Я не понимала, что от меня хотят. Посмотрев девке в лицо я четко сказала: — Отстань, я тебя не понимаю. Совсем. — и снова легла лицом к стене. На некоторое время мои слова утихомирили толпу. Такого языка явно никто не знал. А во мне уже ворочался гнев и играл в крови адреналин. Когда она начала трясти меня снова — я взвилась с кровати с такой скоростью, что отскочить и посмеяться она не успела. Толкнула я её сильно, так, что на ногах она не удержалась — упала в расступившуюся толпу, нелепо взмахнув руками. Ложится больше не стала — села по-турецки на койку. Теперь мнение толпы слегка изменилось — часть женщин начала подсмеиваться над ней. Девка была обозлена, что-то громко выговаривала, размахивала руками у меня перед лицом… Я в последний раз сказала: — Не понимаю. Не знаю твоего языка. Отстань! Возможно, она сочла меня удобной фигурой для травли, возможно — просто бесилась со скуки. Но она плюнула мне в лицо. Я вскочила с койки… Ударить я смогла только один раз, но этого хватило. Я не махала руками и не орала — я сильно пнула ее в промежность. Она согнулась, упала на бок, и, прикрывая руками поврежденное место, начала жалобно подскуливать. Да, чисто теоретически я знала, что там очень уязвимое место не только у мужчин. Удар может вызвать даже болевой шок. Но этот удар, все же, получился случайным. Драться я никогда не умела. Сейчас я знаю, что именно этот случайный удар спас меня от многих неприятностей. Женщины так не дерутся. Они вцепляются друг другу в волосы, кричат, визжат, плюются. Но бить, как мужчина?! После этого я легла лицом к стене и больше не вставала до ужина. За спиной гудели и разговаривали женщины, каждые полтора-два часа заходила прислуга и солдаты, меняли ведро за ширмой у маленького окошка без стекла, проветривали комнату, проверяли, все ли тихо… Меня больше никто не трогал. Обеда не было, ужин был не слишком вкусный, но и не совсем противный. А главное — его было много. Кто хотел — получал добавки. Жидкая каша, и сухие лепешки. Каждому в руки дали по странному корнеплоду. Серовато-желтый плод весом грамм двести, с крупными бугорками. Женщины с удовольствием ели его сырым. Мне он показался безвкусным и я просто положила его под подушку. Вечером желающих вывели на палубу помыться. Вода была соленая, но теплая. Я обмылась, не стесняясь взглядов женщин. Мне было всё равно… Счет дням я потеряла давно. Но плыть в общей каюте мне пришлось около двух недель. Раз в несколько в пять-шесть дней корабль приставал к берегу и часть женщин уводили на совсем. С палубы каждый раз после этого доносились гулкие и редкие удары молота о наковальню. Отбирал лично таирус Алессио. Я заметила, что многие женщины хотели покинуть корабль побыстрее. Заискивающе улыбались, изредка что-то говорили ему тихими голосами и просительно смотрели в глаза. Я не просилась, хотя он каждый раз смотрел на меня. Мой черёд пришел когда в каюте оставалось не больше девяти женщин. Нас, всех оставшихся, выгнали на палубу и не слишком высокий мужчина, с чудовищно мощными руками и голым торсом, одевал на шею каждой из нас металлическую полоску. Потом ставили на колени, голову, боком, клали на металлическую плиту с толстенной деревянной ножкой, и этот кузнец точным ударом молота расплющивал заклепку в торчащих краях ошейника. Сидел металл достаточно свободно, но снять его я бы не смогла. Каждая заходила за ширму, снимала под бдительным взглядом женской прислуги свои штаны и халат, взамен выдавали что-то вроде длинного платья из мешковины. Чистое, но драное, довольно ветхое, в заплатах и с дырами. Даже после длительного использования ткань была жесткой и грубой. И большой кусок такой же грубой ткани — вместо платка. А море здесь было совсем другое — холодное, серое… Городок окружали заснеженные леса, он был только небольшим просветом, проплешиной в гуще деревьев… Обуви и так ни у кого не было. Раньше мне одевали кожаные шлепанцы только когда выводили гулять по палубе. Сейчас выдали огромные деревянные башмаки. Я с удивлением смотрела, как женщины забивают пустое место между деревом и ногой сухой травой. Кучка такой травы лежала в большой корзине. В лодке к берегу мы плыли с матросами и двумя солдатами охраны. Человек пятнадцать-двадцать мужчин везли отдельно, на двух лодках. Там охраны было на много больше. Таирус Алессио плыл на маленькой яркой ладье с парусом и охраной. Туда матросов не брали, воины сами поставили парус. Город, к которому мы приближались был почти весь одноэтажный. Снег лежал на крышах и улицах. Где-то далеко за городом, на холме, высился замок с пятью башнями. Ночевали мы в холодном сарае, на куче лежалой соломы. Но нас покормили последний раз остывшей кашей. С корабля я принесла один из тех самых плодов, что вечно не доедала. Он послужил дополнением к ужину. Солому разделили на две части под руководством средних лет женщины. На одну все легли, максимально плотно друг к другу. Я замерзла и тоже легла на кучу поближе к другим. Сверху укрылась дерюжной «шалью» и почувствовала, как на эту тряпку накидывают солому. Через некоторое время я даже уснула. Завтрака не было. Нас, довольно грубо, вытолкали из относительно теплого сарая на ледяной мокрый ветер и погнали, как отару овец вдоль улицы. Местные жители, большей частью на улице были мужчины, почти все кутались в меховые куртки. Да и сапоги были сшиты мехом внутрь. У некоторых к шапкам, очевидно для красоты, были подшиты звериные хвосты. Они или спускались, как ушки вдоль лица, или пелериной из пяти-семи штук защищали спину. Почти все они были голубоглазы и со светлыми бородами. Они останавливались, разглядывали наше стадо, тыкали пальцем и били себя руками по крепким ляжкам. Чем-то мы привлекали их внимание. Здание, куда нас завели с улицы, было невысоким, очень длинным и теплым. Воздух там был пропитан запахом дыма и застаревшего пота, прокисшего пива и животных. Очень отчетливо пахло псиной. На стенах висели лампы, примитивные, масляные. Было довольно темно и душно — горело несколько каминов. Вдоль одной из длинных стен тянулся узкий помост, меньше метра высотой. Каждую из нас посадили на помост и, за не слишком длинную двойную цепь, прикрепили к стене, закрыв на замок. Самый примитивный навесной замок, ключ от которого забрал таирус Алессио. На помосте можно было или сидеть, свесив ноги, или сидеть на корточках. Встать не позволяла длина цепи. Напротив нас стояло несколько грубо сколоченных столов и таких же скамеек. Там сидели местные, пили что-то алкогольное, громко говорили, не смеялись, а ржали и обсуждали свои дела, а, может быть, и нас. Многие из них сняли шапки, но куртки не снимал никто. Мясистая подавальщица принесла таирусу Алессио кружку с питьем. Он поднял кружку, приветствуя соседей по столу и сделал вид, что отпил. Время тянулось, все так же пили и разговаривали мужчины за столами, все так же тыкали в меня и моих соседок пальцами и ничего не происходило… Наконец один из мужчин что-то крикнул. К нему, сгибаясь в поклоне, подбежал раб в таком же ошейнике, как и у меня. Выслушав приказ, он притащил два больших, но легких мешка и торг начался. Нас меняли на меха. Сперва торговались из-за мужчин. К таирусу подходили, предлагали цену, он отрицательно тряс головой. Это все длилось так долго, что я, прислонившись спиной к бревенчатой стене уснула. Купили меня и еще несколько женщин уже к вечеру. Пожилая статная тетка, лет тридцати-пяти-сорока, бесцеремонно влезла каждой из нас в рот, задрала подол и осмотрела тела, под веселые комментарии и советы толпы. Она торговалась с таирусом азартно, так же, как и мужчины хлопая себя по ляжкам. Она и одета была так же — длинная, почти до колена, распахнутая куртка и меховая шапка с кучей хвостов. Отличало ее только отсутствие бороды и высокий голос. А когда она в азарте кинула шапку на пол, стали видны светлые косы, скрученные в баранки над ушами. Меня, ту девку, которую я ударила, и еще двух крепких женщин вместе с пятью мужчинами погрузили в телегу, запряженную невысокими, какими-то косматыми лошадками, засыпали сеном и повезли… Сопровождали нас шесть человек на таких же конях. У каждого из них за спиной висел лук и был колчан с десятком стрел. Никто из нас не был прикован, но и бежать по снегу и без одежды никто не пробовал. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Глава 7 Солома сдвинулась и наблюдать я больше не могла. Да и день катился к вечеру, так что не думаю, что в сумерках было видно хоть что-то, кроме леса вдоль разъезженной санями дороги. Я задремала и проснулась от громких резких голосов и от холода. Кто-то безжалостно расшвыривал солому… Замок поражал воображение размерами, массивностью и нелепостью. Казалось, что строили его из разных материалов, из того, что подвернулось под руку. И строили не одни год. Возможно — не одно десятилетие. Никого не беспокоила гармоничность постройки. Главное было — побольше и покрепче. В строительстве были использованы валуны и отесанные глыбы, кирпич и гранит разных цветов. Две башни имели верхние этажи из бревен. Десятки труб разных размеров выпускали в закатное небо столбы черного дыма. Одна из башен была почти красива, сложена из плиток, похожих на песчаник. С высокой островерхой крышей и похожими на готические окнами. На всех башнях было что-то вроде наружных закрытых балкончиков. От них к самой земле свисали толстые канаты в несколько рядов. В нее нас и загнали, не дав рассмотреть все остальное. Меня уже трясло от холода и попасть на кухню, где бегало несколько десятков человек, раздавались зычные команды и одновременно готовили на дровяных плитах и в огромной камине, было почти удовольствием. Я терла слабые тонкие пальцы, пытаясь быстрее согреться, когда в кухню стремительно вошла женщина в сопровождении нескольких человек. Как и все она была блондинка, лет сорока, крепкая и высокая. И одежда ее говорила, что занимает она немалый пост. Разобранные на прямой пробор волосы были прижаты к голове золотистым обручем с непонятной асимметричной эмблемой на лбу. Там тускло поблескивал мутный зеленый камень. Тяжелое теплое платье светлого цвета было украшено яркой каймой, не доставало до земли сантиметров тридцать и демонстрировало вышитые войлочные сапожки с заостренным, немного загнутым носом. К ней тотчас подскочил один из кухонных крикунов и, тыкая в нас пальцем начал что-то требовать. Она величественно кивнула головой, осмотрела нас внимательным и цепким взглядом и ткнула пальцем в блондинистую девку и меня. Женщина, которая привезла нас сюда, сейчас стояла у меня за спиной. Я почувствовала тычок между лопаток и непроизвольно сделала шаг вперед. Девица тоже шагнула. Мужчина, который требовал что-то начал говорить, резко жестикулируя. Блондинка кивала головой, с чем-то соглашаясь. Или нет… Язык жестов был мне незнаком. Я молчала. Он начал сердиться, шагнул ко мне и, вздернув мне голову за подбородок, глядя в глаза, что-то строго сказал. — Я не понимаю ваш язык. Я не хочу понимать, вы мне все мешаете. — Говорила я не повышая голоса, глядя в глаза и стараясь, что бы он не почувствовал мое отвращение. Мужчина растеряно оглянулся на женщину в дорогом платье. Она повелительно кивнула мне. Немного подумав, я, всё же, подошла ближе. Она что-то спрашивала, но я, глядя ей в глаза, монотонно повторяла: — Я вас совсем не понимаю. Дама нахмурилась и начала что-то резко выговаривать тетке, которая привезла нас сюда. Та, похоже, оправдывалась. А может пыталась свалить вину на кого-то другого. Наконец женщине надоел бессмысленный спор. Она отдала повару блондинку, еще одну женщину и самого мелкого мужчину. Два покрепче достались сопровождавшему ее пожилому неряшливому дядьке, всех остальных вывела назад, на улицу та, что привезла нас сюда. Меня женщина поманила за собой. Но когда я попыталась встать у нее за спиной, меня грубо и сильно отпихнула одна из сопровождающих. Я остановилась. Они вышли за дверь, но, думаю, там она заметила, что я не иду следом. Та тетка, что толкнула меня, сорокалетняя, тепло, но просто одетая, вернулась и начала кричать на меня. Я стояла и молчала. Женщина с венцом на волосах встала в дверях и что-то скомандовала крикунье. Та перекосилась, но подошла ко мне, взяла за руку и повела за собой. Мы долго поднимались по лестнице. К стенам, через равные промежутки крепились масляные лампы. Похожие на наши керосиновые, но стекло толще и света меньше. Я помню такую лампу в деревне у бабушки. Ей не пользовались, но и играть мне бабуля не отдала. Я сбилась со счета, сколько площадок между этажами мы минули когда, наконец, пришли в огромную круглую комнату. Думаю, это был верхний этаж башни. Здесь были окна, сейчас уже совершенно темные, и стояли непонятные большие штуки. Я присмотрелась — это были ткацкие станки и два или три десятка женщин, размахивая руками и с большой скоростью что-то передавая друг другу, ткали. Они сидели по двое за одним станком и работали на пару. Станки были довольно примитивные, но все же не просто рамы с натянутой ниткой. Это были внешне сложные деревянные конструкции, механические. Внизу женщины жали ногами на длинную доску, которая, в такт их работе, качалась туда-сюда. Ткани на станках были широкие, метра по полтора, плотные и, на первый взгляд, теплые. Женщина, которая ходила между мастерицами, подошла и поклонилась той, что в венце. Выслушала ее приказ, кивнула и взяла меня за руку. Остальные ушли. Она стала спрашивать меня, на что получала один ответ: - Я не понимаю. Она стала злится и потянула меня к одному из станков. Я уже очень давно хотела в туалет, поэтому я дернула ее за руку и попыталась объяснить жестами, что мне нужно. Сперва она просто таращилась на меня, потом, очевидно, сообразила. Нахмурившись, она крикнула и к ней подбежала молодая девушка. Выслушав приказ она взяла меня за руку и повела на площадку между этажами. Толкнула дверь в стене и показала мне рукой: — Проходи. Это были те самые крошечные балкончики. Только теперь я была внутри одного из них. Прямо в полу была проделана дырка. Её крестом перечеркивали два металлических штыря. Было уже совсем темно, окна в будке не было. Не было лоскутьев, чтобы вытереться и теплой воды… Когда мы вернулись назад, девушка потащила меня в угол. Там, за столом, сидело еще пять молодых девушек. Они быстро-быстро что-то крутили в руках. Моя сопровождающая сунула мне в руки деревянную лодочку. А потом показала, как вынуть из центра лодочки металлический штырь, намотать на него нитку и закрепить снова в челноке. Я мотала, мотала и мотала, но потом глаза закрылись и … я проснулась от пощечины. Женщина, что досматривала за ткачихами, была в гневе. Отвесив мне еще раз пощечину под хихиканье моих соседок она ткнула мне в руки челнок и отошла, изредка посматривая на меня и проверяя, что и как я делаю. Это было самое начало моего пути, еще до того момента, как я очнулась и осознала себя. Осознала — как личность, как человека, а не бесправное животное. Это было самое начало… Кормили нас два раза в сутки. Под руководством краты Саны мы шли на кухню, где каждая получала миску мерзкой похлебки и ломтю серого безвкусного хлеба. Ткачихам давали еще и кусок сыра или масла, в зависимости от настроения повара. Нам такой роскоши не полагалось. Второй раз кормили перед сном. Перерывов в работе не делали. Мои соседки, девушки 15–17 лет, с удовольствием сплетничали между собой, когда не слышала крата Сана. И с таким же удовольствием ябедничали друг на друга. Редкий день обходился без оплеух хоть у одной из нас. Спали мы здесь же, в мастерской, на мешках с соломой. Топили не плохо, но к утру помещение всегда выстывало и я сильно мерзла. Пока не догадалась распороть тюфяк и ложится внутрь. Было очень жестко, но солома все же держала тепло. Кроме того, я начала подбирать с пола обрывки ниток — подметала я после работы ежедневно. Их было довольно много и к концу зимы у меня вместо соломы в деревянных башмаках было что-то вроде валяных из шерстяных ниток чуней. Солома слишком стирала ноги, я боялась воспаления ран. Но чуни приходилось забирать на ночь в спальник — могли украсть. У ткачих спальня была отдельная, но там я никогда не бывала. Первое время уставали глаза и сильно слезились к вечеру. Потом я научилась мотать с закрытыми и открывала их только когда меняла челнок. Некоторые слова я уже знала, но никогда не говорила вслух. Пусть считают дурой — так проще, меньше вопросов. К весне я всё же ослабела. И я до сих пор не представляла, как я выгляжу. Глава 8 Весна началась, я это чувствовала и начинала тосковать. Скверная еда, постоянные разговоры и люди вокруг, отвратительный сон — я так и не привыкла к своей жесткой подстилке… все это выпивало мои силы. Я с трудом просыпалась по утрам, мышцы болели, но не взирая на отвращение к окружающим и безразличие к жизни умирать я еще была не готова. Возможно, это хотело жить мое молодое тело. Ни чем иным я не могу объяснить свой поступок. Вечером мы, как обычно, под надзором краты Саны спустились на кухню. Для кормежки таких групп, как наша, стоял длинный стол в самом конце кухни. Здесь готовили не для господ, а для рабов и обслуги. Мы уже почти доели жидкое, но горячее хлёбово, когда у печей, где ставили хлеба, раздался крик. Крат Тотом, хозяин этого уголка, кричал на рабыню, занимавшуюся тестом. На крик подошел крат Партон, один из главных рабочих поваров. По статусу крат Партон был значительно выше крата Тотома Самый главный повар ходил в дорогой одежде и рук работой не марал. Но часто заходил на кухню, зорко наблюдал за всеми работами. С ним согласовывали меню для господ и старших слуг. Из криков я поняла, что скисла большая кадушка теста. И крат Тотом обвинял в этом рабыню. Как на грех, тесто было не серое, для кормления рабов, а получше, сдобренное мёдом и травами, для старших слуг. Я знала уже много слов, они запоминались случайно. Очевидно, скучающий мозг искал себе нагрузку. Но говорить я почти не умела. Когда нас выводили с кухни, я немного отстала и подошла к скандалящей группе. Крата Тотома я избегала, да и вообще не видела особой разницы между низким начальством. Все казались одинаковыми. Поэтому я подошла к крату Партону, такой риск мне показался меньше, и тыкая рукой на щелочной раствор, который использовали для мытья посуды и полов, для стирки и уборки, сказала: — Это… Это немного лить, быстро… — тут я запнулась, я не знала слов «мешать», «перемешивать», поэтому просто показала руками, как размешивают ложкой в миске. Крат Партон вскинул бровь и что-то быстро произнес.