— А вы? Откуда вы родом? — Из Саутгемптона, — отвечает Джанет. — Мы познакомились на острове Уайт тридцать первого августа шестьдесят девятого года. Я была там вопреки категорическому запрету родителей. — А я находился там нелегально, приехал на частном судне из Амстердама, вместе с Тео и компанией хиппи. Поскольку по понятным причинам я несколько недель назад пропустил Вудсток, мы решили махнуть на Уайтский фестиваль. Он, конечно, масштабом поменьше, но я видел Дилана, а вдобавок познакомился с Джанет, так что не жалуюсь. Брендон тянется к чайнику и вопросительно смотрит на Карен, она качает головой. Ее разрывают противоречивые чувства: с одной стороны, она бы с радостью просидела тут весь день, угощаясь хлебом с грецкими орехами и слушая рассказы о том времени, когда сама была младенцем в пеленках. С другой же — надо быть разумной, поднажать на них. — И через год вы, стало быть, приехали сюда. — Да, Тео, не помню уже, каким образом, познакомился с Дисой, которая еще раньше познакомилась с Тумасом и Ингелой. Думаю, они встретились, когда Диса училась в Копенгагене на акушерку. Тумас ведь по матери наполовину датчанин. В свою очередь они с Пером друзья детства. Словом, так или иначе, прошел слух, что Анна-Мария получила в наследство усадьбу в Доггерланде и что они подумывают создать коммуну. — Как я понимаю, были и дети? В смысле, с самого начала. — Верно. У Ингелы были двое мальчишек, с небольшой разницей в возрасте, Орьян и Лав. А у Дисы — дочка лет пяти, по-моему. Метта. — А у вас есть дети? — Да, сын. Но он родился гораздо позже. Дилан — биржевой маклер в Лондоне, — говорит Брендон с безнадежной миной, которая свидетельствует, что он желал сыну другой карьеры. — Мы делали, что могли, — добавляет он с кривой усмешкой. — А Сюзанна, стало быть, родилась лишь через год? — Да, но уже после нашего отъезда, так что об этом мы ничего не знаем. Карен вскидывает брови: — Об этом? Джанет кладет руку на плечо мужа. — Брендон имеет в виду, что атмосфера в усадьбе ухудшилась, мы чувствовали, что пора двигаться дальше. К тому же слыхали, что в Копенгагене происходят разные интересные события, вот и решили двинуть в Данию. Джанет говорит быстро, и Карен вполуха слушает про то, как они поселились на старой армейской базе в Христиании, но выдержали там всего несколько месяцев, а потом опять уехали в Швецию. И догадывается, что Джанет в душе чертыхается, понимая, что Карен намерена сосредоточиться на Луторпе. — Вы сказали, атмосфера ухудшилась. Что вы имели в виду? Джанет встает с раздраженным видом. — Это личное. Я в самом деле не понимаю, как это может быть связано с вашим делом. — Может, вы и правы, но позвольте мне самой разобраться, — спокойно говорит Карен. — Прошло почти пятьдесят лет, никого из Линдгренов в живых не осталось, так что ваш рассказ ничем им не повредит. — Он изменил жене, — коротко сообщает Брендон. — Пер завел роман с Ингелой, пока Тумас находился в отъезде. Пер был в отчаянии, а Анна-Мария просто чокнулась. Джанет Коннор вернулась к столу с полным чайником, села с тяжелым вздохом. — Она не чокнулась, Брендон. Просто впала в то, что сейчас назвали бы глубокой депрессией. В общем-то неудивительно, Луторп принадлежал ей, и, вероятно, она чувствовала, что все ее использовали и предали. — Когда это случилось? — В конце лета, в тот год, когда мы там поселились. До тех пор все было замечательно, но резко изменилось, когда Анна-Мария захворала. Август или сентябрь семидесятого, а ведь как раз в то время Анна-Мария ждала Сюзанну, думает Карен. Узнать, что муж тебе изменил, когда ты сама ждешь ребенка, тут кто угодно потеряет самообладание. Особенно если приходится делить кров с этой другой женщиной. Кров, который принадлежит тебе самой. — Брендон верно сказал, атмосфера стала крайне тягостной, и никто из нас не знал, что делать с депрессией Анны-Марии и с отчаянными попытками Пера вывести ее из этого состояния. Но далеко не все придавали случившемуся серьезное значение. В те годы многие считали неверность типичной мелкобуржуазной выдумкой. — Как реагировали Тумас и Ингела? — Ингела с самого начала смотрела на жизнь просто. Да в общем-то все мы приехали в усадьбу с несколько наивным представлением, что будем делить всё и избавимся от буржуазных условностей, однако в решающий момент все спасовали. Даже Ингела. Она плохо себя чувствовала, оттого что Анна-Мария захворала, но не думаю, будто она считала, что они с Пером поступили неправильно. — Пожалуй, лучше всех отнесся к этому Тумас, хотя Пер был его близким другом, — вставляет Брендон. — Собственно, он единственный из нас действительно жил так, как учил. Live and let live[8], все мое — твое, ну, вы знаете. Именно они с Ингелой и были самыми отъявленными хиппи, понимаете? Шли на все, а вот мы, остальные… н-да… Брендон умолкает, берется за чайную чашку. — Так или иначе, они выдержали дольше нас, — говорит Джанет. — По-моему, оставались там еще несколько месяцев, а потом вернулись в Швецию. Они и Диса. Но у нас, в сущности, с тех пор не было с ними никакой связи. — И с Пером и Анной-Марией тоже, хотя вы все жили на Хеймё? — Я же говорил, несколько раз мы сталкивались с ними в Дункере, обещали как-нибудь заехать в Лангевик, но так ничего и не вышло. Воспоминания-то невеселые. — Вы не знаете, что сталось с Ингелой и Тумасом, после того как они уехали? — Их дороги разошлись. Она так и не бросила наркоту, а он коренным образом изменился, надел костюм и галстук. Мало-помалу возглавил отцовское предприятие. И старый хиппи Тумас Экман разом превратился в записного капиталиста. К сожалению, несколько месяцев назад он умер. — Вот оно что. А как вы узнали о его смерти? Вы же говорили, что не поддерживали связь. — Нам рассказал сын, Дилан, когда приезжал летом погостить. Он слыхал на работе. Видимо, Тумас был известной фигурой в деловых кругах, а Дилан знал, что в молодости мы были с ним знакомы. Ему куда больше нравился Тумас Экман, чем родной отец. — Брендон криво усмехается. — Порой яблоко все же падает далеко от яблони. — Ну а Ингела? Она жива? — Понятия не имеем, — коротко бросает Джанет. — Контактов не поддерживаем. — А Диса? — Сожалею, но для нас все это в прошлом. И словно подчеркивая, что больше им рассказать нечего, Джанет встает и начинает убирать со стола. Пожалуй, надо кончать, думает Карен, когда полчаса спустя выезжает на шоссе, направляясь в Дункер, в управление. Пора мне оставить в покое давнюю коммуну хиппи и сосредоточиться на кражах со взломами. Легкая солнечная дымка пробилась сквозь тучи, и дорога кое-где уже начала подсыхать. Глянув на часы, Карен прибавляет скорость и пытается стряхнуть досадное ощущение, что Брендон и Джанет Коннор рассказали не всю правду. 61 Она поправляет кипу бумаг, наклоняется и включает звук. — Допрос Линуса Кванне, подозреваемого в кражах со взломом, попытках поджога и убийстве, возможно, по неосторожности. Присутствуют Линус Кванне, а также адвокат Гэри Братос и инспекторы уголовного розыска Карл Бьёркен и Карен Эйкен Хорнби. — Я, черт побери, никого не убивал. Нечего вешать на меня то, чего я не совершал. Голос неожиданно низкий, резко контрастирующий со щуплой мальчишечьей фигурой. Карен вспоминает кадры паромных камер слежения; они с Карлом думали, ему лет шестнадцать-семнадцать. Однако Линусу Кванне уже двадцать четыре, и он успел отсидеть три срока в тюрьме Кабаре. Первый за непреднамеренное убийство. Инцидент, стоивший жизни Ларсу Хайдену, известному полиции двадцативосьмилетнему наркоману и алкоголику, адвокат Линуса Кванне представил тогда, шесть лет назад, как сущий подвиг. Новогодний праздник, который чуть не с самого начала пошел наперекосяк, бесповоротно закончился, когда Кванне застал свою тогдашнюю подружку в одной из спален. На ней лежал Хайден, в спущенных штанах, приставив ей к горлу нож. Приговор суда гласил, что первый ножевой удар действительно мог быть нанесен в порядке самообороны, когда Линус Кванне пытался разоружить Ларса Хайдена. Однако последующие четыре ножевых удара признали “превышением самообороны”. Но юный возраст Кванне и тот факт, что ранее он судимостей не имел, обеспечил ему мягкое наказание. Отсидев пять из назначенных девяти месяцев, Кванне с учетом хорошего поведения был выпущен на свободу, так как, по совокупной экспертной оценке, риск, что он совершит повторное преступление, был невелик. Однако Линус Кванне решил не ударить в грязь лицом и отсидел несколько более коротких сроков за хранение наркотиков и один за довольно крупную кражу цветного металла. Последний раз он откинулся из Кабаре в июле. Сейчас он непринужденно развалился в кресле, нахально закинув одну ногу на колено другой. Гэри Братос успокаивающе кладет руку на плечо клиента. — Разумеется, ты никого не убивал. Сейчас мы спокойно послушаем, что имеет сказать полиция. Будет очень интересно, — добавляет он, усмехаясь уголком рта. — О’кей, Линус, — говорит Карен. — В десять сорок пять тебя взяли в твоей квартире на Талльвег в Лемдале. При аресте произведен обыск и, помимо значительного количества наркотиков, обнаружены также предметы, обозначенные в списках украденного при взломах домов на Ноорё и Хеймё. Как ты это объяснишь? Линус Кванне подавляет притворный зевок, слегка выпрямляет спину, сцепляет руки на затылке. — Как объясню? Что ищейки вышибли мою входную дверь и ворвались в квартиру, когда я спал, да? Никак не объясню. Карен быстро смотрит на Карла. Скептически вскинув брови, Карл надул щеки и теперь выпускает воздух, недвусмысленно иллюстрируя их общие мысли: “Н-да, хорош фрукт, такого быстро не расколешь”. Не позволяя себя спровоцировать, Карен повторяет вопрос: — Я имею в виду, как ты объяснишь наличие краденого у тебя в гостиной и под кроватью. Линус Кванне пожимает плечами и ухмыляется во весь рот, так что снюс под верхней губой грозит выпасть на колени. — Ну… думаю, кто-то его туда положил. Такой вывод напрашивается, не так ли? — И кто же это мог быть, по-твоему?