— Я хотел бы поговорить с суперинтендентом, — сказал он так, как будто это самое обыкновенное дело, хотя даже вождь племени, которого теперь называют чейерменом13 или президентом, не может себе позволить запросто зайти к суперинтенденту — старшему инспектору и управляющему резервацией. — По какому вопросу? — спросила Лаура. — Об этом я скажу ему сам. — Если речь идет о пособии, — пожалуйста, к мисс Карсон, по хозяйственным вопросам — к мистеру Хаверману… ну, школьные дела вас, конечно, не интересуют. — Благодарю вас. Мне это известно. Я хочу поговорить с суперинтендентом. — Суперинтендент принимает только по тем вопросам, которые подготовлены его ответственным референтом и заместителем мистером Шоу. — Если вы предложите мне положение о суперинтенденте даже в письменном виде, я и тогда не откажусь от моей просьбы. Лаура провела кончиком пальца по накрашенным губам. «Что за нахал! И как он себя держит!» Она привыкла, что индеец, которому указывали, куда нужно обратиться, молча исчезал. Но Джо Кинг, кажется, кое-чему поднаучился на своих уголовных процессах от адвокатов и судей. Лаура еще некоторое время колебалась, потом взяла документ, с которым она собиралась направиться к своему начальнику, и вошла в комнату суперинтендента. Он был один и только что ознакомился с циркулярным письмом, которое Управление резервации округа обычно получало от Центрального бюро по делам индейцев. Руководитель бюро выражал свое недовольство существующим положением дел. Он предлагал суперинтендентам улучшить отношения с индейцами, строить эти отношения на взаимном доверии, энергичнее и инициативнее вести борьбу с нищетой. Жизненный уровень индейцев, который сильно отстает от среднего уровня, необходимо поднять. Все прежние предрассудки следует отбросить во имя главного девиза: Help to help themselves14 — помогать индейцам — значит помогать себе. Читая письма, Питер Холи отлично представлял себе, что это и есть новая линия, которая проводится после второй мировой войны. Эту линию Верховный комиссар Центрального бюро по делам индейцев, недавно направивший Холи, вырвав его из привычного круга жизни, в эту одну из труднейших резерваций, собирается осуществлять быстро и решительно. Циркуляры свидетельствовали о полезных и добрых намерениях, но, когда от слов переходишь к делу, встречаются трудности. Это было известно Питеру Холи, в жилах которого текло тридцать процентов индейской крови. Суперинтендент Холи уже двадцать лет состоял на службе. Движением, полным достоинства, он бережно отложил письмо в сторону. Затем взял из рук Лауры напечатанное и слово за словом, не пропуская ни единого слога, прочитал, нашел работу безупречной и порадовался в душе, что получил от своего предшественника прекрасную секретаршу. Он подписал бумаги. Девушка не уходила, и он посмотрел на нее вопросительно. — В приемной Джо Кинг. Он хочет поговорить с суперинтендентом лично. Я хотела направить его к вашему заместителю, но он настаивает на разговоре с вами, мистер Холи… или, — прибавила Лаура особенно резким голосом, — или он желает получить письменный отказ. Седовласый суперинтендент слегка улыбнулся. — Пусть войдет. («Итак, практический случай по существу последних циркуляров: доверие вместо прежних предрассудков». ) Когда Джо Кинг вошел, ему было предложено сесть. — Прошу. С чем пришли? Джо Кинг был смущен. Много лет он не встречал такой предупредительности, чаще он сталкивался с враждебным отношением людей. Услышав теперь слова суперинтендента, он потерял равновесие, как человек, приготовившийся к схватке и вдруг не встретивший сопротивления противника. Лаура закрыла обитую клеенкой дверь и задумалась над неожиданным изменением поведения своего начальника. Этот Джо Кинг принят! Она злилась, что обычный порядок был нарушен. Она твердо решила отомстить и в ближайший же день подсунуть суперинтенденту какого-нибудь посетителя с пустяковой просьбой. В комнате суперинтендента Джо Кинг начал разговор: — Две недели назад я был у мистера Хавермана, и он нашел, что мои планы не имеют шансов на осуществление. Прежде чем отказаться от них, я решил поговорить с вами. Суперинтендент легким движением руки выразил готовность слушать. — Положение резервации тяжелое. — Стоунхорн говорил быстро, взволнованно, как говорил бы на его месте и всякий другой, долго вынашивающий свои мысли, чтобы не упустить единственной представившейся ему возможности высказать их. — У нас очень плохая земля, у нас много безработных, у нас много пьяниц, у нас очень мало воды, и она плохая, колодцев у нас тоже мало, и пользоваться грунтовыми водами мы не можем. Многие из нас скверно питаются и недоедают, много больных. Смертность, особенно среди детей, еще очень высока. Наши земли лежат в стороне от дорог, и это затрудняет развитие промышленности, да и предприниматели ваши не очень-то верят в индейцев-рабочих. Государство, гражданами и солдатами которого являемся мы, индейцы, ежегодно отдает миллионы, а может быть, и миллиарды, народам других континентов. Говорят, для того, чтобы помочь им в развитии хозяйства. А у нас на шее дорогостоящая администрация и деньги, которые мы получаем и которые нам всегда швыряют, как нищему подаяние, — это только цент по сравнению с долларом, уходящим за границу. Впрочем, и тем, что мы получаем, мы не можем сами распорядиться. Обсуждать ваши ошибки мы можем только за вашей спиной, потому что у нас нет возможности заставить вас выслушать наши требования. Мы лишены самостоятельности. А разве мы не люди? — Мне знакомы все эти доводы, мистер Кинг, хотя до сих пор мне их столь односторонне и дерзко не подносили. Естественно, я могу вам возразить. Земли резерваций были большими, но их обитатели плохо хозяйничали: вместо того чтобы работать, они предавались горьким мечтам; вместо того чтобы на ренту прокормить своих детей, они пропивали ее. Об этом вы могли бы и сами рассказать. Они пытались не пускать сыновей и дочерей своих в школу, и нам пришлось доставлять детей с помощью полиции. Это вам известно достаточно хорошо. Вы, индейцы, наконец, стали продавать белым землю, и эта земля — лучшая земля — потеряна для резерваций. Мы построили школы — ваша собственная жена получает прекрасное образование, — мы построили больницу, построили дом для престарелых. Мы платим учителям, платим врачам, медицинским сестрам. Индейцы резерваций не облагаются налогом, а потерявшие работу получают пособие по безработице. Кто хочет — может покинуть резервацию. Квалифицированный рабочий в нашей стране повсюду заработает на хлеб. Джо Кинг встал. — Да, мы слишком долго мечтали, — это правда. Вы отобрали у нас земли и назначили нам ренту, — это был плохой обмен. Когда у нас уже не было оружия, вы отторгли от нас еще больше земли. Каждой семье вы оставили столько земли, что на ней не прокормишь и половины коровы… теперь вы удивляетесь, что стали продавать землю и пьянствовать, пьянствовать для того, чтобы снова мечтать. Мы можем уходить… говорите вы… да, мы можем покинуть последние жалкие клочки земли наших предков… можем, но не хотим. Наш народ сохранился, несмотря на ваши резервации, несмотря на то, что мы пережили в этих резервациях на протяжении ста лет. Некоторые уходят, но ядро остается. Мы хотим, чтобы наша резервация стала землей для людей… или, может быть, поменяетесь? Поселите нас в ваших домах, где есть вода, и сады, и улицы… и переберетесь в наши хижины, в которых мы не можем как следует умыться, потому что воды не хватает даже напоить детей? Наступила пауза. — Вы же пришли не упрекать меня, а хотели предложить что-то. — Предоставьте нашему совету племени свободу действий, чтобы у нас появилось желание работать. Дайте возможность обмениваться опытом с другими резервациями. Выделите нам хоть немного денег из тех, что посылаете в Африку и Азию, на колодцы и водоснабжение. Тогда мы смогли бы кроме крупного рогатого скота завести овец и коз, могли бы разводить коней и бизонов. Мы могли бы поднять художественные промыслы, привлечь туристов, заняться спортом. — Да, конечно. Где и как хотели бы вы начать все это? Это зависит только от вас. Для того и мы тут, чтобы помочь вашим начинаниям. Джо Кинг долго молча смотрел на суперинтендента исподлобья, вызывающе. И так как Холи не собирался продолжать, заговорил: — Да, это зависит от нас, от нас — дикарей, от нас — лишенных самостоятельности, от нас — потерпевших поражение, от нас — ограбленных. И у нас нет миллионов, они за сто лет истрачены на наших надзирателей и опекунов, и сколько еще будет истрачено. Гуд бай — Подождите, Кинг. Прежде чем я скажу вам «гуд бай», заметьте себе следующее: за последние семь лет в тюрьмах и среди бандитов вы провели времени больше, чем в резервации. Вы не имеете морального права отрицательно отзываться о самоотверженной работе поколений администраторов. Поработайте сначала сами. Снисходительное осуждение отразилось на лице Джо Кинга. И это было суперинтенденту досаднее, чем то, что за индейцем осталось последнее слово. — Сэр, мне выносили приговоры и ошибочные приговоры, в ваших тюрьмах я отсидел больше, чем заслуживали мои преступления. Но на то, что случилось с моим народом, на многое из того, что с ним происходит сейчас, не находится судьи, разве только если он судит по вашим законам. Недовольный, глубоко задумавшийся Холи все еще сидел не двигаясь в своем кабинете, а Джо Кинг был уже на улице, где его встретила Квини, ожидавшая с двумя лошадьми. — Только мы сами можем помочь себе, — сказал Джо. — И вообще мало толку разговаривать с людьми, которые сидят в креслах. Нам не остается ничего другого, как поселиться у моего отца. Никто больше нас с тобой не возьмет, и только на нашем ранчо найдется для меня какая-нибудь работа. На фабрике рыболовных принадлежностей свободное место уже занято: они постарались побыстрее им распорядиться, чтобы не принимать меня. — Стоунхорн, ты не смог бы вместе с женщинами день за днем гнуть крючки, чтобы заработать немногим более, чем зарабатывают теперь на сборе земляники. — Ты думаешь? — Он рассмеялся, ведь рядом с ним стояла молодая жена, но была в этом смехе и горечь. — Однажды, два года назад, я уже занимался таким делом, правда не в обществе почтенных женщин. — И он тронул поводья. Так после полудня Стоунхорн и его жена оказались у дома старого Кинга. Оба слезли с коней. Три тощие собаки залаяли было, но тут же поджали хвосты, опасаясь пинка своего господина. Стоунхорн вошел в дом, чтобы поздороваться с отцом, а Квини осталась у коней. Жеребец уже привык к ней, и удержать его не составляло труда. Отпустив подлиннее повод, она позволила животным щипать траву, а сама осматривала долину и горы. Прерия приобретала здесь несколько иной характер, чем в окрестностях ее родного дома. На другой стороне широкой долины, на склоне которой стояла Квини, вздымались белые утесы. У их подножия земля была более влажной и растительность — зеленее. По дну долины пролегала автомобильная дорога. На противоположном склоне Квини видела дом. Паслись коровы, и мальчишка загонял нескольких лошадей. Квини обернулась: Стоунхорн вышел с отцом и позвал ее. И ей стало больно, оттого что пришлось прийти к человеку, который был для нее совсем чужой. Собственный отец спокойно выслушал ее и формально дал разрешение на брак, но затем также спокойно указал ей на дверь. Она все еще видела перед собой печальные лица матери и бабушки, которые молча прощались с ней, не могла забыть растерянных взглядов трех маленьких сестер, которые, повинуясь слову отца, не смели проводить ее. А вот этот человек, до сих пор совершенно незнакомый, приветствовал ее и приглашал заходить, как дочь. Он был высокого роста, может быть пальца на два ниже своего сына, и казался необыкновенно сильным. Его лицо было испещрено морщинами, среди черных волос виднелись седые пряди. По старому индейскому обычаю волосы заплетены в две косы. Одежда застирана, заштопана и снова порвана, но, несмотря на это, Квини не испытывала к старому Кингу ни презрения, ни антипатии. Он даже понравился Квини, и она недоумевала, почему Стоунхорн думал, что она не уживется здесь. Дом, куда вошла Квини, представлял собой небольшой квадратный бревенчатый сруб, состоящий из единственного помещения. Это была обычная постройка старых резерваций. Одним взглядом Квини охватила всю внутренность дома. Слева от входа две постели — покрытые шерстяными одеялами деревянные топчаны. Между топчанами — стол. На стенах, на крючках, развешана одежда. Посреди помещения стояла небольшая железная печка, служившая также плитой. Труба ее поднималась сквозь крышу наружу. На полочке — керосиновая лампа, в углу — отслуживший свое холодильник. Старое одеяло было наброшено на какие-то предметы, природу которых было не определить. И напоследок Квини обнаружила еще два охотничьих ружья. В качестве угощения к столу был подан фазан, подстреленный стариком и им же превосходно приготовленный. Старый Кинг был горд и радовался, что может угостить невестку и продемонстрировать свое кулинарное искусство. — Ты можешь здесь распоряжаться, как хозяйка, — сказал он после обеда. — Я уже кое-что слышал. Вы правильно поступили. Никто никогда не сможет доказать, что он, — старик кивнул в сторону сына, — убил Гарольда. Вы не давайте себя запугать и не отступайте от своих слов. Квини посмотрела на своего мужа. — Я не убивал Гарольда. Старик удовлетворенно улыбнулся: — Хорошо, хорошо, мой сын. Квини воздержалась от разговора. Она убрала со стола. Отложила отдельно кости фазана, из которых можно было еще что-нибудь приготовить, и принялась за уборку помещения. Веник был свежий. — Это я для тебя, — сказал старик. — Я слышал, какая чистота у вас в школе, и подумал, что тебе захочется, чтобы и здесь было чисто. Но пройдет, пожалуй, несколько дней, а то и недель, пока ты наведешь порядок, ведь двое мужчин всегда что-нибудь приносят с собой. Впрочем, вода совсем близко. Квини не заставила повторять ей это второй раз. Она вышла наружу, с ней вышел и Стоунхорн, и оба принялись собирать ведра, в которых еще можно было принести воду. — Ближайший колодец на той стороне, у Бута, — заметил Стоунхорн, — но мы туда не пойдем. Он пошел вдоль склона, однако не так быстро, как ему обычно позволяли его длинные ноги, и Квини последовала за ним. К вечеру ветер посвежел. Трава клонилась под его порывами. На заброшенном кладбище, расположенном неподалеку от дома Кингов, длинная, уже пожелтевшая трава прижималась к покосившимся деревянным крестам. И только толстый, слегка изогнутый шест, на котором висели перья, стоял совсем прямо. Так у индейцев обозначалась могила вождя. Там, где он стоял, была земля индейцев. Даже если он стоял на могиле. Тачина задумалась: кто нашел здесь последнее прибежище, свою последнюю типи? Розовый свет заката сиял над Белыми скалами. На склон долины, по которому шли Стоунхорн и Квини, легли тени. Джо ускорил шаг. Вероятно, колодец был еще далеко. Но Квини это не смущало. Они были вдвоем. Ветер доносил аромат отстоящих за сотни миль лугов, запах белых роз, смолы и далеких лесов. Стоунхорн вел ее постепенно наискось вниз, и через час они были у колодца. Они тут оказались не одни. Другие семьи тоже издалека приходили сюда. Это место, вероятно, служило и для обмена новостями, но Стоунхорн был не склонен вступать в разговоры, а Квини была вежлива, но сдержанна. Когда с наполненными ведрами они направились в обратный путь, Стоунхорн сказал: — Нам надо автомобиль или хотя бы мешки для воды, которые можно бы навьючить на лошадь. Не можешь же ты постоянно сюда таскаться! — Но раньше-то вы так и делали? — Да, но нам не требовалось столько воды, и потом, меня чаще всего не бывало дома. Обратный путь с ношей был труден и занял значительно больше времени. У дома их снова с лаем встретили голодные собаки. Ночное небо было чисто, и звезды сияли над темной прерией и белыми утесами. Шоссе в долине словно вымерло. Отец еще не спал и зажег керосиновую лампу. Выражение его лица несколько изменилось, но Квини, которая его еще так мало знала, не могла сказать как. В одежде и сапогах он улегся на постель. — Что вы думаете делать дальше? — спросил он сына. — Квини купила себе кобылу. Я хочу заняться разведением коней. Квини хочет еще завести кур и одну или две овцы. Теперь, когда она с нами, мы можем посадить что-нибудь из овощей и, может быть, немного картофеля. Она в этом разбирается, приходилось дома заниматься. Все, что она заработает своими картинами, мы вложим в лошадей. Цены на коней для родео растут. Мы заведем корову или несколько коров. Как только у нас будут деньги, возьмем в аренду землю. Старик как-то странно засмеялся. — Картинками она заработает деньги? — Я тебе уже говорил. — Тогда пусть лучше заканчивает школу и рисует побольше картин, вместо того чтобы возиться с овощами. Овцы! Когда это здесь слышали об овцах! Ты поглупел, что ли?!