Артём наконец догадался, что батюшка просто не хочет прилюдно разговаривать на все эти трудные темы. — Слушай этого обновленца! — вдруг выкрикнул со своего места батюшка-побирушка, обладающий, как выяснилось, хищным слухом. — У него попадью красноармейцы снасиловали — а он всё про общежитие рассказывает! Слушай его, он тебе наговорит! Артём боялся взглянуть на владычку, но, когда всё-таки повернул голову, увидел, как батюшка Иоанн тихо сидит, переплетя пальцы и шепча что-то. Дождался, пока ругань прекратится, поднял глаза и снова улыбнулся Артёму: вот, мол, как. * * * — Нашёл рубль? — спросил Жабра вечером: как чуял. — Нашёл, — сказал Артём не своим голосом, немедленно почувствовав душное и томительное волнение. Когда принесли ужин, блатной снова направился в сторону Артёма, но оказалось — не к нему. Жабра присел на диван к Филиппку и попросил, прихватив пальцами его миску: — Погодь, не ешь! Дай-ка. Филипп, ничего не понимая, отдал свою миску: Жабра поднялся и пошёл с ней к себе. По дороге он съел всё, что лежало в миске, и, развернувшись ровно возле своего дивана, принёс назад пустую посуду, вложив её в руки Филиппку. Всё это было так нагло и просто, что Артём против воли улыбнулся — улыбкой косой и удивлённой. Заметив эту улыбку, блатной кивнул Артёму, как сообщнику. Ситуация была дурная и нелепая. Едва ли Артёму пришло бы теперь в голову заступаться за кого бы то ни было… но сообщником Жабры он точно не желал выступать. И так получилось, будто выступил. «Как будто я из-за рублёвой на всё это смотрел молча!» — раздражался Артём. Филиппок минуту оглядывал свою миску, а потом тихо заплакал. Ничего не видевший, но заметивший плачущего соседа владычка Иоанн поднялся и, прихрамывая, пришёл со своего места. — Что такое, милый? — спросил он Филиппа. — Да ничего, — ответил Артём, почувствовав, что перед владычкой ему всё-таки будет стыдно за всё это. — На, жри, — он сунул свою нетронутую миску Филиппку. И тот принял дар. — Что такое? — спросил владычка уже Артёма. — Голодный, — ответил он. Быстро и всхлипывая иногда, Филипп съел всё подчистую. «Пшёнка», — сказал себе Артём, стараясь не смотреть, как едят другие. — Дойдёт тать в цель — поведут его на рель, — вдруг сказал Филипп громко. Артём поначалу и не понял, к кому он обращается, о чём говорит. Поразмыслив, догадался, что слова обращены к Жабре. Но ещё глупее было то, что Филипп снова воспринял Артёма почти как заступника — потому и поднял голос. Жабра, к счастью, не догадался об этом. Филипп протянул миску Артёму. — Чего тянешь? — спросил он раздражённо. — Иди мой, помытую вернёшь. Только когда Филипп стал подниматься, Артём медленно вспомнил, что тот вроде и не вставал до сих пор. По палате точно не бродил, а всё спал или тупо глядел в потолок. Самодельный костыль лежал под диваном у Филиппка: опираясь на него, он поднялся и, неловко взяв миску, сделал первый шаг. Одна нога ниже колена была у него ампутирована. — Блядь! — выругался Артём, рывком сев и ощутив резкую боль в рёбрах. — Блядь! — повторил он на этот раз уже от боли. Напуганный Филипп встал и оглянулся: не его ли ругают. Владычка Иоанн насупился бровями так печально и болезненно, как будто его больно толкнули в грудь. Один Жабра, торопливо вернувшийся откуда-то из коридора, ловко и как ни в чём не бывало обошедший Филиппа, нашёлся как пошутить, наклонившись к дивану Артёма: — Зовёшь уже? Сюда нельзя привести. Придётся самому до ней дойти. Перемогая боль, Артём посидел немного, потом спросил: — Что, сейчас уже? — А ты думаешь, им долго готовиться надо? — спросил Жабра рыбьим своим ртом. — Подняла жопу да понесла. «Его ж можно поймать на крючок, на червя», — подумал Артём, глядя в этот рот. Монах ждал в конце коридора, вроде как поправляя оконную раму, про которую тут же забыл, едва подошли Артём с Жаброй. — Полтину давай, — сказал монах. Голос у него был такой, словно, как зарождался в груди, так оттуда и раздавался. — Где девка? — спросил Артём, денег не показывая. Ему уже ничего, кажется, и не хотелось. Не радость уже была, а словно обязанность, только не ясно, к кому обращённая. — В дом терпимости, что ли, пришёл? — спросил монах из своей утробы. — Чё тебе ещё показать? — Дай ему полтину, фраер, — сказал Жабра, снова с чего-то почувствовавший свою силу. Артём шмыгнул носом и не придумал, как себя повести: уйти бы, надо было бы уйти, но так болезненно захотелось посмотреть: всё-таки рыжая, русая или тёмная? Только посмотреть, и всё. — Нате, делите, — Артём протянул вверх соловецкий рубль. Монах взял в кулак бумажку, одним движеньем куда-то спрятал и пошёл. Жабра больно толкнул Артёма в бок: иди за ним. «Надо ему жабры вырвать», — подумал Артём, но двинулся за монахом. — Это моя комната, — сказал монах, встав у двери. — Баба там. Свет не жечь. Пока схожу мусор вывалить — надо успеть. На кровать не ложитесь. Стоя случайтесь. Артём молчал. Монах толкнул дверь: она оказалось открытой. Внутри была еле различимая и пахучая полутьма. — Не вздумай, говорю, свет жечь, — повторил монах, уходя. — За бабу тридцать суток карцера полагается. — И вечно гореть в аду, — сказал Артём будто сам себе. — А за повторное полгода изолятора, — утробно бубнил монах, уходя. — И поделом. «Святоша какой», — подумал Артём, всё никак не решаясь войти. — Давай уже, бля, — толкнул его Жабра, и снова больно. — Ты, пёс, — развернулся Артём, — ещё раз дотронешься до меня… Понял, пёс? Жабра что-то ловил своим ртом, но глаза при этом были тупые, наглые: Артём различал в упор их белую муть. Шагнул в комнату, закрыл за собой дверь, поискал крючок — и нашёл, накинул. Развернулся и, пытаясь хоть что-то рассмотреть, привыкал к полутьме. — Я тут, — раздался женский голос. Она сидела у окна на стуле. Артём сделал два шага — она поднялась навстречу. — Вот о подоконник обопрусь, а ты давай, — сказала она; дыхание пахло пшёнкой. Лица́ Артём никак не мог разглядеть. — Быстрей надо, — сказала она, поднимая свои одежды, в темноте напоминающие перешитый мешок: возможно, так и было. — Волосы какие у тебя? — спросил Артём, взяв прядь в ладонь. Из чем-то закрытого окна едва пробивался фонарный свет с улицы, но цвет волос было не различить. — Ты стричь, что ли, меня пришёл? — прокуренно хохотнула она.