С Татьяной С<трешневой> тоже не успела еще повидаться. С Дмитр<ием> Ивановичем тоже. Тихонов в Ленинграде, я еще не написала и не послала ему письма. Но сделаю непременно. Тот, по рассказу Ф<адеева>, просто очень любит тебя. Про “Знамя” – забыла спросить. А вот про песни из Ивана Грозн<ого>[536] говорили, я рассказывала, как они выигрышны, когда ты их исполняешь сам. Но и так они очень нравятся Фад<ееву>. Про библиотеку и вещи Нина сказала, что самое ценное Тамара вынесла. Но для того, чтобы реально что-нибудь знать, мне надо будет с самой Тамарой повидаться. Обещаю. Что из всего этого сумбура можно вынести: ехать в Москву стоит. Не век же сидеть в Ташкенте, или уж решаться тогда действительно (как говорит Петя Вил<ьямс>), что в Москве труднее работать для души, а надо ехать в какой-то маленький городок и там устраивать жизнь, близкую к природе и дающую возможность собираться с мыслями. Иметь небольшой кружок друзей и т. д. В Москве, конечно, шумно, неспокойно, всегда есть масса каких-то дел, встреч, устройств и т. д. Я-то лично очень счастлива здесь, и вот почему: здесь я знаю, что я Булгакова (пишу это, зная все отрицательное отношение Володи к этому афоризму), здесь у меня есть много друзей, здесь мой дом, мои – дорогие для меня – памятные книги, архив, рукописи, вещи, вся атмосфера жизни, без которой мне было очень тяжело в Ташкенте и которая меня поддерживает в Москве. Сейчас я погрузилась целиком в прошлое, я сижу часами над чтением тетрадей, писем, рассматриванием альбомов. Я – дома. Я не боюсь ничего. Пока я еще не работаю, но веду переговоры о службе и думаю, что скоро поступлю на работу. Но мне хочется получить такую, чтобы иметь время на приведение в порядок моих тетрадей, Мишиного архива и вообще всего в квартире. То есть сама-то она в идеальном порядке, так красива она не была никогда, так чиста, так блестяща, внутри – в письменном столе, в бюро, в шкафах – нужно все пересмотреть и привести в порядок. Поэму читала пока только Виленкину, которому она по-настоящему понравилась, особенно Одиссей[537]. Другим – не было подходящего настроения. Да и мне кажется, что если ты скоро приедешь, то будет выигрышнее, если будешь читать ее сам, в моем чтении многое пропадает. Вот я и устала, хотя написала, наверно, не все, что думала. Голова у меня болит часто, а главное, сон нехорош – от волнений. Думаю попросить в театре бехтеревку, чтобы выспаться, тогда и поспокойнее буду. Вообще – еще не улеглось внутри от всего. Все время на душе неспокойно, все кажется, что что-то забыла важное. Сейчас пойду к Там. на квартиру и уговорю ее пойти на Лаврушинский. Целую тебя. Пиши. Целую Туею, Полю. Якову – привет. Тюпа. Нина похудела, но выглядит очень молодо. Е. С. Булгакова – В. А. Луговскому 26.06.1943 Мой милый! Сейчас сообразила, что ты м.б. не доволен, что я пишу на машинке. Это ведь только мы с Олей предпочитаем эту манеру, и я даже не люблю получать от нее почерковые письма, а ты – кто знает? Напиши. Но я-то делаю так, потому что еще не купили (а м.б. и нет) чернил, перьев, все это еще не налажено. Вчера говорила со Спешневым, который сообщил, что опустил твое письмо в ящик. Буду ждать, когда придет по почте. Раннее утро, все спят. Я вчера легла в 10 ч., поэтому и проснулась. Всего красивее Москва ночью – широкая необычайно, почему-то стала чем-то похожа на Ленинград. Освещение новое какое-то. Теперь не зажигают летом, и так светло. И вроде как белые ночи, очень короткие. Сегодня иду опять на “Пушкина”. Вчера Петя Вил<ьямс> показывал свои работы, потом завтракали у них (кофе, зернистая икра, белый хлеб, масло), потом театр – дела, обед дома – отвратительный (случайно), дома не готовили, взяли из столовой, рано спать. Твое большое письмо еще не пришло. У Оли дивный котенок Кузька, шкажите Яшуше. Будь здоров, весел, дорогой. Целую нежно. Поцелуй Туею, что не пишет? Целую Полю и Яшку. Тамара не приходила, из-за этого и вопрос о квартире стоит. Тюпа. Е. С. Булгакова – В. А. Луговскому 27.06.1943 Милый друг, получилось письмо, посланное через Спешнева, он его опустил в почтовый ящик. Вчера я опять ходила в Тусину квартиру, чтобы попросить Тамару пойти со мной на твою квартиру, но там никто не ответил, я долго стучала в дверь собственно Тамарину. – Сейчас опять пойду, хотя сегодня воскресенье и, может быть, она куда-нибудь уехала на выходной. Здесь теперь все ездят в выходные дни на свои огороды, всех встречаешь с лопатами. Удивительно холодное лето – за все время ни одного жаркого дня, какой-то холодный ветер. Настроение взволнованное. И если не устроюсь скоро на работу, развинчусь совершенно. При моей полной погруженности в прошлое, при безмерной тоске, которую испытываю, единственное, что может помочь, это очень сильная занятость. Вначале я боялась очень большой ответственности, а теперь даже хочу, и если Иг. Вл. поможет мне устроиться на одно место, возьму непременно. Если же нет, то надо уезжать отсюда. Это ясно мне. Сергей скоро уезжает в училище, выправляет всякие нужные документы. Будь здоров, милый. Целую тебя, Туею, Полю. Тюпа. Е. С. Булгакова – В. А. Луговскому Москва, 1 июля 1943 года Дорогой мой! Наконец, вчера была на квартире. Условились мы встретиться с Ниной Ал. и Тамарой, пришли туда с Эсей, которая, конечно, не могла меня не сопровождать. Да, и Сергей, жаждавший получить мундштук. В квартире (лифт не работает, как ты понимаешь) живет сейчас жена некого писателя Корнева с двумя трехлетними мальчиками, она помещается в комнате Ольги Михайловны. Кто-то спит на кровати, кто-то на диване и третий – на составленных вместе креслах. Грязь невообразимая. Корнева жалуется, что убрать нет никакой возможности, так как ни вода, ни канализация не действуют. Кроме того, только что была проверка и починка отопления, так что валяется на полах мусор, старые трубы и т. д. В столовой, которой они тоже пользуются, тоже грязь, ну, словом, во всей квартире. И обвинять ее даже нельзя – воды нет, дети есть. Она производит даже симпатичное впечатление. Но сказала, что на днях она выезжает в 67 квартиру и будет там жить, пока не починят ее собственную. А в твою въезжает опять же Чумак (в той комнате просто свинарник) и Пастернак, которому дали твою квартиру, пока не кончится ремонт в его собственной, – словом, ненадолго. Я понимаю, что никому не интересно жить в таких условиях и, конечно, это даже хорошо, что Пастернак будет здесь: они невольно приведут хотя бы в какой-то порядок эту квартиру и задерживаться не будут, будут торопить со своей. Перед вашим же приездом надо, по-моему, взять каких-нибудь двух уборщиц, чтобы они вынесли ведрами всю грязь, потом, таская воду снизу, вымыли бы полы. Перетерли бы мебель и выбили бы ее на балконе, одним словом, привели бы квартиру в такой вид, чтобы вы не очень бы были ошарашены при приезде. В твоей комнате из стекол остались только два, остальные шесть (я считаю по квадратам – в каждом окне по четыре квадрата) затянуты каким-то вроде картоном крепким. Я думаю, что Туся может для украшения нарисовать что-либо на этом картоне и будет даже хорошо. Стекол, говорят, достать почти невозможно. Мебель некоторая попорчена, надо будет звать краснодеревщика, ну, это после войны можно. Я спрашивала Тамару Эдг. относительно книг, она сказала, что ходила вначале туда с понимающим человеком, и он посоветовал, какие сохранить, она их взяла себе. Говорит, что, по ее мнению, кое-что украдено. Но Нина Ал. не думает, и я, глядя на полки и примериваясь (ведь у Тамары Эдг. есть), думаю, что вряд ли унесли. Да, кроме того, это не деньги, говорят, что книги очень дешевы. Я еще не была в книжных магазинах. Вещи, представляющие какую-нибудь ценность, Нина Алек, взяла к себе сразу же, а так в столе лежат какие-то мелочи, но это надо разобраться уж самим. Наверное, Поленька будет лучшим специалистом в этих вопросах: что есть и что исчезло. Теперь о пропусках: я видела Сашу один раз, когда я писала после этого тебе. Говорят, он загулял, но не знаю. Так как у меня телефона нет, он позвонить не может, а я не звоню туда. Поэтому я и дала тебе совет телеграфировать ему на Союз. Но кроме того, я вчера была у Маршака и, узнав, что он увидит сегодня Сашу, просила передать ему, что ты ждешь быстрейшей высылки пропусков себе, Тусе и Поле. Потом попросила Эею, чтобы она – лично или через П. Антокольского – нашла возможным передать Саше это же. Конечно, Москва встретит страшными трудностями. Надо будет вертеться, бегать, просить, умолять, устраивать, чистить, доставать и т. д. до бесконечности. Я живу здесь неплохо – только благодаря МХАТу, Оле, Игорю Вл. (который, кстати, сильно болен, у него нашли процесс в легком, и, следовательно, мои дела тоже застопорились). Но все-таки, повторяю, это очень помогает. А то бы я пропала. Я только прописана, у меня и у Сережи есть карточки. Если бы не МХАТ, я бы по этим карточкам ни шиша бы не получила. Но меня приписали к мхатовскому распреду. Домком, благодаря моей пенсионной книжке, дал мне служащую карточку, это лучше. Кроме того, театр, т. е. Игорь Вл., устроил мне обеденную карточку. Сергей ходит не регулярно – но все-таки часто – к отцу. Ольга постоянно тащит меня к себе, но я хожу к ней только на ее выходной день, чтобы ей не было так тоскливо. Со службой у меня пока не устраивается, правда, я, как разборчивая невеста, все выбираю. Но служить буду непременно и хочу, чтобы служба меня очень заняла и увлекла. Сейчас жду одного человека, он должен приехать ко мне с предложением – очень и очень интересным, но при личном свидании скажу, почему я думаю не брать это место, несмотря на все плюсы. Телефон тоже в периоде обещаний – ездила к директору, оказался приятнейшим человеком, обещал наверно поставить в течение недели-двух. Сергей на отлете, поданы все документы, ждет теперь приказа. Настроение трудное, хмурое. Голова болит почти всегда. Принимаю много порошков. Как будет время, пойду к доктору. Сплю плохо. Но одно счастье, не сказывается внешне. Вчера у Маршака рассказывала ему про твою поэму. Он очень заинтересовался и хочет непременно почитать. Я обещала дать. Думаю на днях его позвать. Он очень приятен, ну, в общем, остался как был. Эта старая сволочь, его экономка Розалия, только портит все дело. Она так негостеприимна, что не хочется ходить туда. Положим, сейчас сообразила, что, наверно, и моя Поля производит такое впечатление. У нее характер стал абсолютно адовым. Вообще я решила так: сейчас будет проделан последний опыт с Москвой. Если получу хорошую службу, буду работать на службе и дома – над приведением в порядок своих записок и архива М. А., и обрету душевное спокойствие – останусь в Москве. Нет – распродам все и уеду куда-нибудь в деревню, в глушь, в Саратов – но только чтобы было на душе хорошо. В Москве очень хорошо для меня в смысле отношения людей, я встречаю столько любви, столько внимания, заботливости, что надо быть просто тупицей, чтобы не понять этого. И все-таки я нервлюсь. Значит, не то. Вот я и думаю – если служба и вообще режим не вылечат, то надо удирать. Вчера днем была у Леонидовых, очень мило провалялись с Эсей на диване: у обоих болела голова, приняли порошки, взятые напрокат у Антокольских, и болтали. Везде, где ни бываю, одни и те же жалобы: вот зарабатывает (имярек) 16 тысяч, а толку никакого, есть, пить нечего. И Олег Ленидов. ворчал, что не желает больше есть преснятину. Но в общем они веселы, как всегда, и милы, и выглядят чудесно. Аронович наврал, что они постарели. К себе я никого не зову, почти никуда не хожу, очень мало. Взяла меня как-то Оля на балет – до чего они все-таки молоды душой, – я им говорю: мне это на дух не нужно. Оживилась я ровно на пять минут, во время увертюры. А потом скука. А Женя Калужский потом говорит: “Люсенька, следующее воскресенье опять балет «Дон-Кихот» – пойдешь? Ведь не Дудинская, а Балабина будет танцевать!” Ей-богу, сумасшедшие! Сережка взял у тебя на квартире какие-то ржавые сабли и шашки, и кинжалы, чистил долго, весь вечер, а потом развесил на ковре над своей кроватью. Приедешь – возьмешь опять себе. Это он в целях сохранения. А мундштука не нашел. Но от этого не огорчился – уж очень был в упоении от этого оружия. Сейчас послала тебе телеграмму – поздравительную. Я из-за московской суматохи не сообразила чисел, опоздала с поздравлением. Будь здоров! Пишу отдельно Поле и Тусе о хозяйственных делах. Целую крепко. Елена. Е. С. Булгакова – В. А. Луговскому 12 сентября 1943 г. Дорогой Дима, все – или, вернее, почти все твои письма получила. Не все, т. к., например, третьего дня в МХАТе случайно встретившийся Раскин сообщил, что у него есть письмо для меня от Луговского, что, конечно, ему очень стыдно, но что у него есть жена Фрида и маленький ребенок, что вот и последние их фотографии. Одним словом, как всегда – укорительным тоном, словно ты и я виноваты во всем этом. Обещал занести письмо в Литфонд. Вчера в Литфонде этого письма не было. Сердитые и ласковые телеграммы твои тоже получаю. Не пишу, потому что не писалось. Очень много могла бы сказать, а написать все это – сложное – как-то не могла. Зная твою способность ругаться и предполагать всякие штуки, сразу оговариваюсь – ничего особенного, ничего нового я бы тебе и не написала. Просто все мои мысли, ощущения, выводы приобрели более законченный характер. Вроде того, что чувство твое ко мне – не любовь, или может быть, с твоей точки зрения – любовь, а для меня не убедительно. В общем, конечно, получается глупо – я упрекаю тебя за то, что ты не такой, как мне хотелось бы. Ты, наверно, получил мою телеграмму о службе – хозяйкой в доме творчества. Две недели честно ездила в Переделкино, что-то делала – и вдруг ясно поняла, что служить мне там ни в коем случае нельзя. И отказалась. И стало легко на душе. Может быть, буду служить в МХАТе, хотя надежды на это очень мало. Вернее, буду работать на дому (работа из артели). Людей вижу много – появились какие-то новые, неожиданные. Мало интересные, впрочем. Почти нигде не бываю – из зрелищ, не хочу. Скучно и в театре, и везде. Но люди интересуют. Люди и мужские глаза. Очень часто двойные. Письмо все время прерываю, бегаю то открывать дверь, то к телефону. Я одна, Поли нет, Гриша Широков сейчас забежит за письмом, повезет на вокзал. Что это он сказал, что пропусков тоже нет у вас? Когда предполагаете выехать? Видишь ли ты Женечку? Он мне не пишет. Почему? Не понимаю. Гриша пришел, мы с ним немного закусили. И сейчас он должен бежать. Татьяне я не успею написать сегодня. Я ее крепко, крепко целую. Передай ей, что за квартиру твою уплочено – управлением. Я видела жировки. Будь здоров, милый. Целую тебя. Елена. Письма Е. С. Булгаковой Т. А. Луговской Ташкент. 10.06.1942 Дорогая моя Тусенька, откладывала ответ на Ваше чудесное письмо, т. к. ждала оказии. Наконец, сегодня, по-видимому, Таня Кондратова едет и берет с собой письмецо и маленькую посылочку Вам. Родненькая, если бы Вы видели, на что я стала похожа, Вы взяли бы назад все хорошие слова, которые Вы когда-либо мне говорили. Дело в том, что москиты, оказавшиеся страшной сволочью, москиты, о которых Володя, восхваляя эту чертову Среднюю Азию, никогда не сказал ни слова, – москиты, о которых все упоминали мимоходом, – искусали меня вконец. Что это значит? Это значит, что на моих руках, лице и шее (и отчасти на ногах и на теле) зияет не меньше юо-300 открытых ран, т. к. я не выношу, когда у меня появляется хоть какое-нибудь пятнышко, а если оно при этом чешется, то я сдираю кожу с таким упоением, что я испытываю при этом физическое наслаждение. Истинное слово, я не шучу и не преувеличиваю. В результате я похожа на зебру, приснившуюся в страшном сне, и, между нами говоря, прощу теперь Володе все смертные грехи за то, что на него это не производит никакого впечатления и он по-прежнему твердит, что милей мово на свете нет никого. Затем – жара. Это та самая адская жара, в которой мне лично, безусловно, суждено доживать, когда я перейду из этого мира в другой. Сколько градусов, уже безразлично, потому что это пекло. Например, на моей лестнице нельзя сидеть просто на ступеньках, сожжет зад, приходится подкладывать подушечку, а Поля с трудом ходит босиком по этим ступеням. Из-за того, что москиты летят на огонь, надо закрывать окна, а тогда – так душно, что потом и ночью не отдыхаешь. Я сплю голая и без простыни даже, никогда в жизни со мной этого не бывало. Двор значительно опустел, уехали Вы, Леонидовы, Уткин (слава Богу), Файко – Зузу, наконец, – нас осталось здесь 21 человек. Двор большей частью пуст, это, впрочем, хорошо, т. к. если, напр., зачнется такое веселье, как было вчера, когда вытащили стол на улицу, пили, танцевали под патефон, Погодин хамил, – я посидела для приличия 5 минут и ушла наверх. Через полчаса пришел Володя и стал диктовать мне свою поэму для 2-й книги “Жизнь”. Боюсь сглазить – но, кажется, это будет замечательная вещь. Володя – молодец, с ним хорошо и легко. Сергей вчера прыгнул неудачно (подвязывал Поле хмель на крышу), сегодня прихрамывает. В общем же благополучен, днем ходит в трусах, вечером в белых брюках и при галстуке. Сидят на скамейке каждый вечер: Валя, Утя, Нил, Сергей. Флирт! От Зузу приходят масса писем, из которых выяснилось, что она пишет во все города и никто не отвечает. Пишет, что любит меня, скучает. Работает как вол и стала такая, как я хотела. Писала в это же время, что в ее роскошном номере ванна с зеркалами, что приятно особенно потому, что она там проводит большую часть дня. Я ей не ответила, не знаю, что писать. На сердце пусто, Женя на Западном фронте, пишет чудесные письма. Боже мой, только бы мне его не потерять. Танечка, все Ваши заметки частью исполнены, частью будут исполнены. Поле я выдала 200 р. и сказала, что она будет получать так каждый месяц – 100 р. жалованье и 100 р. в счет долга. Вите отдала 100 р. долга и бутылку масла подсолнечного. Вместо долга за сахар. Она довольна. Мухе первый раз послано, 13-го пошлю опять. На распределитель деньги даются. Одеяло и брюки получены.