он должен был начать ходить к весне… Ее оборвал душераздирающий вопль из зала: “Мама, не надо!”[176] В зале в президиуме сидели Исаковский, Пастернак, Сельвинский, Асеев. Вера Инбер рассказывала невиданные вещи о голоде, умирающих на улицах людях. Это выглядело неправдоподобно. Писать об этом в письмах было нельзя. Павленко в письме, которое шло через руки, минуя цензуру, написал жене Наталье в Чистополь о том, что из Ленинграда приехал Тихонов и рассказывает ужасные истории о голоде и повальной смерти горожан. Но Павленко настоятельно просил свою жену никому об этом не рассказывать. Милый, милый Володя! – писал Луговскому после посещения Москвы вернувшийся из блокадного Ленинграда Николай Тихонов. – <…> Я о тебе много расспрашивал в Москве, узнал все твои болезни и беды и очень расстроился. Ну, ничего, старина, пройдет и это страшное время, не будет же война длиться сто лет – кончится раньше, – и мы с тобой поедем в какую-нибудь солнечную долину и тряхнем кахетинское под развесистой чинарой или под чьим-нибудь гостеприимным кровом. <…> Друг милый! Это ничего, что так сложилось, что ты в Ташкенте. Город старинный вроде Багдада, город поэтов. <… > Потерял я много родных за эту зиму, ничего не поделаешь, старик добрый, хлебнули мы горюшка[177]. Тихонов, которого удалось несколько откормить и поправить в Москве, вернулся в умирающий город к своей жене, чрезвычайно мужественной женщине, поддерживавшей всех своей стойкостью. “Наш Тобрук на Неве живет сурово. В городе пустынно и прекрасно”, – осторожно писал Тихонов о Ленинграде, про который в Ташкенте ходили страшные слухи. Жизнь двора на Жуковской Елена Сергеевна Булгакова осталась на балахане в их домике на Жуковской своеобразной хранительницей домашнего очага. С ней жил младший сын, Сережа Шиловский. Старший сын, Женя, был на Западном фронте. До войны он жил в семье отца – видного генерала Е.А. Шиловского. Это было условие бывшего мужа, когда Елена Сергеевна оставила его ради Булгакова. Спустя два года после ухода Елены Сергеевны Шиловский женился на дочке Алексея Николаевича Толстого Марианне. Сергей с шести лет рос в семье Булгакова, Женя приходил в их дом на все праздники и обязательные воскресные обеды, его любовь и привязанность к матери, к брату и к Булгакову никогда не ослабевала. Сережа в Ташкенте очень привязался к Луговскому, о чем говорят письма и открытки, которые он посылал, уже покинув Ташкент. Оставшись в Ташкенте, Елена Сергеевна писала в Алма-Ату грустные и смешные письма. Дорогой Володенька, я решила тебе написать письмо на машине и притом большими буквами, а то иначе ты не смог бы ничего прочесть (у Луговского в то время сильно болели глаза, он плохо видел. – Н. Г), стал бы просить Эйзенштейна или свою подругу мадам Пудовкину, и все бы узнали, что я твоя содержанка. А так ты волей-неволей сам прочтешь и все будет шито-крыто. Я пишу тебе в твоей комнате, на твоем письменном столе – машинку я перетащила сюда, сплю на твоей кровати, вот. Спать очень хорошо, москиты не кусаются, они все пьяные от постоянного винного запаха в этой комнате и потому добрые. Я посылаю тебе гребенку такую жесткую, что ты никогда не сможешь ее сломать. Правда, зато ты можешь потерять ее. Ну, смотри, лучше не теряй. Я сейчас-то веселая, зато, когда ты уезжал, я совсем обалдела от страха… Сидели мы как-то раз очень мило вечером во дворе. Все вместе ужинали экспромтом, всякий принес, что было дома, получилось очень славно. Погодины, как ты знаешь, уехали в тот же вечер, что и ты. Он был, по-моему, феерически пьян. Хазин привез свою мать и сестру – они все на одно лицо, все переодетые Хазины[178]. “В большом южном городе жизнь идет открыто – во дворе, – писал в своих воспоминаниях Эдуард Бабаев. – Большие дворы Ташкента, разноязыкие, населенные множеством народа, в годы войны были настоящими Вавилонами”[179]. В такой вот Вавилон к Евгению Яковлевичу Хазину Надежда Яковлевна Мандельштам приехала со своей старенькой матерью. Хазины действительно все были очень похожи внешне; но в худобе Евгения Яковлевича было своеобразное изящество, а Надежда Яковлевна, истощенная и истерзанная несчастиями, физической работой в колхозе, и до того не очень-то привлекательная, теперь вообще стала неотличимой от брата. В Ташкент Н.Я. Мандельштам попала не сразу. В середине сентября 1941 года она вместе с В. Я. Хазиной (матерью) выехала в эвакуацию из Калинина в Казахстан. С конца ноября 1941 года по конец июня 1942 года Н. Я. с матерью прожили в селе Михайловка Джамбульской области, 10 февраля 1942 года Борис Кузин пишет об этих событиях своей жене А. В. Апостоловой: Я довольно часто получаю письма от Над. Як., которая теперь почти стала моей соседкой. Она с матерью эвакуировалась в Джамбултелекул. обл. (бывшая Алма-Ата). Живет в колхозе. Трудно даже представить это существование[180]. Мать Н. Я. к тому времени была тяжело больна. Н. Я. с матерью знали, что их сын и брат Е.Я. Хазин с женой Еленой Фрадкиной эвакуировался в Ташкент, и надеялись, что родственники вызовут их туда. Но вызов не приходил. Евгений Яковлевич писал, что у него нет возможности ни поселить, ни устроить сестру на работу в Ташкенте. В письме к Апостоловой от 8 мая 1942 года Б. Кузин с возмущением писал: Часто мне пишет Н.Я. Ее жизнь ужасна. Со старухой-матерью он живет в колхозе. Весь скудный скарб, что они захватили с собой, они уже давно проели. Больная Н. Я ходит на работу – роет арыки… У Н. Я. есть нежно любимый брат. Он живет сейчас совсем недалеко от нее – в Ташкенте. И он не забирает к себе хотя бы только мать. При этом детей у него нет. Жена всегда достаточно зарабатывала. Это какое-то людоедство[181]. И все-таки в начале июля 1942 года Н. Я. с матерью приезжают в Ташкент. Вызов ей сделала живущая там с поздней осени 1941 года Ахматова. В письме от н июля 1942 года Н. Я. пишет Кузину: “Анна Андреевна говорила, что боялась думать о моем приезде, так хотела его”[182]. Спустя две недели (29 июля 1942 года) Н. Я. сообщает Кузину, что они теперь вчетвером живут в одной комнате на улице Жуковской, 54. Приезд на Жуковскую Хазиных, остроумно определенных Еленой Сергеевной “все на одно лицо”, на самом деле означало печальное воссоединение семьи. Надежда Яковлевна Мандельштам была близкой подругой Анны Андреевны Ахматовой, она приехала к брату, надеясь на облегчение жизни. Но ее ждала такая же тяжкая судьба и здесь: медленное угасание матери, голод, постоянный поиск заработка, отсутствие взаимопонимания с родными, их эгоизм… После отъезда Елены Сергеевны с балаханы Надежда Яковлевна ухаживала за больной Ахматовой в комнатке колдуньи, как они называли Елену Сергеевну. В те дни она пишет их общему с Осипом Мандельштамом другу Борису Кузину: Встреча с друзьями. Основное, конечно, Женя (Хазин. – Н. Г). Очень хорошо приняла Лена. Анна Андреевна – неузнаваема – так молода и хороша. Много стихов. Скоро выйдет книга. Стихи горькие и прекрасные. С этими хоть на смерть идти. <…> Но я, видно, тяжелая. Помните, какая я была болтунья? А теперь я с трудом говорю. Нужно какое-то громадное усилие, чтобы произнести слово[183]. С Николаем Погодиным, автором “Кремлевских курантов” и “Человека с ружьем”, ни Булгакова, ни Луговской особо близких отношений не имели, а вот Пастернак через Вс. Иванова, который был его близким приятелем, относился к нему очень задушевно. В эвакуации Погодин очень много пил и отличался крайней несдержанностью в выражениях. Направо и налево ругал власть, военное начальство. Вс. Иванов писал 29 июня 1942 года: Провожал Погодина в Москву. Погодину перед отъездом сказал Берестинский, поднимая бокал: – Скажи в Москве, что бы ни случилось, Ташкент врагу не сдадим – никому. Потом, когда Погодин вернулся, он рассказывал Вс. Иванову: Мне поручили написать пьесу “Сталин и защита Москвы”. Я спрашиваю, в чем дело? Что за чудо такое под Москвой? А какое тут чудо? Просто уложили три миллиона и закрыли живым мясом проход. Если бы не зима, быть бы чуме.[184] В воспоминаниях актрисы Марии Мироновой о Ташкенте, где были ее муж Менакер и недавно родившийся на свет Андрей Миронов, которого Миронова носила на выступления в большой плетеной корзине, рассказывается, что Николай Погодин написал для нее очень смешную миниатюру про двух теток с Алайского рынка. “Вы вакуированные – и мы вакуированные”, – говорили они. Через неделю Луговской вернулся из Алма-Аты, а Елена Сергеевна продолжала свою хронику ташкентской жизни в письме к Татьяне Луговской: Дорогая моя Тусенька, откладывала ответ на Ваше чудесное письмо, т<ак> к<ак> ждала оказии. Наконец сегодня, по-видимому, Таня Кондратова едет и берет с собой письмецо и маленькую посылочку Вам. Родненькая, если бы Вы видели, на что я стала похожа, Вы взяли бы назад все хорошие слова, которые Вы когда-либо мне говорили. Дело в том, что москиты, оказавшиеся страшной сволочью, москиты, о которых Володя, восхваляя эту чертову Среднюю Азию, никогда не сказал ни слова, – москиты, о которых все упоминали мимоходом, – искусали меня вконец. Что это значит? Это значит, что на моих руках, лице и шее (и отчасти на ногах и на теле) зияет не меньше 200–300 открытых ран, т<ак> к<ак> я не выношу, когда у меня появляется хоть какое-нибудь пятнышко, а если оно при этом чешется, то я сдираю кожу с таким упоением, что испытываю при этом физическое наслаждение. Истинное слово, я не шучу и не преувеличиваю. В результате я похожа на зебру, приснившуюся в страшном сне, и, между нами говоря, прощу теперь Володе все смертные грехи за то, что на него это не производит никакого впечатления и он по-прежнему твердит, что милей мово на свете нет никого. Затем – жара. Это та самая адская жара, в которой мне лично, безусловно, суждено доживать, когда я перейду из этого мира в другой. Сколько градусов, уже безразлично, потому что это пекло. Напр<имер>, на моей лестнице нельзя сидеть просто на ступеньках, сожжет зад, приходится подкладывать подушечку, а Поля с трудом ходит босиком по этим ступеням. Из-за того что москиты летят на огонь, надо закрывать окна, а тогда – так душно, что потом и ночью не отдыхаешь. Я сплю голая и без простыни даже, никогда в жизни со мной этого не бывало. Двор значительно опустел, уехали Вы, Леонидовы, Уткин (слава богу), Файко, Зузу, наконец, – нас осталось здесь 21 человек. Двор большей частью пуст, это, впрочем, хорошо, т<ак> к<ак> если, напр<имер>, зачнется такое веселье, как было вчера, когда вытащили стол на улицу, пили, танцевали под патефон, Погодин хамил, – я посидела для приличия 5 минут и ушла наверх. Через полчаса пришел Володя и стал диктовать мне свою поэму для 2-й книги “Жизнь”. Боюсь сглазить – но, кажется, это будет замечательная вещь. Володя – молодец, с ним хорошо и легко[185]. Булгакова вечером подымалась к себе наверх, после многих часов перепечатки под диктовку новых поэм. Елена Сергеевна с ее умением быть удивительной помощницей во всем была теперь жизненно необходима Луговскому. Иногда она оставляла ему на столе смешные записки без единой запятой. Димочка Дима спокойной ночи сразу ложись спать не читай завтра лучше раньше встать и начать новую чудную жизнь свет гаснет уже три раза боюсь побегу домой скорей и лягу спать пока горит Димочка не читай право послушайся меня а я Киплинга нашла но сразу спрятала чтобы не соблазняться и не зачитываться завтра буду читать до свидания Димочка Дима ложись сразу спать завтра расскажешь все свои дела что врал старик по дороге что старая подруга жизни твоей кипучей говорила что валенок… (Записка обрывается. – Н. Г.)[186] Итак, Луговской диктует свои поэмы, а во дворе появляются новые обитатели, и уезжают в Москву старые. Обстановка дружная, но не без сложностей. Леонидовы, Файко – друзья Михаила Булгакова и Елены Сергеевны. Файко, драматург, комедиограф, автор знаменитых кинокомедий “Папиросница от Моссельпрома”, “Сердца четырех”, “Аэлита”, был соседом Булгаковых в писательском доме на улице Фурманова. В своих воспоминаниях о Михаиле Афанасьевиче, рассказывая о последней встрече, Файко приводит их разговор: Я хотел тебе вот чего сказать, Алеша, – вдруг необычно интимно произнес он. – Не срывайся, не падай, не ползи. Ты – это ты, и, пожалуй, это самое главное. <… > Будь выше обид, выше зависти, выше всяких глупых толков. <…> И я ушел и проплакал всю ночь[187]. Файко не стал известным драматургом, но навсегда сохранил чувство собственного достоинства. В своих дневниках после смерти Булгакова он писал о том, что не может ходить на вечера его памяти, потому что там будут лгать, не будут говорить о писателе как должно. Он хранил любовь и верность Булгакову. Живя в Ташкенте, Файко написал в дневнике: “ю марта 1942. Культ Ахматовой. (Я люблю Ахматову, но не люблю культов)”. Олег Леонидов, журналист, драматург, и его жена жили в Большом Левшинском переулке (улица Щукина), они часто бывали у Булгаковых. Их соседом по подъезду был близкий друг Луговского Павел Антокольский, его дом был один из самых гостеприимных и веселых домов в Москве, где будущие обитатели ташкентского двора и встречались. Вернувшись из Ташкента в Москву, Леонидов с нежностью писал Луговскому: 6 июля 1942. Москва – Ташкент Тегуан – Тепек,