— Не есть ли это явный обход положения? — Я думаю, нет. Мы живем в глуши, моя жена должна иметь возможность защитить себя, если я этого больше сделать не в состоянии. — Разве защищаться можно только огнестрельным оружием? — В определенных случаях да. — Можно же позвать на помощь полицию. — Да, но если это далеко и нет телефона… — Когда вы уехали из дома? — Вчера после обеда, в четыре часа. — Куда? — С моим тестем и его семьей на его ранчо. — Сколько времени вы были вместе с семьей Халкетт? — До трех часов утра. — Свидетели? — Отец семейства, с которым я разделил ночное ложе. Не ответите ли и вы мне теперь на один вопрос? — Если он относится к делу. — Что случилось? — Ваша жена застрелила Гарольда Бута. — Могу я теперь ехать дальше? — Да. Джо Кинг и Окуте, несмотря ни на что, не превысили разрешенной скорости. Когда они вошли в дом, лицо Квини слегка просветлело. Марго и Фрэнк попрощались. Окуте ушел в свою палатку. Квини и Джо остались одни. Джо сел на край кровати. Квини прикрыла глаза и снова открыла, она положила свою руку в руку Джо, как будто ей снова надо искать защиты. — Он хотел нас шантажировать, Джо. Двумя убитыми на Бэд Ленд. Он сказал, что ты без предупреждения застрелил двух мужчин, которые хотели помочь ему поймать наших лошадей. Что, наверное, ты подумал, будто один из них Бут. Что ты затем убитых обезобразил и сжег, чтобы скрыть двойное убийство. Он сказал, что заявит об этом завтра на своем процессе в суде, если мы не дадим ему двадцати тысяч долларов отступного за молчание. Сказал, что он уже кое-кому эту тайну доверил и, если он умрет, они будут мстить. — За это ты в него стреляла? — Голос Джо прозвучал строже, чем он хотел бы. — Нет. Не за это. Я раз десять требовала, чтобы он покинул наш дом. Я предупредила, что буду стрелять. А он набросился на меня… — Что ты сказала полиции? Трезвый деловой расспрос, который самому Джо, естественно, казался необходимым, терзал Квини. Ее рука, которая лежала в руке мужа, вяло соскользнула. Она склонила голову набок и больше не смотрела на Джо, от которого она ждала не только сочувствия, но и утешения. — Я сказала правду. Он был пьян и набросился на меня, когда я была одна. — И ничего больше? — И ничего больше. — Ты устояла? — Да. — Значит, необходимая оборона? — Да. — Они тебя оправдают. Только из-за пистолета они злятся. Но они не могут сделать ничего другого, как заставить меня отсиживать остаток срока. — Когда Джо увидел, какие большие глаза сделались у Квини от испуга, он улыбнулся. — К рождению я бы, наверное, возвратился. — Джо, они не должны наказывать тебя за мой пистолет! — Если ты им это так мило скажешь, Квини, конечно, нет. — Он стал снова серьезным. — Но хорошо, что он мертв, хау. — Это хорошо, что не тебе пришлось это сделать, Стоунхорн. Его друзья теперь будут нам мстить? — Захотят, конечно, но трудно им это сделать. Я преуспел в необходимой обороне, и есть единственный еще живой тому свидетель. Рассказали обо всем Окуте. Он выслушал их молча и в тот же день отправился, по-видимому, в далекую поездку, потому что предварительно как следует заправился. Квини между тем легла в больницу. Джо после той ужасной ночи больше боялся за ребенка, чем сама Квини. Он уговорил ее, сам отвез в автомобиле, поручив заботам Марго Крези Игл под врачебным наблюдением Питера Эйви. Внешне невозмутимый, внутри как расплавленный камень, пылающий и неспокойный, он дождался, пока сам Эйви не заверил его, что, несмотря на кровотечение, непосредственной опасности нет, но что Квини необходима, по меньшей мере, неделя постельного режима. — Посещение? — В дни посещений — пожалуйста. Джо попрощался с Квини и покинул больницу удовлетворенным. Молодая женщина обрела покой. Но Джо еще не расстался со страхом, что Бут, может быть, убил его ребенка. Для Квини было большое облегчение, что она оказалась в совершенно другом доме, дышала совершенно другим воздухом, общалась с совершенно другими людьми. У нее не было никаких иных обязанностей, кроме как следить за своим здоровьем, и в дезинфицированных кроватях и стенах не было никаких снов. Атмосфера была эйр-кондишен. Квини живо вспомнила художественную школу и как будто издалека замечание Стоунхорна о людях, которые в профильтрованном воздухе и регулируемой температуре живут не настоящей жизнью. Вместе с ней в палате находились две молодые женщины, которые уже перенесли некоторые небольшие осложнения, им скоро предстояли роды. Все трое наслаждались спокойствием и заботой, регулярным хорошим питанием. Они перекидывались незатейливыми шутками, делились переживаниями, посмеивались друг над другом, ни одна из них не чувствовала себя больной. Смуглые молодые лица, черные волосы ободряюще контрастировали со снежно-белым постельным бельем. Квини была свидетельницей, как сначала одна, потом другая молодая женщина ушли и через какое-то время возвратились назад, обессиленные, но счастливые, и начали в определенные часы, окруженные сияющей чистотой, ублаготворять маленькие требовательные существа молоком. Когда обе покинули больницу, Квини один день, прежде чем были помещены новые пациентки, оставалась одна. Марго Крези Игл нашла для нее с четверть часа, несмотря на то что у нее всегда было много срочной неотложной работы. Марго радовал ее посвежевший вид, спокойные теперь черты ее ставшего еще более прекрасным лица. Казалось, все мрачное, тяжелое изгладилось в памяти молодой женщины. Но, возможно, не изгладилось, не исчезло, а только ушло куда-то вглубь и где-то там покоилось. — Пожалуйста, расскажи мне о себе, Марго, и об Эде! — Квини не забывала о том, что Эд скоро должен ее судить. — Об Эде, — ответил спокойный голос. — Немногие знают историю его жизни, но ты хочешь, и я тебе расскажу. Если верить отцу Эда и его матери, мой муж был единственным у них ребенком, веселым, бойким, умным. Родители его были и остались бедными на жалкой земле резервации. В начальных классах Эд был лучшим учеником, там он впервые в жизни получил хорошую еду. Он мог без конца смеяться, говорили родители, и он любил смеяться. С семи лет у него стали болеть глаза, как и у некоторых других школьников. Трахома! Страшная болезнь наших детей. Без воды тяжело держать глаза в чистоте, ты знаешь это. Операция ничего не дала. Он остался слепым. — Это было очень тяжело для него? — Да. Горько ребенку, когда снимают повязку и он узнает, что больше никогда не будет видеть. Два года Эд помогал дома. Это были для него отчаянные годы, ведь он не мог ничему учиться. Наконец его приняли в школу для слепых вне резервации. Он снова вернулся к жизни. В школе он был единственный индеец среди белых детей. Он стал бакалавром. Он посещал колледж50, он получал университетскую стипендию и учился. У него железная воля. — Я удивляюсь на вас, на тебя, Марго, и на Эда. — Он кажется иногда сухим, бесчувственным. Жизнь надела на него личину. Но я думаю, он сейчас на своем месте. — Он будет меня судить, Марго. — Оправдательный приговор тебе, Квини, уже обеспечен. Не волнуйся. Есть только один человек, которого Эд не хочет оправдывать, это он сам. Он считает себя причастным, потому что не взял Гарольда под стражу, а оставил под залог шататься, как это обычно делают судьи с богатыми белыми людьми. Марго позвали, а Квини в сумерках попыталась восстановить в памяти картину своей встречи с Эдом Крези Иглом. Это было как извне ворвавшийся воздух. Ведь Эд тоже еще учится, и он понимал это. Квини почувствовала себя поэтому связанной с ним. Когда солнце зашло, пришел Эйви. Его посещение не имело ничего общего с обычным визитом врача. Он сэкономил несколько минут для Квини. Пульс у пациентки был нормальный, цвет лица свежий, разнообразная пища вкусна, ежедневный душ укрепил ее. Все жизненные процессы протекали удовлетворительно. — Завтра впускной день, Квини. Если хотите, можете с мужем уехать домой. Но я могу своей властью оставить вас еще на три-четыре дня. Это было бы вам на пользу. — Вы так думаете? — Разве здесь не чудесно? — Да, чудесно, но не дома. — Я знаю! Если вы увидите мужа, тогда вас никакими силами не удержишь. Квини улыбнулась и задумалась. — Здесь действительно прекрасно, доктор Эйви, и я вам и всем сестрам очень благодарна. Но… но все-таки это не дома. — Так и всякая больница для любого больного. — Наверное. Да. Наверняка. Но для пациента-индейца это еще все же и что-то другое, чужое. — Некоторые индейцы не хотят теперь уходить отсюда и все больше посещают нас по доброй воле с тех пор, как мы больше не доставляем их в принудительном порядке. Другие еще боятся к нам приходить. Собственно почему? — Такая противоположность — извините, мысли мои стали медленными, потому что все тут такое, что так и клонит в сон. Все белое, светлое, чистое, правильное, размеренное, упорядоченное, спокойное. Эйр-кондишен. Чудесно. Все по часам, по градусам и во всем дисциплина. Не так ли? — Ну, ну, продолжайте, продолжайте. — А дома все наоборот: все суровое и ласковое, грязное и прекрасное, безграничное и подавленное — прерия в неволе, но новая жизнь прямо среди разложения. — Да. Говорите же дальше, Квини, я слушаю вас. — Да. У нас, у индейцев, медвежья кровь, волчья кровь, сказали бы белые люди, но это совсем не то. Мы не кровожадные хищники. Наш прародитель — медведь — силен, добр, полон тайн, опасен. Коварный, говорят белые, потому что они знают его только по цирку да по зоологическому саду и свободного медведя не понимают. Он защищает своих малышей, невзирая на смертельную опасность. Вот он каков. — Такие вы и есть. Это верно, Квини; вы кажетесь часто спокойными, воспитанными и все же прорывается также из вас наружу всегда то, что вы называете медвежьей кровью. Она же дает вам силу рисовать. И вы рисуете, не без разума, но разум ваш сочетается с силой.