В это время между Ахматовой и Гаршиным наметилось полное взаимопонимание, она согласилась взять его фамилию, в письмах они обсуждали детали совместной жизни, квартиру, где будут жить. С тех пор Ахматова открыто стала называть его своим мужем. 17 января 1943 года все испытали огромную радость – пришло известие, что прорвана Ленинградская блокада. Можно было верить в то, что друзья, знакомые, родные завтра не умрут от голода и дождутся их возвращения домой. На балахану, где жила Елена Сергеевна Булгакова, после ее отъезда в конце мая в две небольшие комнатки въехала Ахматова. Одна из комнат была длинная, большая, с окном почти во всю стену. О своем новом жилище Анна Андреевна написала два стихотворения. Одно из них называлось “Хозяйка”. В печатных изданиях оно всегда входило в цикл “Новоселье”. Посвящено это стихотворение Елене Сергеевне Булгаковой. Атмосфера дворов, улиц, дома и новой комнаты – преображается в стихи. Здесь есть и тайна бывшей хозяйки, и тайна ее, Ахматовой, обживающей новое пространство, вглядывающейся в тени. Тайна умножается тайной. Колдунья В этой горнице колдунья До меня жила одна: Тень ее еще видна Накануне новолунья. Тень ее еще стоит У высокого порога, И уклончиво и строго На меня она глядит. Я сама не из таких, Кто чужим подвластен чарам, Я сама… Но, впрочем, даром Тайн не выдаю своих. 5 августа 1943 Ташкент Пастернак потом говорил Ахматовой, что за такие стихи в Средние века ее бы сожгли на костре. А она, смеясь, отвечала, что сожгли бы ее еще до написания этих стихов. Долго я не могла понять, почему Ахматова назвала ее колдуньей, – вспоминала Г. Козловская. – Лишь много поздней я узнала, что в Ташкенте, вместе с Фаиной Георгиевной Раневской, она читала роман “Мастер и Маргарита” Булгакова. И кто знает, быть может, читала в этой самой комнате на балахане. Поэтому у меня память об этом жилище наполнена двойной поэзией о двух женщинах, прекрасных женщинах, в ней обитавших[437]. Однако Николай Гумилев в 1910 году написал об Ахматовой: Из логова змиева, Из города Киева, Я взял не жену, а колдунью. А думал – забавницу, Гадал – своенравницу, Веселую птицу-певунью. Может быть, отсюда поэтический и в то же время немного шутливый намек на внутреннюю связь с Еленой Сергеевной Булгаковой: “Я сама… но, впрочем, даром / Тайн не выдаю своих”. Ведь и одну, и другую женщину – их мужья называли колдуньями. Снеси-ка истому ты В Днепровские омуты, На грешную Лысую гору, — обращался к своей жене Гумилев. Трудно уже представить себе, как выглядели комнатки наверху, остались ли там придуманные Еленой Сергеевной детали уюта. О “милых выдумках” она написала Татьяне Луговской в Алма-Ату, когда еще жила в Ташкенте: Прожила у Володи в его отсутствие Паустовская – с неделю. Очень мне понравилась. Разрисовала мне комнатку. Очень остроумно: над кроватью моей с белым покрывалом – на стене нарисовала дорожку – рисунок с покрывала. Потом еще очаровательно – на печке сделана как бы крышка футляра мирленовских духов: тоненькая девушка в пышной юбке, с крестиком на шее. С букетом цветов и корзиной в руках. Фотографии – в рамках, нарисованных на стене. Много милых выдумок[438]. 2 июня 1943 года Анна Андреевна писала в Москву своим друзьям Томашевским из своего нового жилища на балахане: Я болела долго и тяжело. В мае стало легче, но сейчас начинается жара и, значит, погибель. <… > Из Ташкента в Россию двинулась почти вся масса беженцев 1941 г. С Академией наук уезжает юоо человек. Город снова делается провинциальным, сонным и чужим. <…> У меня новый дом, с огромными тополями за решеткой окна, какой-то огромной тихостью и деревянной лесенкой, с которой хорошо смотреть на звезды. Венера в этом году такая, что о ней можно написать поэму. А мою поэму вы получили?[439] Во втором стихотворении – почти документальная картина нового жилища, дневниковый рассказ о встречах с друзьями, с Козловскими, мужем и женой, которые жили в Ташкенте фактически как ссыльные. Александр Федорович был композитор, он написал музыку к операм, романсам, прологу “Поэмы без героя”, его жена – певица. Ахматова очень любила слушать романсы в ее исполнении. Как в трапезной – скамейки, стол, окно С огромною серебряной луною. Мы кофе пьем и черное вино, Мы музыкою бредим. Все равно… И зацветает ветка над стеною. В изгнаньи сладость острая была, Неповторимая, пожалуй, сладость. Бессмертных роз, сухого винограда Нам родина пристанище дала. Слова “Мы музыкою бредим” – об их вечерах, где велись разговоры о музыке, которыми была пронизана “Поэма без героя”. Радость от общения с восточной природой, с людьми, которые окружали ее в избытке, соединялась с “острой сладостью изгнания”. Ахматова очень чутко реагировала на сияние черного восточного неба и луны, что лежит “ломтем чарджуйской дыни”. Влияние на нее луны началось еще в детстве, и не поэтически, а физически. В 1920-е годы она рассказывала П. Лукницкому (первому биографу Гумилева) о своей странной особенности. В детстве, лет до 13–14, А<нна> А<ндреевна> была лунатичкой… Еще когда была совсем маленькой, часто спала в комнате, ярко освещенной луной. <… > А потом луна стала на нее действовать. Ночью вставала, уходила на лунный свет в бессознательном состоянии. Отец всегда отыскивал ее и приносил домой на руках[440]. В таинственном лунном свете оживает и нарисованный на стене профиль в одной ташкентской комнате.