних – А. Тренделенбурга (Trendelenburg). 4. Неспособность визуализировать, неспособность удерживать симультанные гештальты и привязанность к постоянно осуществляемому движению – все эти три формулировки указывают на одну и ту же фундаментальную функцию. В случае повреждения данной функции возникает расстройство общего характера, которое можно назвать «сведением к конкретности». Больным недоступно внутреннее понимание того, что относится к области возможного, абстрактного, мыслимого; они не могут использовать эти общие понятия с целью применения своих способностей для достижения той или иной цели. Поэтому они избирают для осуществления своих способностей окольные пути: они устанавливают связь с чем-то конкретным – вещами, реальными ситуациями, произносимыми словами и формулами. Они стремятся избегать таких жизненных ситуаций, с которыми не могут справиться; они предпочитают вести себя по возможности автоматически и, при наличии высокоразвитых умственных способностей, выказывают вполне приемлемую меру адаптации, даже несмотря на столь глубокий дефект. В описанных выше случаях так называемой агнозии мы встретились с расстройством одной из фундаментальных функций. Конечно, расстройствам подвержены и многие другие фундаментальные функции. Приведем примеры: 1. У больных с афазией центральное расстройство – это расстройство речи. В описанном случае душевной слепоты речь оказывается последним действенным средством осуществления способностей. 2. Возможны дефекты, затрагивающие тот витальный уровень, на котором инстинктивная регуляция голода, жажды, насыщения и всех иных соматических ритмов находится в неразрывной связи с процессами, протекающими в нашем сознании. В. Шайд (W. Scheid) замечает в связи с описанным им случаем синдрома Корсакова: «Витальная регуляция этого рода, очевидно, играет важную роль в том, что касается ориентации человека во времени, поскольку она членит день»[126]. 3. Еще одну группу составляют расстройства, касающиеся способности человека к волевому импульсу (см. ниже, главку «г» раздела 4 главы 9)[127]. 4. Персеверация[128], наблюдаемая при органических поражениях, афазиях, слабоумии, вероятно, указывает еще на одну фундаментальную функцию. Данное явление заключается в том, что констелляции идей как бы «въедаются» в сознание, сохраняясь нетронутыми аномально долго. Особенно хорошо это бывает видно в случаях неадекватных реакций на поставленные задачи. Например, когда в сознание больного «въелось» какое-либо слово, он постоянно отвечает этим словом на любые вопросы; или, скажем, слово «лебедь» может быть правильным ответом на вопрос, заданный по поводу соответствующего изображения, но оно же произносится в ответ на все остальные вопросы; или больной только в первый раз называет время верно, тогда как все последующие разы ошибается, теряясь в не относящихся к делу деталях (притом что его способность узнавать время сохраняется). «Лейтмотивы» подобного рода подолгу доминируют во всех реакциях больного. Во многих случаях персеверация выступает как вторичное явление, замещающее в условиях дефектной психической жизни нормальное осуществление способностей. Хайльброннер (Heilbronner) показал, что персеверация возрастает по мере усложнения тех заданий, которые ставятся перед больным. В других случаях мы можем понять персеверацию в терминах преобладающих интересов, эмоциональных комплексов и т. д. Впрочем, известно множество таких случаев, когда персеверация, судя по всему, представляет собой самостоятельное явление: определенное содержание прямо-таки преследует человека и овладевает им до такой степени, что наводит на мысль о спонтанном возбуждении (например, в состоянии усталости). 5. Разрушительное поражение способности к мышлению, с которым мы сталкиваемся в случаях хореи Хантингтона[129], указывает еще на одну фундаментальную функцию. Двигательный аппарат у больных хореей может сам по себе функционировать вполне нормально; но при этом они не способны придерживаться собственных осознанных или неосознанных намерений и последовательно продвигаться к цели. Их движения лишены целеустремленности, возникают спонтанно, без видимой мотивировки; точно так же и их мысли постоянно отклоняются от курса, прерываются посторонними мыслями, путаются. «Это просто-напросто улетучилось!»; «Я думаю о чем-то совершенно другом, что не имеет со всем этим ничего общего»; «Я знал, что это было что-то иное, но я его упустил»; «Мой язык так часто меня подводит… Я говорю так много чепухи, не так ли? Кажется, я говорю вещи, совершенно не относящиеся к делу»; «Я опять выпрыгнул». Короче говоря, любые проявления, требующие контролируемого двигательного поведения, – например соматические движения, речь, мышление и т. п., – нарушаются вследствие вмешательства непроизвольных импульсов, вступающих с ними в отношения интерференции. Импульсы никогда не достигают цели, они постоянно прерываются и возобновляются, а многие обрываются в самом начале. При этом больные хореей поначалу не выказывают никакого снижения уровня умственных способностей, никаких расстройств мышления; слабоумие наступает лишь на заключительной стадии процесса. Утрачивается способность к управлению: больные не находят того, что ищут, они не могут фиксироваться на том, о чем думают и чего хотят. 6. Цукер[130] применил метод функционального анализа к больным шизофренией: он предлагал тесты на осуществление способностей и связывал их с описаниями, сделанными самими больными. Таким образом он исследовал формы, которые принимали их представления (он предлагал им представить себе отдельные предметы или целые истории; он сопоставлял два различных переживания – спонтанную галлюцинацию и представление со сходным содержанием; он наблюдал связи между, с одной стороны, галлюцинациями и, с другой стороны, произвольным восстановлением их содержания в воображении и т. д.). Он обнаружил, что вызываемые в воображении представления бедны, продуцируются с трудом, возникают медленно, не всегда ясны, недолговечны. По его мнению, здесь можно усмотреть различные степени развития функционального расстройства, ведущего, с одной стороны, к переживанию «изъятия мыслей» и далее, к обрыву мыслей и, с другой стороны, к говорению невпопад и инкогерентности (бессвязности). Во всех этих исследованиях предполагается различение феноменологии, анализа психологических способностей и выявления фундаментальных функций. Взаимосвязь перечисленных трех областей состоит в том, что первые две проистекают из третьей, то есть из фундаментальной функции, которая может быть распознана как таковая только на основании феноменологического анализа переживаний и регистрации того, как проявляются способности. В свою очередь, анализ переживаний проливает свет на проявления способностей. В исследованиях, посвященных поиску фундаментальных функций, обнаруживается тенденция к более широкому пониманию конкретных дефектных проявлений способностей: например, расстройство способности к запоминанию рассматривается уже не просто как таковое, а как расстройство определенной установки или целостного гештальта, что влечет за собой расстройство способности к воспроизведению содержания памяти, внешне выглядящее как расстройство способности к запоминанию[131]. Данный метод, однако, начинает внушать сомнения, как только мы прибегаем к объяснениям с помощью гипотетических фундаментальных функций. Анализ проявления способностей в этом случае превращается в чистую теорию. Мы не достигаем более ясного понимания того, что именно представляет собой совокупность способностей, то есть структура наших фактических данных не становится для нас более отчетливой; хорошо известные факты просто используются для стимулирования нашей склонности к спекуляциям насчет того, что, возможно, лежит в их основе. Метод утратит всю свою плодотворность, если мы удовлетворимся лишь самым общим пониманием фундаментальной функции – например, пониманием ее лишь в аспекте формирования целостного гештальта. Расстройство гештальта присутствует всегда; это понятие имеет столь же общее значение, как и понятия интеллекта или правильности мышления. Описание расстройств гештальта, то есть психической структуры как целого, методологически всегда оправдывает себя; но делать выводы на такой основе, как формирование гештальта, понимаемое как фундаментальная функция, бессмысленно, поскольку такие выводы неизбежно будут слишком обобщенными. Обобщенная формулировка, трактующая расстройство гештальта как такое расстройство, которое затрагивает объективирующую (категориальную) установку, кажется мне совершенно корректной, но практически бесплодной: исследователь просто-напросто формулирует по-новому уже известное. Поиск фундаментальных функций следует отличать от: 1) исследования частных, конкретных дефектных проявлений – таких как расстройства способности к запоминанию, – и их последствий. Не следует допускать преувеличенного усердия в истолковании общего правила, согласно которому любые дефектные проявления способностей – это расстройства фундаментальной целостности. Именно поэтому поиск отдельных расстройств и анализ их последствий остается актуальной задачей; 2) спекулятивного анализа некоторого уловленного метафизическим взором, жизненно важного фундаментального события, рассматриваемого как источник психологически понятных душевных переживаний и поведения (см.: Gebsattel, Е. Straus, S. 453 ff.). При исследовании фундаментальных функций, о которых здесь идет речь, мы прослеживаем пути реализации способностей и, сочетая анализ осуществления способностей с феноменологией, методически приближаемся к тому уровню, на котором фундаментальная функция как таковая начинает наглядно проявлять себя в отдельно взятых феноменах. Важность такого исследовательского подхода не подлежит сомнению. Только этот метод позволяет понять взаимосвязь всех проявлений способностей индивида. Он предполагает использование феноменологии для анализа способностей, тестирование способностей с учетом избираемого ими пути, адекватное понимание реорганизации, постижение дефектов в контексте проявлений, не затронутых расстройствами, или в контексте того, что, возможно, осталось от совокупности функций и тем более удивительно выглядит рядом с этими дефектами. У работающих в данном направлении исследователей возникают надежды на достижение недостижимого; они явно пренебрегают тем, что было сделано до них. По их мнению, нельзя трактовать проявления способностей как отдельные единицы, с которыми можно обращаться как со строительными кирпичами. Дефекты проявления способностей – это всего лишь сырые факты; регистрация даже огромного их числа ничего особенного нам не сообщит. Измерение дефектов может дать приблизительную начальную ориентацию, но само по себе недостаточно для понимания измененной психической структуры личности. Обнаружение того, что реализация какой-то одной способности представляет для больного затруднения или вообще стала невозможной, – это лишь первый шаг. Значительно интереснее выявить, что переживается как затруднение самим больным. Суть дефекта может быть определена лишь через анализ переживания на основе описания, сделанного самим больным. Использование таких общих терминов, как умственные способности (интеллект), внимание, память, блокирует прогресс психологической науки. Разговоры о расстройствах умственных способностей (слабоумии), внимания и памяти ни в коей мере не способствуют постижению единого фундаментального расстройства и фундаментального типа поведения. Все это весьма преувеличено. Исследования в данном направлении вопреки ожиданиям не привели к таким результатам, которые могли бы стать основой для построения теории и сделать любые «сырые» описания и попытки классификации излишними. Представляя известный самостоятельный интерес, эти исследования имеют существенный недостаток: несмотря на всю тонкость и виртуозность отдельных анализов, в целом они, так сказать, увязают в песке. Многое было замечено как бы походя, но никаких окончательных итогов достичь не удалось. Было положено интересное начало; разработанная методика и достигнутый уровень аналитического мастерства сохранят свое значение. Вместе с тем исследовательская работа до известной степени утратила целенаправленность, а приверженцам обсуждаемой здесь системы взглядов никак не удается сделать последнее, концентрированное усилие, чтобы покончить с подобным положением дел. Исследователям явно не хватает решимости, а постоянные колебания выдаются ими за научную осмотрительность, – хотя, по существу, они могут отражать всего лишь возможность по-разному интерпретировать отдельные результаты. Далее, на сегодняшний день рассматриваемый подход ограничен дефектными проявлениями способностей при органических поражениях мозга. Он сыграл в своем роде выдающуюся роль, поскольку помог нам убедиться, что четко локализованные мозговые поражения редко приводят к возникновению столь же четко очерченных дефектов в сфере психического; более или менее серьезными поражениями оказываются затронуты по меньшей мере несколько различных способностей. Мы еще толком не знаем, действительно ли по ту сторону органических функций, уже выявленных в результате исследования мозговых расстройств, можно обнаружить какие-то фундаментальные психологические функции. (б) Динамика работоспособности Осуществление способностей превращается в «работу» в том случае, когда оно требует упорного усилия, направленного на достижение определенной практической цели, поглощает человека в целом, зависит от того, устал ли он или ему удалось восстановить силы, и в общем случае доступно количественному измерению. Психофизический организм со всем своим потенциалом вовлекается в сложный комплекс работы и тем самым проявляет некоторые из своих фундаментальных качеств. Работа может быть предметом объективного наблюдения и количественной оценки; кроме того, в связи с ней может быть отмечено воздействие различных внешних условий. Таким образом мы приходим к обнаружению факторов, ответственных за важнейший механический элемент работы[132]. Для экспериментальных исследований обычно привлекается только один род работы, а именно – сложение отдельных чисел. Судя по всему, мы очень мало знаем о различиях, обусловленных спецификой рода занятий, – например, о том, чем отличается преимущественно умственная работа от преимущественно физической. Анализируя работу, мы должны четко отличать явления субъективные (например, ощущение усталости или удовольствия от проделанной работы) от объективных (таких как утомляемость, пригодность для выполнения данной работы). Объективные показатели выполнения работы хорошо иллюстрируются графиками динамики работы («кривыми работы», Arbeitskurve), где на оси абсцисс откладывается время, а на оси ординат – количество единиц измерения работы. В состав графиков работы входят: кривая усталости и кривая, отражающая динамику приобретения и удержания навыка. Первая идет вначале вниз, а затем, после интервалов отдыха, вновь быстро взмывает вверх; вторая вначале круто идет вверх, затем замедляет движение и, после пауз, опускается[133]. Вдобавок есть еще и кривая побудительных мотивов: вначале она идет вверх, что может быть интерпретировано как исходное усилие воли; пики обнаруживаются как в конце, так и в начале работы. Можно назвать еще и кривую привыкания, отражающую реакцию на отвлекающие стимулы: вначале она круто идет вверх, а затем выравнивается и продолжает движение более или менее по горизонтали[134]. Как представляется, наиболее существенны усталость и навык. Усталость[135] и ее противоположность – отдых – суть аспекты психофизического аппарата утомляемости и способности к восстановлению сил. Период, требующийся для восстановления сил, может иметь различную продолжительность в зависимости от того, имеем ли мы дело с простым утомлением (Ermüdung), объяснимым как результат действия некоторых токсинов, или с изнурением (Erschöpfung), которое обусловлено перерасходом определенных веществ в организме. Мы различаем также мышечную и нервную усталость. Открытым остается вопрос о том, существует ли такой феномен, как общая усталость, или можно говорить только о частичной усталости, затрагивающей проявление той или иной способности. Крепелин полагал, что существует только общая усталость. Навык[136] – это возрастание легкости, быстроты и точности действий вследствие их повторяемости. Это возможно отчасти благодаря механизации проявлений психических способностей, которые поначалу бывают скорее произвольными, а в дальнейшем постепенно приобретают рефлекторный и механический характер. Следовательно, можно предположить существование таких изменений физиологического механизма, которые оказывают воздействие на практику. У различных людей способность приобретать таким образом практические навыки и удерживать эти навыки варьирует. Поэтому Крепелин различал способность к приобретению практических навыков (Übungsfähigkeit) и способность к удержанию практических навыков (Übungsfestigkeit). Если усталость – это явление мимолетное и преходящее, то практические навыки всегда оставляют устойчивый остаточный след. Предрасположенности, перечисленные здесь как утомляемость, способность к восстановлению сил, способности к приобретению и удержанию практических навыков, отвлекаемость, способность к привыканию и возбудимость, должны трактоваться как фундаментальные качества психофизического механизма или, по терминологии Крепелина, – как фундаментальные качества личности. В условиях болезни все эти качества могут подвергаться изменениям. Крепелин исследовал их зависимость от принятия пищи, сна, злоупотребления алкоголем или кофе. В случаях поражений мозга мы сталкиваемся с огромным замедлением работоспособности и повышенной утомляемостью[137]. Встречаются случаи, когда очень слабая работоспособность или столь же слабая способность к приобретению практических навыков сочетается с низкой утомляемостью, поскольку по существу не сопровождается какими бы то ни было усилиями; в подобных случаях недостаточность бывает обусловлена психологически. В применении к неврозам (особенно после происшествий и несчастных случаев) анализы динамики работоспособности были осуществлены Шпехтом и Плаутом[138]. Различаются: быстрая утомляемость невротиков, отсутствие волевой решимости у истериков и преднамеренная недостаточность проявлений у сознательных симулянтов в экстремальных ситуациях. Имея дело с невротиками, мы, как правило, вынужденно ограничиваемся субъективными анализами. Два основных компонента – это, с одной стороны, чувство отторжения и неприятные ощущения, сопровождающие усилие и возрастающие по мере усложнения задачи, и, с другой стороны, чувство «нежелания», слабости и неспособности пойти дальше. Слабость воли обусловлена спонтанно возникающим представлением, будто продолжение работы приведет к утрате права на финансовую компенсацию (ренту). Возбуждение процесса по поводу ренты нередко приводит к нарастанию жалоб и, в частности, к ослаблению воли (рентные неврозы). Часто у таких больных не удается выявить никаких объективных симптомов, кроме пониженной работоспособности. Благодаря исследованиям работоспособности и под влиянием некоторых распространенных воззрений «фундаментальные качества личности» стали в последнее время предметом особого внимания. В данной связи следует подчеркнуть, что речь идет только о механических, автоматических способностях, совершенствуемых в процессе обучения, о задачах, выполнение которых доступно каждому и которые могут быть оценены количественно, – короче говоря, о такой «работе», которая чаще всего бывает в тягость. Кривая работоспособности неприменима к проявлениям, рассматриваемым в качественном аспекте, к продуктивной деятельности, а тем более – к искусству, науке и жизненному поведению вообще. Тем не менее анализ «фундаментальных качеств личности» полезен как способ объективной демонстрации того, каким образом функционирует нервный аппарат, на котором зиждется жизнь человека в целом. (в) Индивидуально варьирующие типы проявления способностей Когда Крепелин, в связи со своими анализами графиков динамики работы, говорил о «фундаментальных качествах личности», выявляемых в виде различных степеней утомляемости, способности к восстановлению сил, способности к удержанию практических навыков и т. п., он тем самым закладывал основу системы, которая таила в себе значительные возможности для развития. Любые проявления, которые могут быть продемонстрированы экспериментально, выказывают индивидуальные различия. Отчасти последние можно измерить, отчасти – упорядочить в виде серии типичных полярностей или мультиполярных совокупностей. Пример: дифференциация «типов представлений». В аспекте индивидуальных предпочтений различаются преимущественно зрительный, преимущественно слуховой и преимущественно кинестезический типы представлений и памяти; человек может быть или не быть эйдетиком или быть эйдетиком того или иного типа. Аналогично, мы обнаруживаем различные типы памяти, речи, мышления, восприятия и движения, различия в скорости, ритме и т. д. Мы имеем дело с весьма разнородными материями. Их объединяет только то, что все они выявляются на основании объективного тестирования способностей. Поиск различий осуществляется ради того, чтобы обнаружить некоторые фундаментальные психологические качества, варьирующие в зависимости от конституции. В результате мы получаем не образ личности, которую мы стремимся понять, не тот ее аспект, который мы называем характером, а биологическую личность, выявляемую через то, как она реализует свои способности. Часто обсуждается проблема лево- и праворукости. «Левое» и «правое» – это фундаментальные категории, определяющие ориентацию нашего тела в пространстве. Они входят в ряд морфологических признаков тела. Предпочтение левому или правому в процессах, связанных с движением, как кажется, имеет отношение к некой весьма специфической проблеме. В любом случае «левша» – это некая конституциональная характеристика, недоступная оценке в качестве соматического признака, но объективируемая в процессе осуществления способностей. Одни исследователи пытаются понять ее в терминах развития и структуры личности, тогда как другие считают ее незначительной частностью. Фактическая сторона проблемы[139] выглядит следующим образом. Левши почти всегда составляют меньшинство: в России их 4 %, в Эльзас-Лотарингии – 13 %, в Штутгарте – 10 % среди мальчиков и 6,6 % среди девочек. Считается, что 25 % обнаруженных орудий каменного века было изготовлено левшами; среди жителей острова Сулавеси (Целебес) левши составляют большинство. Споры ведутся вокруг того, является ли лево- или праворукость преимуществом или это не имеет никакого значения. Левшами были Леонардо да Винчи и Менцель[140]. Леворукость выказывает сильно выраженную тенденцию передаваться по наследству и, как кажется, связана с расстройствами речи. 61 % мальчиков и 81 % девочек с серьезными расстройствами речи – левши (Schiller). «Доминирование одного из полушарий мозга необходимо для развития высших центров, особенно центра речи»; поэтому стремление к развитию у обеих рук одинаковой степени ловкости является скорее нежелательным.