– Не ходил даже. Там это… – Мишка посмотрел на Грегори. - Мадам Фараония встречи с приставом требует. На кухне хозяйничали уже две незнакомые угрюмые бабищи с плотными льняными косынками на головах и в одинаковых белоснежных передниках. В четырех кастрюлях что-то закипало, отдельный стол был занят стопками фаянсовой посуды, на соседнем высилась корзина, прикрытая полотенцем, уголок отвернулся, я рассмотрела бок хлебного каравая. Тетки чинопочитанием не отличались, шикнули, прикрикнули, что-де никаких им тут посторонних. На Мишку замахнулись, но хромающему в арьергарде Костику сунули пирожок, в рот сунули, потому что руки у мальчишки были костылями заняты. Потом одна промокнул передником глаза, другая дала пирожок и Михаилу. Я сглотнула, со вчера маковой росины во рту не было, за что была названа сироткой и тоже угощена. Пирожок оказался с капустою. Вкуснотень! – Мадам Фараония наверх вас просила, - чавкал провожатый. Детей в спальнях не было, пожилой гнум стоял в девичьей, делая отметки в конторской тетрадке. – Где все? - нагнал нас Костик. – В классах! – Голос другого пацана был полон такого благоговения, что у меня мурашки по спине побежали. – Григорий Ильич, - сказала я негромко, - этот Обух городской царек и есть? – Размышляешь уже, как расплаты избежать? - Волков взял меня под руку. - Нет, не он среди фартовых главный, но и не последняя спица в колесе. Интересно, его список заученных поговорок когда-нибудь закончится? – А кто король? – Некий благородный разбойник по кличке Туз. По счастью, Туз этот – завзятый англоман и немало потому ко мне расположен. Я собирался его нынче о Мишкиной расспросить, но ты… Геля,ты провернула великолепную комбинацию! – Это еще неизвестно. Пусть сперва нам мадам найдут. Но потом еще уговор этот… Грегори понизил голос: – Под Обуха давно уже копают, сам Туз и роет, много воли себе помощник взял. Так что деньки его сочтены. Подозреваю, что его с тобою сотрудничество последней каплей станет. – Экий ты, Гриня,интриган, - протянула я, не сумев изобразить восторга, – все у тебя посчитано. – Пусть лучше пауки в банке сами перегрызутся, чем служивых кусать. По уму это, разумеется, было правильно, но мне стало неприятно. К лепному потолку вестибюля разносились детские голоса, мальчишки скакали по лестнице, скатывались с перил, хохотали, в классах рисовали мелом на досках, в музыкальном бренчали по клавишам расстроенного рояля. Мишка с Костиком отстали, растворились в толчее. Молодой человек, встретивший нас в коридоре, поклонился. – Господин Старунов? - удивился Гриня. - Павел… – Можно без отчества, – улыбнулся тот, фамильное сходство с приказным письмоводителем прослеживалось с полувзгляда. – Εлизавета Афанасьевна в кабинете вас ожидает. – Елизавета Афанасьевна? – шепнула я Волкову. – Мадам Фараония. Елизавета Афанасьевна Квашнина. Свистеть было неприлично, а то я б не удержалась. Боярский род Квашниных в такие дебри отечественной истории корнями уходит, что ой. Фараония поднялась из-за стола при нашем появлении,тюрбана на ней не было, волосы забраны в тугой пучок, шелковое черное платье в воротником под горло, из украшений – гагатовая брошь и перстень на артритном пальце. Перстень старинный, фамильный, я даже на свой мельком глянула, чтоб сравнить. (Кстати, не забыть бы попросить Григория Ильича его снять.) Тоже плоский камень в золотой оплетке, только не сапфир, а рубин. – Добрый день, господа, - проговорила женщина строго. – Прошу, присаживайтесь. Дам она не упомянула, но я все-таки села в одно из кресел. Грегори испустил феромонный эманирующий залп: – Как же я рад вас здесь видеть, драгоценная… Елизавета Афанасьевна. Вот как он это делает, а? Только что тетка неприступную крепость изображала,и вот краснеет уже по-девчачьи, глазки даже строит. – Ах, Григорий Ильич… Нечувствительный к чарам заграничного джентльмена Старунов дернул со стола папочку: – Извольте видеть, господин пристав: решением городского опекунского совета от сегодняшнего числа госпожа Квашнина назначена директором крыжовеньского сиротского приюта. Он показал нам бумагу. – Епархиальная канцелярия это назначение утвердила. На втором документе даже чернила еще не просохли. – Браво! – хлопнул Γрегори в ладоши. - Примите поздравления, госпожа Квашнина. Фараония посмотрела на меня, приподняла брови, только сейчас заметив мундир, сказала ласково: – Спасибо, Пашенька,теперь ступай, присмотри там за порядком. И вы, господин Волков, будьте любезны наедине дам оставить. Старунов положил папку на стол и вышел, Гриня следом. Помолчали. Под взглядом новой директрисы мне было неуютно. – Сыскарь чародейского приказа Мокошь-града, – сообщила я, чтоб тишину нарушить, – надворный советник Евангелина Романовна Попович. – Что ж ты меня, - запахло жженым сахаром, - не поздравляешь? – Хотелось бы сперва узнать, зачем вам это надо. – Сама как думаешь? – Вы скажите. Тетка вдохнула, поднялась, подошла к шкапчику. Когда я этот кабинет осматривала, за дверцами ничего там не было, теперь же Фараония достала графинчик и две рюмочки к нему, поставила на стол, вытащила притертую пробку, налила поровну вязкой рубиновой жидкости, одну рюмку поднесла мне. – За нас, за баб. Грех такой тост не поддержать, я выпила, охнула от горячей сладости в гортани. Пирожок с капустою бросился знакомиться с наливкой. Подружились, обратно не побегут. – Знаешь, рыжая, - сказала Фараония, наливая по второй, - такой радости, которую я нынче утром испытала, услыхав, что Чикову в ее же доме прирезали, за всю жизнь у меня не было. Поганая радость, злорадная да бесчеловечная. Кухарка с базара новость принесла. – За помин души Елены Николаевны? - предложила я. – Не чокаясь. Выпили, перекрестились, хозяйка сызнова налила. – А после подумала, поставят директрисою на освободившееся место какую-нибудь чиновную даму из жен приближенных Бобруйского, она сызнова детишек мордовать будет, потому что завод такой в городе нашем проклятом. Третья за любовь. Чокнулись, выпили. – Я ведь богатая, Геля. – Отставила Фараония пустую рюмку. - Родители померли, родни никакой не осталось, только связи кое-какие от батюшки. Ежели Степан Фомич лапы к моему приюту потянет,изыщу способы его по тем ручонкам хлопнуть. Вот и кликнула Пашку в помощь, он парень толковый, студент. Сели с ним в сани да поехали по адресам, к каждому из членов опекунского совета. – А епархия? – А чего епархия? Люди божьи,их уговаривать даже не пришлось,тем более отец Пантелеймон из Змеевичского храма в Крыжовене оказался. – Несказанная удача. – Предзнаменование! – возразила тетка. - О том, что дело я задумала доброе и правильное. – За грехи юности расплатиться желаете? – И это тоже. Ежели я,истеричка дурная, невинные души погубила,теперь спасать должна. Она смотрела на меня так жалобно, что в груди все сжалось. Перегнувшись через стол, я расцеловала влажные от слез щеки: – Лучше вас на это место во всей Берендии человека не сыщется, Елизавета Афанасьевна. – Еще по одной? - повеселела Фараония. Уверенная, что на голодный желудок меня непременно развезет, я все же не отказалась. Мы пересели к низкому столику в обтянутые атласом кресла. – Бобруйский, это пол дела. - Язык уже заплетался, графинчик двоился. Или их действительно два? Нет,три. Экая у наливочки крепость. - Блатные персоны ещё к вам непременно сунутся. – Как сунутся,так и высунутся. Вот этими руками глину замешу… Не дождавшись продолжения, я накрыла задремавшую Елизавету Афанасьевну каким-то пледом и вышла из кабинета. – Ну что? - Волков говорил из туманного облака. Туман руками не разгонялся, я махала, что ветряная мельница, а он все не уходил, целовал еще. То есть, целовал как раз невидимый Гриня. Наверное. Скорее всего. В животе пирожок резвился в безбрежном озере наливки, нырял, плавал, барахтался. – Сейчас стошнит, - предупредила я. – Непременно следует повторить, – сказал невидимый Волков, - уже при других обстоятельствах. Пьяненькая рыжая идиотка, это просто прелестно. Твердая рука сжала мой подбородок, в рот скользнул какой-то гладкий шарик, язык защипало мятно, ледяные иголочки побежали вниз по гортани, кольнули изнутри живот и грудь, в голове вспыхнуло ярко-бело-синим.