Лицо у него было как картошка в мундире, лопнувшая улыбкой. «Словоохотливый…» — выпало в сознании Артёма единственное слово, но оно зародило способность к мышлению. Артёму пришлось возвращаться обратно к своему к дивану. Владычка принял мешок в руки и сказал уверенно: — Сберегу до твоего возвращения. На улице шёл дождь, Артёма привели в ИСО, он успел немного промокнуть, и остыть, и продышаться. До сих пор он внутри этого здания не был — и не стремился туда. Пройдя мимо пивших кипяток дежурных внизу, поднялись на третий этаж, красноармеец крикнул, приоткрыв дверь безо всякой надписи: — Привёл заключённого из лазарета! — и назвал фамилию, в четвёртый раз её переврав. Артём даже засмеялся — негромко, но искренне. Его точно привели не на расстрел — это уже было весело. В кабинете сидела Галина за громоздким и некрасивым столом. Или, быть может, сама она была стройна и по-женски деловита настолько, что стол казался таким чрезмерным, грубым. На столе стояла печатная машинка, крупная и тяжёлая, как трактор. Вся комната, кроме окон и стены за спиной Галины, была заставлена стеллажами. Там, видимо, хранились дела лагерников. Она произнесла фамилию Артёма без единой ошибки: — Горяинов? — Да. Я. — Артём? — Артём Горяинов. Да. Галина трогала бумаги на столе, но было видно, что она и так всё помнит отлично. — Садитесь, — сказала она через минуту, как будто не помнила, что он стоит. «Всё ты помнила…» — подумал Артём и сел на табурет у стола. Табурет был шаткий. Он попробовал, чуть привстав, его установить понадёжней, но Галя попросила: — Сидите спокойно. Артём уселся, однако ноги пришлось держать в напряжении — всё время казалось, что он сейчас завалится вместе со стулом на пол. Даже в виске заныло и в ребре отдалось. «Лучше б я стоял…» — подумал Артём. — Вот донесение… — Галина читала одну из бумаг и морщилась: видимо, от помарок и несуразностей письменной речи, — «…в ходе проверки обнаружил в мешке Горяинова карты игральные…». — Карты не мои. Я играть-то не умею. Мне их подкинули, — быстро сказал Артём. Галина подняла глаза — они были зелёного цвета, — и очень спокойно, почти без эмоций, произнесла: — Я. Ещё. Ничего. Не. Спра. Ши. Ва. Ла. Артём замолчал. Галина карандашом почесала лоб так торопливо, словно там только что сидела муха и теперь осталась щекотка от мушиных лапок. За спиной Галины на стене висели бликующие, чистые — видимо, протёртые — портреты Троцкого и Дзержинского. Ленина почему-то не было. Стараясь не привлекать внимания, Артём скосился в одну сторону, в другую — вдруг главный большевик где-то ещё есть, пока не замеченный… впрочем, крутить головой не стоило — Галя чуть сдвинула бумаги, и Артём увидел на столе, под стеклом, портрет Ленина из «Огонька» и рядом — портрет Эйхманиса, вырезанный из газеты и наклеенный на толстую бумагу или картон: чтоб не смялся и не стёрся. — Откуда карты? — спросила Галина. — Я объясняю, — терпеливо повторил Артём. — Не мои. Подбросили. — Афанасьев? — быстро спросила Галина. — Почему? — спросил Артём, шатнувшись на стуле и с трудом удержавшись. — Афанасьев играет в карты. — Может, играет, но не рисует, — пожал Артём плечами. — Но карты у него могли быть? — спросила Галина. Артём опять пожал плечами, на этот раз ничего не говоря. Галина ироническим взглядом оценила этот жест. Артём почувствовал себя глупо: «Жму плечами, как гимназист…» — Индус Курез-шах действительно не умеет говорить по-русски? — прозвучал неожиданный вопрос. — Я не знаю. Он только пришёл, а я… попал в больницу, — Артём улыбнулся. — Василий Петрович ничего не говорил о своём прошлом? — Что-то было… — Что? — Занимался охотой. У него была собака Фет. Он из образованной семьи, отец говорил на нескольких языках… — Артём неожиданно понял, что ничего толком о Василии Петровиче не знает. — Во время Гражданской войны он чем занимался? — бесстрастно спросила Галина, по-прежнему разглядывая разные бумаги на столе и время от времени трогая карандашом свой висок. Глядя на это, Артёму самому сильно захотелось почесать там, где ещё вчера были нитки. — Воевал, — неуверенно ответил Артём. — С кем? Артём озадаченно молчал. Как-то нужно было грамотно и необидно ответить: с вами? С большевиками? — Слушайте, вы у него спросите, я на самом деле не очень знаю. Я просто всегда был уверен, что он сидит как каэр, — ответил Артём. Его куда больше волновало, что в комнате явственно пахло духами. Он даже немного захмелел от этого запаха: никаких духов он не слышал уже давным-давно. — А вы что не воевали? — спросила Галина. — С кем? — спросил на этот раз Артём. Галина, в отличие от него, долго слов не подбирала. — С нами, — ответила она просто. — Или против нас. Артём мысленно отметил, что и «с нами», и «против нас» вполне может означать одно и то же, и особого выбора тут нет. — Вы же знаете, я по возрасту не подлежал призыву. — Афанасьев не рассказывал, встречался ли он с поэтом Сергеем Есениным накануне его самоубийства? — спросила Галина. «Прыгает с места на место», — быстро подумал Артём и тут же ответил: — Нет. Галина аккуратно прихватила самый кончик карандаша зубками. В одном из соседних помещений кто-то болезненно и коротко вскрикнул — словно человека ударили, и он тут же потерял сознание. На крики Галина не отреагировала, даже не подняла глаз, только, убрав карандаш, быстро облизала губы кончиком язычка. — Смотрите, Горяинов, — сказала она чуть громче, чем говорила до сих пор. — У вас обнаружены карты — запрещённая вещь. Откуда они взялись, вы не знаете. Это раз. Неделю карцера вы заслужили… Вы устроили драку с командиром взвода и командиром роты. Неподчинение приказам сотрудников администрации — ещё от недели до полугода карцера. А нападение на сотрудников администрации — высшая мера социальной защиты, то есть расстрел. Это два. — Я не нападал, — сказал Артём, в ответ Галина вертикально подняла карандаш: тишина, ясно? — На этом можно закончить, но тут не всё, — продолжила она. — Принуждение женщины к сожительству — ещё месяц карцера.