Берте Горелик удалось выйти в Чистополе. В городе на пристань пришел поэт Обрадович и сказал, что на берег выходят только теща Всеволода Иванова и жены членов Союза писателей. Я заплакала, ведь я приехала за ребенком. Но все-таки подошла к нему. – Я на берег выхожу, вероятно, не запрещенный мне берег, я приехала за сыном и дальше никуда не поеду. Там была моя приятельница, она с мужем уехала раньше. Много писателей стояло. Асеев, писатели с женами. Моя подруга кинулась ко мне, а я говорю: – Я приехала за Игорьком. Но мне сказали, что все дети в Берсуте. – А что это такое? – спросила я. – Это дачное место. Она мне объяснила, что здесь живет председатель горсовета, молодая чудесная женщина. Надо к ней зайти. В это время Елизавета Эмильевна, жена Бределя, кинулась ко мне. – Я хочу с вами, где вы будете жить? Я снова ей говорю, что приехала взять сына. Но она уже ко мне привязалась. Тогда я ей сказала, что иду к председательнице. Зашла, у меня уже полные глаза слез, настроение кошмарное. А она запирает дверь. Я ее спрашиваю: зачем дверь запираете? Она мне отвечает, что у нее забрали последнего врача. В городе – ни одного. Я ей говорю, что все напрасно, я приехала не жить здесь, а забрать своего ребенка. Она посмотрела на меня, улыбнулась и говорит: – Ну, тогда я открою глаза. Сколько лет вашему ребенку? – Четыре года. – В Москву без пропусков не пускают, а вы ехали 12 дней. Я ни газет, ничего не видела. – Матерей, – говорит она, – имеющих детей до семи лет, на фронт не берут, а только используют в тылу, и поэтому вы уехать не можете. Вы мне нужны здесь. Больница без врачей, поликлиника без врачей, самострелы без врачей. В общем, кошмар. Я вас устрою. Не волнуйтесь. Я поняла, что положение серьезное. Тогда я вспомнила, что Бределына просила меня за себя, и сказала: – Вот эта женщина, я ее даже толком не знаю, я с ней познакомилась на пароходе, мне известны передачи ее мужа Вилли Бределя – антифашиста, а лично я ее не знаю. – Я вас устрою к одной женщине, – сказала начальница, – она получила похоронку, у нее трое детей. – Но я не знаю, как я могу здесь остаться, ведь меня военкомат отпустил только на две недели, я же военнообязанная, а здесь госпиталей нет. – Завтра пойдите в военкомат, встаньте на учет, военкоматы есть везде. Вам паек дадут, – объясняет мне она. – Мне не до пайка, ребенка надо увидеть. Начальница при мне позвонила какой-то женщине. – Ее надо устроить к Нюре, еще с одной женщиной. У нее ничего нет. Я с чемоданчиком, сама в носочках, в костюме. Ни вещей, ничего, ни белья, ни теплого пальто. Поехала на две недели за ребенком. Думала, возьму и вернусь. Ну, в общем, я там застряла. Я работала. Первый больной ко мне поступил – ему лошадь копытом размозжила лицо. Это было месиво. На следующий день утром в шесть часов утра помчалась на пристань. В девять зашла во двор, столы с грязной посудой, жара, летают синие мухи, и вдруг из дома выбегает женщина с криком: – Как вы сюда попали! Инфекцию, заразу принесли. Я ей спокойно отвечаю: – Зараза на ваших столах. Посмотрите. Ведь мухи у вас, грязная посуда. Вы на меня не кричите, я врач, я приехала сюда за ребенком. – Дети еще спят! – кричит она. – Они еще не завтракали. Я сама была как помешанная, хотя и молодая, энергичная, но попала куда-то между войной и ребенком. Мне вывели моего ребенка. Жара была страшная. Он стоял передо мной в пижаме. Из всех вещей у него один костюмчик летний остался. Все разворовали. По его стриженой головке ползали вши. Когда его вывели, он неуверенно меня спросил: – Мамочка? – Он меня не узнал. – Сынок, дорогой, – заплакала я. Он мне говорит: – Мамочка, ты не уедешь?! Ты меня не оставишь? Ты меня заберешь? – Да, я тебя заберу. В течение всего дня, пока я его вечером не уложила, он держал меня за руку. Я начала работать с первого же дня. Утром обход, больница, потом прием в поликлинике, так как врачей нет. Потом – комиссия по трудфронту, я говорила, что надо было всех писательских жен освобождать, так как они были ни к чему не пригодны, не привыкли без домработниц одеваться, не знали, как вымыться; грязные, неприспособленные. Жили сначала в школе, а вода была на улице. Ходили по чистопольской грязи в туфлях на высоких каблуках. В комиссии фельдшер сказал: – Вы уже всех подряд освобождаете. Я отвечаю: – Да, они ничего не могут с маникюром в полях. Если послать их на трудфронт, то они там заболеют и умрут. Они просто не понимали, куда приехали. А работать приходилось день и ночь. Самострелы. Острые заболевания, трудфронт, больница. Но потом, через очень короткое время, приехала жена Исаковского, она была терапевт, и сразу стала помогать. Жили мы у простой женщины Нюры, которая приняла меня и Бредель. Как-то она сказала про Бределыну: – Она жидовка. – Да это я жидовка, Нюр, а не она. – Нет, ты работяга, – говорит она… Тот человек, которому я зашила лицо, принес мне поросенка. Он ввалился с ним прямо в кабинет, я кричала ужасно: – Вы с ума сошли! Поросенок! Негигиенично. И выгнала его. Пришла вечером домой, Нюра говорит мне: – Вот поросеночка принесли! Это хабар. Ты работаешь как вол. Меня военкомат снабжал, и я кормила ее семью, детей. Одной восемь, другим десять и двенадцать. Замечательные девочки, работящие, я приносила еду и все, что мне давали. Сына забирала к себе, кормила. А Бределына брала мальчика, но никогда его не кормила. Она ела, а он смотрел ей в рот: – Иди, руки мой. Он моет руки. А она ему: – Грязно, поди мой еще. И все. И не кормит. Я говорю: – Почему вы его не кормите, он же бледный, худой. В интернате же воруют, детям мало что достается. Она мне отвечает: – Вы русские, у вас всегда беспорядок, а у нас, немцев, – дисциплина. Он пусть там ест, а дома ему не положено. Я говорю мальчику шепотом: – Ты приходи, когда мама стоит в очереди за газетами. Она больше ничего делать не умела, вязала и газеты читала. Первое время я за ней ухаживала, она говорила, что она больна. Ей было сорок лет, и я думала, что она уже старая. Кормила, чтоб ее поддерживать. А потом поняла, что не надо, с какой стати. Я ей как-то сказала: