Стихи мои мне кажутся плохими, Тускнеет зоркость глаза моего, Тогда с колен я сбрасываю доску, Что заменяет письменный мне стол, И собирать поэзию иду Вдоль улиц громких. “Исток” Ксения Александровна, думается, хорошо знала цену своим стихам. Может, поэтому прямо с вокзала пришла к Ахматовой с выдумкой о прифронтовой степи и неживом ребенке. Обогревшись, Некрасова сказала: “Я буду… жить… здесь”. Попросила для начала матрасик Ахматовой: “Я вот здесь… на полу переночую”. Потом взяла единственную подушку из-под головы пятидесятилетней Анны Андреевны. Неизвестно, чем бы все это кончилось (Ахматова со своей христианской кротостью отдала бы и последнюю нитку). К счастью, Ксению Александровну поселили в освободившуюся поблизости комнату[446]. В архиве Луговского обнаружилось письмо, видимо, того самого мужа (Сергея Софроновича Высоцкого), который “сошел с ума”, оно действительно производило странное впечатление. Написано оно после смерти Сталина в 1953 году. Приводим отрывок из него. …Мы случайно и совершенно неожиданно с Оксаной расстались. Сначала съехались. Правление С.П. Узб. приняло участие в ея жизни. Организовало ей два публичных выступления (кажется, в зале Дома ученых). Помогло ей выехать. Вы еще были в ту пору в Ташкенте? Она меня ждала. Но меня угораздило лечь в больницу в Ташкенте. За это время квартиру воры (соседи просто!) разгромили, включая даже мебель. Я, как птица в обстрелянной стае, потерял и путь и ориентацию. Кое-как нашел сына. Вызвали его в г. Сулюкту Кирг. ССР. Помог он мне доехать вот сюда, где я и окаменел по сей день. Жизнь, как подстреленная птица, подняться хочет и не может… (люблю мысль, душу и слова Тютчева). Что же с ней, бедной? Счастлива ли она? Хоть обеспечена ли? И как т-а-к? Почему она при таком ясно-утреннем начале поэтической жизни своей, своеобразном, звонком, обнадеживающем… кончила тусклым туманным вечером осени? Или как она? Во всяком случае – я слежу и не вижу россыпей ея самоцветных и самосветных камешков, ея калейдоскопа слов. Что с ней, бедной? Как по-Вашему? Имел ли я какое-то значение и влияние на развитие, на формирование и рост ея поэтических возможностей? Помог ли я ей морально и материально? В Союзе, в Ташкенте, полагали, что я писал ей стихи. Об этом не раз мне говорила литконсультантка Сомова (конечно, знали такую. Жила на окраине в отдельном маленьком домике, в глубине двора). Так развитие ее и речь ея непохожи были на ея стихи. Да! Казалось, что они сыпались на нее из каких-то радужных сфер. Я сам видел, как люди разного возраста и разных развитий плакали при чтении ею своих стихов. Что с ней, бедной? Вспомнил интересную нашу азиатскую встречу. В знойном безмолвном унынии (ведь там птиц нет!) черно-бурых, утомляющих и тело, и взор, и душу азиатских гор мы перевалили в одну из таких чудовищных могил земных великих битв за свое формирование – облегченно вздохнув, спускались вниз… Впереди зеленело счастье: кишлак Караганча. (К слову, сколько там разных Кара! А “Бешагач” помните? Не имели счастья отоваривать там свои талоны? Навстречу нам, на гору нашу карабкалась кавалькада на… одном (!) ишаке: детишек двое на пегасе гор, черный бравый узбек рядом и… нежная прелестная блондинка за ним. Оказалось – семья. Разговорились… Блондинка – начитана, поэтична. Очень любит стихи… Ксении Некрасовой! Бережно хранит газету, журналы с ея, Некрасовой, стихами! Беседа была так искренна и так ярка, и так необычна вся встреча, что я забыл, где мы находимся. Вот не помню – признались ли мы ей, что она беседует с Некрасовой. К великому моему огорчению, мы в последующее наше посещение Караганчи никак не могли найти кибитки наших милых знакомцев. Подумал я – раны души, страдания сердца, так же как раны физические – неизгладимы. Рубцы их остаются на всю жизнь, только более чуткие, недотрожные. Читаете? Прочли? Слава богу, значит живы и нашло Вас письмо. Бледное, слабое, но отражение жизни[447]. Это письмо прежний муж Некрасовой посылал Луговскому, видимо, потому, что тот принимал какое-то участие в ее судьбе. Какое, до конца не понятно, но в его архиве было несколько стихотворений и жалобное письмо поэтессы с просьбой помочь напечатать ее стихи. Ахматова и Луговской Татьяна Луговская оставалась с братом до отъезда из Ташкента и вместе с ним вернулась в Москву. Атмосфера последнего года эвакуации была также печальна, иногда по-настоящему трагична, но наступило некое привыкание именно к такой, казалось бы, невозможной жизни. Дом на Жуковской, 54, состоял из нескольких построек – направо, налево главный особняк и строение в глубине двора, – писала Г. Козловская. – <… > В жаркие, томительные ночи почти все обитатели этого дома выносили свои постели и спали во дворе. Однажды Ахматова озорно скаламбурила: “Все спят во дворе. Только мы с Луговским не спим во дворе”[448]. “В том же дворе на улице Жуковской, где жила Анна Ахматова, некоторое время обитал и Владимир Луговской, отправленный в эвакуацию после недолгого пребывания в действующей армии”, – писал Эдуард Бабаев, который учился в кружке у Надежды Мандельштам и поэтому появился во дворе на Жуковской только в середине 1943 года. Владимир Луговской как раз жил там с самого начала, Ахматова поселилась позже, а потом, после отъезда Луговских, стала жить внизу в уютных комнатках с Надеждой Мандельштам. Он был гигант в сравнении с другими, – продолжал Бабаев, – как будто вышел только что из свиты Петра Великого. Его память была полна воспоминаниями о XVIII веке. Он расправлял в руках воображаемую грамоту и читал государев указ с закрытыми глазами: “Оного Нарышкина, сукина сына, бить плетьми нещадно… ” Не знаю, был ли тот указ подлинным или вымышленным, но звучал он “зело сильно”[449]. Луговской, рожденный в начале века в интеллигентной семье, впитавший книжную культуру, обожал русскую и зарубежную историю, он знал много языков. Но после революции у него, как и многих его сверстников, не было выбора, и он должен был принять революцию по возрасту, по молодости лет, наконец, по самой жертвенности, принесенной русской интеллигенцией на алтарь революции. Те, кто родились хотя бы на десятилетие раньше: Мандельштам, Ахматова, Гумилев, Булгаков, – имели больший опыт, который позволял им более объективно понимать, чем может обернуться такая жертва. Ахматова и Луговской принадлежали по рождению к одной культурной среде, в отличие, к примеру, от пролетарских поэтов – А. Жарова, А. Безыменского или М. Голодного, которым всегда было неуютно среди образованных людей. Чем с большей готовностью поэты отдавали себя в руки партийных чиновников, думая, что так надо, ругая себя за то, что уклонились от истинного пути, тем больше испытывали разъедающее душу презрение к самим себе. Тот пыл, с которым они шли на заклание, приводил к тяжелейшему похмелью во время войны. Поводья ослабли, у хозяев не было сил держать все в своих руках. Пелена спала, и только те, кто не хотел слышать, – не слышали. И время черным падает обвалом. Имеющие уши, да услышат, Имеющие очи, да увидят, Имеющие губы, пусть молчат. Событья, не кончаясь, происходят, Не мне остановить поход событий. Но я, как прежде, населяю землю, Но я, как прежде, запеваю песню,