На радостях Артём позвал Осипа затовариться в соловецком ларьке — он располагался прямо в кремле, в часовне преподобного Германа. Но ларёк оказался закрытым. Тогда отправились в «Розмаг» за пределами кремля. Артём чувствовал себя торжественно и взволнованно, почти как жених. Казалось, что часовые на воротах должны сейчас отнять все бумаги как поддельные и отправить задержанных под конвоем в ИСО, где, наверное, Галя уже заждалась Артёма… но нет, их спокойно и даже как-то обыденно выпустили. «Как же всё удивительно», — признался себе Артём, чувствуя непрестанный щекотный зуд в груди. Даже чайки орали радостно и восхищённо. Случалось, Артём ходил без конвоя по ягоды — но там всё равно был наряд и никому бы не взбрело в голову вместо работы отправиться по своим делам. А тут он шёл, никому ничем не обязанный и безо всякого сопровождения. Осип, кстати, совершенно не осознавал этой прелести: на общих работах в карантинной его продержали всего полторы недели и тут же определили в Йодпром — на производство, как он пояснил Артёму, йода из морских водорослей. Каждый день Осип отправлялся в располагавшуюся на берегу гавани Благополучия лабораторию, которую, к слову, успел разругать за отсутствие самых необходимых для работы вещей. «На баланы бы тебя, там всё необходимое есть», — беззлобно думал Артём. «Розмаг» оказался аккуратной деревянной избой, стоящей на зелёной лужайке, вдали от всех остальных построек: что-то во всём этом было сказочное. Внутри пахло как из материнской посылки: съестным и мылом, сытостью и заботой. Товары подавали четверо продавцов, тоже лагерников, преисполненных своей значимости, — на такую работу без хорошего блата было не попасть. «Выбор в „Розмаге“ не обескураживающий, но простой и самоуверенный, как советская власть», — сказал как-то Василий Петрович. Так и оказалось. Килограмм сельди стоил рубль тридцать, колбасы — два пятьдесят, сахара — шестьдесят три копейки. Одеколон — пять рублей двадцать пять копеек, английская булавка — тридцать копеек за штуку. Имелись два вида конфет и мармелад — тот самый, которым Афанасьев угощал Артёма. Пшеничный хлеб, чай. Оловянные тарелки, ложки, кружки. Зубной порошок, пудра, румяна, помада для губ, расчёски. Продавались также примус, печка-буржуйка, чугунок и огромная кастрюля. В отделе одежды предлагались валенки, войлочные туфли, штаны, бушлаты, шапки и огромное количество разномастной обуви, беспорядочно сваленной в несколько ящиков. — Приобрести, что ли, одеколон? — сказал Артём. — И мармелада к нему. Будем растираться одеколоном и есть мармелад. Как вам такой распорядок на вечер? — Да, можно, — совершенно серьёзно поддержал его Осип. — А у меня нет денег, — быстро объявил он. — Не купите мне?.. эту… — и, почти наугад поискав пальцем, указал на булавку. «Вот Анчутка…» — подумал Артём, но купил, конечно: сам же потащил его в магазин. Осип тут же, не глядя, положил булавку в карман. Ещё Артём приобрёл полкило колбасы, шесть конфет и тарелку с ложкой — вчера он Василия Петровича так и не увидел. «Надо бы купить буржуйку, — размышлял Артём и тут же сам с собой издевательски спорил: — А ты уверен, что так и будешь в келье жить? Пойдёшь, мой любезный, на общие работы опять! И будешь с собой таскать буржуйку зимой в лес!» По пути назад встретили возле кухонь троих фитилей, дожидавшихся, пока повезут на помойку объедки. Надо ж было попасть ровно тогда, когда повар выставит бак и, по сложившейся уже традиции, вернётся на минуту в кухню. В это время фитили рылись в баке, находя кто капустный лист, кто рыбью голову. Они сами были похожи то ли на обросших редким скользким волосом рыб, то ли на облезших, в редких перьях и грязной чешуе, птиц. Артём был чуть раздосадован, что ему портили настроение. — Зачем они это делают? — ужаснулся Осип. — Послушайте, нужно отдать им колбасу, — он схватил Артёма за рукав. — Эти люди голодные, а у нас есть ещё. — Да, сейчас отдам, — с неожиданной для него самого злобой вырвал рукав Артём. — Отдайте им свою булавку лучше. — Зачем им булавка? — не унимался Осип. — Они голодны! — Идите к чёрту, — сказал Артём и пошёл быстрей. Через минуту Осип нагнал его. Руку он держал в том кармане, куда положил булавку. «Правда, что ли, хотел отдать?» — подумал Артём с лёгким презрением. — Вы что, не видели фитилей? — спросил он, немного остыв. — Фитилей? — переспросил Осип и, поняв, о чём речь, ответил: — Нет, почему-то мне это не попадалось. Слово «это» прозвучало так, будто Осип вынес на своих длинных пальцах что-то неприятное, вроде детской пелёнки. — Ну, представьте, что «это» — мираж, — сказал Артём. — По Монжу. — По Монжу? — переспросил Осип и, помолчав, добавил: — Нет, это не мираж. — Вы вообще почему здесь очутились? — спросил Артём быстро. — Меня посадили в тюрьму, — объяснил Осип. — Надо же, как, — сказал Артём. Они уже были возле своего Наместнического корпуса. — Эй! — позвали, судя по всему, Артёма. — Стой-ка! Он оглянулся и увидел Ксиву, Шафербекова и Жабру, поспешающих наперерез. «Шесть рублей 22 копейки, полкило колбасы, шесть конфет», — вталкивая Осипа в двери корпуса, перечислил Артём про себя всё то, что мог потерять немедленно. Не считая жизни, про которую забыл. — Вроде бы нас, — сказал Осип, чуть упираясь у поста дневальных. — Нет-нет-нет, не нас, — больно толкая его, шептал Артём, готовый закинуть Осипа на плечо и бегом бежать на второй этаж: учёный был тщедушен и вообще неприятно гибок под одеждою, словно сделанный из селёдочных костей. Наклонившись над лестничным проёмом и невидимый снизу, Артём услышал грохот дверей и тут же окрик дневального. — Куда? — спросил дневальный, поднявшись, судя по голосу, с места. — Вот эти двое нужны… которые прошли, — быстро и чуть шепелявя, сказал беззубый Шафербеков своим гнусным голосом. У Артёма, как припадочное, колотилось сердце. — За мной? — спросил Осип, придерживаемый Артёмом за рукав. — Может быть, из лаборатории? — Стойте на месте! — шёпотом велел Артём. — Вы откуда? — спросил внизу дневальный. — Нам нужен Артём Горяинов, — сказал Жабра. Артём даже вздрогнул. Узнать, как его зовут, было несложно, но он всё равно испытал краткий приступ гадливости, услышав из уст Жабры свою фамилию. Одно дело, что эта мразь искала неведомо кого, похожего на Артёма, а другое, когда так. Ощущение было, словно Жабра поймал Артёма своими нестрижеными когтями за воротник. — Мало ли кого вам нужно, идите за пропуском, — ответил дневальный. Артём нагнулся и увидел, как дневальный подталкивает блатных к выходу. Будто бы зная о том, что его слышат, Жабра обернулся и крикнул: — Никуда не денешься, понял, фраер? * * * «О чём я думаю?! — размышлял Артём ночью под крик никогда не замолкающих чаек и язвительные разговоры Осипа. — Что я веду себя как дитя?! Я же могу пойти к Галине и наговорить про Жабру, и про Ксиву, и про Шафербекова — чтоб их всех засадили в карцер… А что я могу наговорить, я же ничего не знаю? Плевать, надо спросить у Афанасьева. Или просто наврать. Наврать что-то ужасное, и эту мразь заморят в глиномялке…» Чуть шевеля губами, Артём уговаривал себя, не слушая очередные парадоксы Осипа о скучном, ледниковом, мусорном, наносном ландшафте Соловков. По страсти, с которой Артём убеждал себя, казалось, что всё в нём уже готово к этому шагу и с утра он немедленно отправится в ИСО… …Но никуда Артём, естественно, не пошёл и, попивая утренний кипяток вприкуску с колбасой из ларька и морковкой из сухпая Осипа, даже не вспоминал своё ночное вдохновенное и горячечное бормотание.