Моисей Соломонович лежал, накрывшись покрывалом с головой, но его нога подрагивала так, как у спящего не дрожит. * * * Афанасьев с утра где-то бродил — увиделись только на поверке, он кивнул Артёму, тот — в ответ, сразу же не без лёгкой брезгливости вспомнив вчерашнее «Афанас». «Афанас, Афанас…» — повторил несколько раз про себя, словно подыскивая рифму. Морда у Шафербекова была ужасной. Во время поверки он чихнул — и выплюнул зуб. Стоял потом, тихо рыча и прижав ладонь к губам. Кто-то из фитилей услужливо разыскал зубик и вернул Шафербекову, за что тут же получил удар в лицо. Артём старался не смотреть в сторону Шафербекова, держась поближе к взводному Крапину и вообще к начальству. «…Жизнь, как ходики… мотает туда-сюда… — невесело думал Артём, шагая с поверки и глядя в затылок Крапина, одновременно делая усилие, чтоб не обернуться: наверняка Ксива торчал где-нибудь неподалёку со своей поганой, болезненной, беззубой ухмылкой, — …мотает меня… а я держусь за ходики всеми руками… скоро слечу кувырком…» Когда после поверки возвратились в роту — из-под нар за ноги вытаскивали беспризорника. Встали как вкопанные с Василием Петровичем, завидев это. Артёму показалось странным, что пацан никак не сопротивляется и не вопит, — изготовился уже пошутить на этот счёт, даже чуть повернулся к Василию Петровичу — и тут же по лицу старшего товарища понял, что смех не к месту. Беспризорник был удушен: детский рот криво распахнут, тонкая шея будто надломлена, глаза растаращены… вонь ещё… банка эта слетела с чресел, открыв совсем ещё маленькие и ужасно грязные половые органы. «Второй за сутки, — быстро подумал Артём. — А если меня так завтра поволокут? Чёрт, нет, не может быть. Отчего меня?» Присел на кровать к Василию Петровичу, рассеянный и уставший. Дневальные чеченцы унесли пацана — за руки за ноги — было видно, что он лёгок, словно пустой внутри. «Билось сердце и — не бьётся, — думал Артём удивлённо. — Всего-то». Некоторое время Василий Петрович искал что-то в мешке, кажется, вовсе не нужное ему… потом вдруг оставил своё занятие и спросил: — Артём, а как вы думаете, чем сейчас занимается Иисус Христос? Какие-то у него должны быть дела, нет? Сглотнув, Артём внимательно посмотрел на Василия Петровича и подумал: «…А действительно? Чем?» — Он ведь ночью вернул мне ложку на место, — добавил Василий Петрович, и Артём поначалу подумал, что это всё про Христа идёт речь. — Тоже человек. Вернул ворованную ложку… Или просто ягод ещё хотел. Артём сидел молча и чуть раскачивался. — Зато теперь у меня две ложки, Артём, — спокойно завершил Василий Петрович, хотя по интонации его было понятно, что думает он вовсе не о ложках, а чём-то другом. Раздался крик Кучеравы: он отчитывал Крапина. — У тебя беспризорник жил под нарами! Может, у тебя там штаб контры можно организовать? Дисциплина побоку! Служба побоку! Чем ты занят вообще, Крапин? Докладная сегодня пойдёт о тебе! Забирайся пока под нары, изучай обстановку! Потом доложишь, кто там ещё есть! Кучерава издевался, голос его был полон сарказма. Крапин молчал. Василий Петрович толкнул Артёма: мол, надо уходить на улицу, пока сами не попали под раздачу. Соловецкое небо стало тяжелее и ближе — чайки взмывали вверх как бы с усилием. Олень Мишка часто подрагивал боками, словно замерзая. Блэк принюхивался. Отовсюду веяло тоской и опасностью. «Надо бы переводиться из этой роты, — думал Артём. — Но куда?» — Как-то всё неладно, надсадно… И одно за другим, одно за другим… — сказал Василий Петрович, озираясь. В ожидании своих нарядов они отошли чуть в сторону от толпы, где привычно много матерились и переругивались. Василий Петрович повздыхал, Артём покивал о своём, стараясь не смотреть на лагерников из своей роты — где-то в толпе были его враги. — Я слышал вчера, как приходил Ксива… — бережно начал Василий Петрович. — Надо искать другое место обитания, — тут же продолжил Артём, не успев даже удивиться, откуда Василий Петрович догадался о его мыслях. — Какие тут ещё роты есть? Давайте пересчитаем вместе, может, что-то придумается. Василия Петровича уговаривать не пришлось. — В тринадцатой вы уже были, — сказал он. — Двенадцатая надоела, из неё вам надо уходить, согласен. Одиннадцатая — рота отрицательного элемента, она же карцер, туда никому не посоветую. Десятая — канцелярские. С вашей очевидной грамотностью там самое место. В девятую вы не попадёте — это так называемая лягавая рота, в ней одни бывшие чекисты из числа рядовых, то есть к управленческой работе в лагере не пригодных, поэтому трудятся они в охране и в надзоре. Артём кивал: в сущности, он всё это знал, и Василий Петрович знал, что он знает, но разбор помогал успокоиться, расставить всё по порядку и ещё давал, может быть, ложную, но всё-таки надежду: вдруг при перечислении обнаружится незаметная лазейка, о которой случайным образом забыли. — Восьмая — место для отпетой шпаны, леопарды там живут, вы знаете. Седьмая — артистическая, тоже не худшее место в Соловецкой обители. Вы, случаем, в гимназическом театральном кружке не занимались? А то вам подошли бы несколько классических ролей, — неясно было, шутит Василий Петрович или нет. — Шестая — сторожевая. Там тоже хорошо, но в шестую по приказу Эйхманиса принимают только лиц из бывшего духовенства. А вы ведь и не попович, Артём? — И даже не Никитич, — отмахнулся тот. — В пятой — пожарники, — продолжил Василий Петрович, — там вообще прекрасно, но если в артисты ещё можно попасть благодаря таланту, а в канцелярию — за умение, к примеру, правильно считать и красиво писать, то для пожарной службы нужен лишь блат. Или, как тут говорят, кант — везение. Горим мы не так часто, работой они не замучены, всё больше в шашки играют. Блата у нас нет, поэтому дальше побредёши. Четвёртая рота — музыканты соловецких оркестров. Вы не утаили от меня никакой музыкальный талант? Может, вы, Артём, играете на трубе? Нет? И напрасно. Третья рота — чекисты самой высокой марки и служащие ИСО. Так что третью мы вообще не рассматриваем. Вторая — специалисты на ответственных должностях, которые могут себя проявить, скажем, по научной части, — здесь Василий Петрович снова внимательно посмотрел на Артёма, но тот не ответил на взгляд, тогда он досказал: — Первая — заключённые из верхов лагерной администрации: старостат, заведующие предприятий и помощники завов. До первой роты надо дорасти… А может, и не надо. — Всё? — спросил Артём. — Отчего же, — сказал Василий Петрович. — Есть ещё четырнадцатая — там запретники: заключённые, работающие только в стенах кремля — чтоб не убежали. Повара, лакеи, конюхи у чекистов. В сущности, их хотели наказать, лишив возможности прогуливаться по соловецкому острову, а сделали им только лучше. Сами сравните: одно дело — на баланах, а другое дело — хвост расчесывать у комиссарской лошади. Пятнадцатая рота — мастеровые: плотники, столяры, бондари… И есть ещё рота, которая вообще не работает, — и попасть туда легко безо всякого блата, она называется?.. — Кладбище, знаю, — ответил Артём без улыбки. — Соловецкое кладбище. Лазейка не находилась. По большому счёту, подходила только десятая, канцелярская рота — но Артём никого оттуда не знал, да и с чего б его позвали в столь привилегированное место. Не один он умел в лагере читать книги и считать дроби. Тут и поумней его встречались на каждом шагу. — Жаль, что я не белогвардеец, их тут сразу берут куда надо, — раздумчиво сказал Артём. — А кто вы? — в очередной раз поинтересовался Василий Петрович. — Да никто, — отмахнулся Артём. — Москвич, повеса, читатель книжек — не за что зацепиться. Василий Петрович вздохнул в том смысле, что да, Артём, зацепиться не за что: дружим-дружим, а про свою жизнь вы так и не рассказали ничего. По глазам Василия Петровича осознав, что на подходе какие-то дурные новости, Артём оглянулся и тут же увидел Ксиву — тот вразвалочку приближался. Возбуждённый, в своём возвращённом с утра пиджаке на голое тело. Чёрные круги под глазами ещё не сошли. На голове — откуда-то взятая инженерная фуражка. Резко поднял руку — Артём чуть трепыхнулся, но Ксива, ещё больше осклабившись, поправил козырёк и спросил: — Понял всё? У меня на почте свой человек, так что, если начнёшь крутить… — Он понял всё, — вдруг сказал Василий Петрович. Ксива осёкся, смерил Василия Петровича взглядом и, вернувшись к Артёму, всё-таки закончил фразу: — …начнёшь крутить — тебя самого пустят на конскую колбасу. Конь! Вослед за Ксивой, метрах в пяти за ним, подошли и встали ещё трое блатных. Они разговаривали о чём-то постороннем, очень уверенные в себе. «Он каждый час теперь ко мне будет подходить?» — подумал Артём, глядя Ксиве в глаза и ничего не отвечая. Артём вдруг вспомнил, как однажды в детстве видел человека, перебегавшего реку по льдинам в начале ледохода. Занятие это было пугающее и дерзкое — обвалиться в ледяную воду казалось совсем простым. Куда спешил тот человек, Артём не знал или забыл с годами — но точно запомнил свои детские мысли: что он сам, как бы ни восхищались другие пацаны на берегу отвагой и безрассудством бегуна, сам бы такое повторить не хотел. А тут ощутил себя в той же самой роли — только подневольной: словно его вытолкнули и сказали: беги! — и выбора не оставалось. Только куда бежать: другого берега не видно. Он сейчас стоял на льдине — и мог бы сделать прыжок; но не сделал. Ксива ушёл. — Да-с, неприятно, — сказал Василий Петрович спокойно через минуту. «Сглазил меня, — с неожиданной злобой подумал Артём про Василия Петровича, хотя сроду не был суеверен. — Только говорил, как у меня всё складно идёт… Сглазил, старый пёс!» — Вы куда сегодня? — спросил Василий Петрович. Артём помолчал, думая, как бы уйти от ответа, но смолчать было б совсем нехорошо. — Я в кремле вроде… — сказал тихо. — Не знаю, что за работа. — А я по ягоды опять, — сказал Василий Петрович, — Вон мои стоят уже. Пойду.