Вероника смеется. — Ну, пожалуй, все же не как раньше, будем надеяться. Пора бы установить, кто убил бедняжку Сюзанну. — Ты ее знала? — Я бы не сказала, но, пока она была замужем за Юнасом, мы встречались на разного рода общественных мероприятиях. — А позднее, после их развода, ты встречала ее? Вероника удивлена. — Да нет. — говорит она, будто вопрос кажется ей странным. — Нет, точно не встречала. Видела ее в городе, конечно, и, возможно, мы перекидывались словечком-другим, особенно на первых порах, сразу после развода, но не в последние годы. Однако я с ней всегда здоровалась, — добавляет она. Как мило с твоей стороны, думает Карен. У нее никогда не было тесного контакта с единственным кузеном по матери, хотя жили они с Турбьёрном довольно близко друг от друга. Встречались, понятно, на семейных торжествах, свадьбах и похоронах, но в общем-то и все. Уже взрослой она предприняла несколько попыток сблизиться с Турбьёрном, заезжала на кофе, раз-другой приглашала его и Веронику к себе. Старалась не обращать внимания на его чванливое отношение к окружающим и поистине неиссякаемую потребность подзаработать. Так или иначе, есть в этом неотесанном кузене что-то, вызывающее у нее симпатию. Может быть, то, что Турбьёрн никогда не притворяется, признает и свои предрассудки, и свою скупость. И в отличие от жены особо не стремится в социальные верхи. Да и дальновидностью не отличается; после того как приезжая Марике благодаря Карен купила глинистый участок по сходной цене, он несколько недель вообще с кузиной не общался, но позднее никогда об этом не заговаривал и косо на нее не смотрел. Вероника совсем другая. В отличие от мужа Вероника Бреннер всегда норовит подколоть исподтишка и с улыбкой. Она никогда не комментировала тот факт, что, не вмешайся Карен, они бы выручили за глинистый участок вдвое больше, однако, хотя они уже почти семь лет живут по соседству с Марике Эструп, Вероника именует долговязую (метр восемьдесят!) и всемирно известную художницу то Марита Эструп, то Марике Эрнструп или — в разговорах с Карен — просто “твоя датская подружка”. Выражение лица Карен, вероятно, побуждает Веронику продолжить: — Вообще-то я бы и в прошлую субботу раскланялась с Сюзанной, только, по-моему, она меня не видела. И потом… ну… — Что ты сказала? — Карен отставляет бокал. — Ты видела Сюзанну? — Да, видела, за день до убийства, — подтверждает Вероника. — Когда услыхала о случившемся, я подумала, что это был последний раз. Ужасно: никогда не знаешь, что видишь кого-то в последний раз. — Когда в точности это было и где? Приказной тон заставляет Веронику неодобрительно нахмурить брови, но она беспрекословно отвечает: — В субботу утром, на парковке возле глубоководной гавани. Алиса приехала ранним паромом из Эсбьерга, надо было ее встретить. Она ведь учится в Копенгагене, но на Устричный фестиваль приехала домой. И мама, понятно, ждет с машиной, хотя на часах всего семь утра и очень не мешало бы поспать после шестидесятичасовой рабочей недели. Последние слова Вероника произносит громким голосом и многозначительно смотрит на мужа, который спокойно разговаривает с Бу, как бы и не слыша ее упрека. — Ты не видела, она кого-то встречала или сама приехала на пароме? Карен задает вопрос, хотя совершенно уверена в ответе. Сюзанна сказалась больной и вполне могла куда-то собраться, но ее имя не значится ни в одном из проверенных списков пассажиров. — Я об этом как-то не думала, — говорит Вероника. — Над крышами автомобилей я видела только ее голову, и, судя по всему, припарковалась она совсем неподалеку. Но вряд ли она оставила бы машину на неохраняемой парковке, если б ездила в Данию. Ты же полицейская и знаешь, чем это грозит: к твоему возвращению все шины будут изрезаны в клочья. Пожалуй, она права, думает Карен. С тех пор как возле терминала построили парковочный гараж, бесплатной стоянкой в восточной части гавани пользуются только те, кто кого-нибудь встречает или, наоборот, провожает на паром, да работники гавани. Но если Сюзанна сама не приехала на пароме, значит, она кого-то встречала. С весьма большой вероятностью, того человека, который позвонил ей в пятницу в 07.15 и известил о своем приезде. — Ты не видела, с ней кто-то был? Вероника медлит. — Не знаю. В смысле, я никого не видела, но, помнится, мне показалось, будто она с кем-то разговаривала. 51 Звук от падения пустых бутылок в зеленый контейнер перерабатывающего завода режет уши, и Карен стискивает зубы, когда последняя винная бутылка падает в стеклянную кучу. Хоть она и отнеслась к этому спокойно, вчера они здорово засиделись. Спать улеглись лишь около половины четвертого, но несносный жаворонок Эйрик накрыл завтрак и ароматом свежесваренного кофе умудрился в половине десятого поднять всех с постели. Она отклонила предложения остальных помочь с уборкой; Марике, Эйрик и Коре поработали вчера более чем достаточно, к тому же все они были явно не в силах заниматься уборкой. Да и она рассчитывала побыть в одиночестве и вздремнуть еще часок-другой. — Поезжайте домой, — сказала Карен за завтраком, обведя взглядом своих похмельных гостей. — Купите пиццу и ложитесь на диван. А посуду я вечером перемою. Но когда последняя автомобильная дверца захлопнулась, она вернулась на кухню и принялась за дело, на удивление энергично. Посуду перемыла за полчаса, да и уборка в лодочном сарае заняла примерно столько же времени. Столы и садовые стулья пока побудут там, а вот кухонные стулья она занесла в дом. Потом зашла в садовый домик, сняла белье с постели Коре и Эйрика и сунула в стиральную машину, после чего собрала пустые бутылки и газетный урожай нескольких недель, загрузила в машину и поехала к мусоросборнику в конце дороги. В городе до сих пор так и говорили: конец дороги. Для других это место было ее началом. Сейчас она сворачивает последние бумажные сумки, заталкивает их в контейнер для бумаги и садится в машину. Опять подкрадывается усталость, после перетаскивания стульев и пустых бутылок она чувствует себя разгоряченной и потной. Вдобавок эта противная морось, думает она, глядя на свинцово-серое небо. Пока они сидели вчера в лодочном сарае, дождь после короткой передышки зарядил снова, так что они сновали в дом и из дома за кофе, вином и в туалет, укрываясь куском брезента. Стакан пива в “Зайце и вороне” был бы очень кстати, думает Карен. В баре можно просмотреть и вечернюю газету; в эту пору года местные мужики с “Квелльспостен” под мышкой обычно появляются там уже часиков в двенадцать. На улице тоскливо и мрачно, но внутри есть то, что ценится превыше всего, — свет и компания. В ближайшие месяцы многие владельцы пабов, а не только Арильд Расмуссен, будут потирать руки и с удовлетворением слушать звон марок и шиллингов в кассовых аппаратах, писк считывателей карт и шорох отрываемых листков с заказами. Карен смотрит на часы — почти полвторого. Включает зажигание, бросает взгляд в зеркало заднего вида и разворачивается. Через восемь минут она сбрасывает скорость и перегибается через пассажирское сиденье, чтобы лучше видеть. Внезапное ощущение дежавю охватывает ее и на миг приводит в замешательство. Но сгорбленная фигура, бредущая по лужайке, на сей раз не Сюзанна Смеед. Там кто-то другой. И этот кто-то вытаскивает из дома хлам и кучей сваливает на участке. В следующую секунду Карен останавливает машину у обочины. Она слышала, как Карл по телефону сообщил Сюзанниной дочери, что криминалисты закончили с домом и полиция в доступе туда более не нуждается. Но почему-то ей в голову не приходило, что Сигрид отправится в Лангевик. Несколько минут она наблюдает за худенькой фигуркой, которая села на ступеньки крыльца, очевидно, не в силах продолжать свое занятие. Похоже, девушка здесь одна, и немного погодя Карен кладет руку на рычаг скоростей. Но опять замирает; что-то в облике этой одинокой фигурки не позволяет ей уехать. Чертыхнувшись про себя, она вынимает ключ из зажигания и открывает дверцу машины. Сигрид сидит, наклонясь вперед, подперев голову руками, и не замечает Карен, пока та не подходит ближе. Поднимает голову и пробует встать, но не может. — Привет, Сигрид, это всего лишь я. Карен. Сигрид молча кивает. Лицо у нее бледное как мел, глаза блестят. Скорбь, думает Карен. Вот как выглядит скорбь. Быстрым шагом она подходит к одинокой девушке, садится рядом. Сигрид медленно поворачивается к ней лицом, смотрит в глаза, закашливается и отводит взгляд. По хриплому кашлю Карен догадывается, что глаза у девушки блестят не только от слез. У Сигрид жар. — Девочка, что с тобой такое? По крайней мере, ей хватило ума надеть дождевик, думает Карен, глядя на длинные мокрые волосы, облепившие лоб и щеки. Она осторожно отводит волосы, щупает ладонью лоб Сигрид. — Сигрид, ты же больна. Тебе нельзя здесь сидеть. Она решительно берет худенькую девушку за плечи, поднимает на ноги и ведет в дом. Не на кухню, а в гостиную, сажает на диван. Останутся грязные пятна, думает Карен, смотрит на ручейки, стекающие с плаща на светлую обивку. — Давно у тебя температура? — Только сегодня поднялась, по-моему. Голос слабый, в нем нет и следа заносчивости, с которой она держалась, когда Карл и Карен навещали ее на квартире в Горде. — Ты принимала жаропонижающее? Сигрид кашляет и мотает головой. — Подожди здесь. В четыре прыжка Карен взбегает на второй этаж. Надо полагать, у Сюзанны в аптечке найдется что-нибудь, помимо снотворного. Несколько минут спустя Сигрид послушно сует в рот таблетку парацетамола и запивает водой из стакана, который ей протягивает Карен. С гримасой глотает. — Горло болит? Сигрид кивает. — Ты давно здесь? — Со вчерашнего дня. Думала посмотреть… надо ведь заняться. Голос срывается, и она не заканчивает фразу. Ложится на бок, кладет голову на подлокотник дивана, ноги в резиновых сапогах стоят на полу. Карен видит, как вода с длинных черных волос пятном расползается по декоративной розовой подушке. Сама она садится в одно из кресел напротив дивана, не сводит глаз с хрупкой фигурки. Должно быть, Сигрид пришла сюда сразу после похорон; именно сюда она направилась, когда оставила Юнаса на парковке и зашагала через кладбище. Карен быстро прикидывает, что делать. Оставлять Сигрид здесь нельзя, она слишком больна, чтобы находиться в одиночестве. Сама же она вовсе не намерена торчать в доме Сюзанны и присматривать за трудным подростком. Мало того что это неловко, но, пожалуй, еще и этически неправильно, чтобы она, руководитель расследования, ночевала в доме жертвы, пусть даже криминалисты и закончили свою работу. Звонить Юнасу и просить его позаботиться о дочери тоже неприемлемо, по многим причинам; Сигрид, похоже, не хочет контактировать с отцом, а сама она даже думать не желает о разговоре с ним. Остается бойфренд Сэм Несбё, если они не разругались вконец, но у нее нет его телефона, а имена других приятелей Сигрид ей вообще неведомы. Она быстро перебирает оправдания, мелькающие в голове. Наверно, Сигрид сама справится, если я помогу ей лечь в постель. А утром вполне могу заехать и глянуть, как она. Да, она больна, но ведь не смертельно. Не случись мне проезжать мимо, ей бы пришлось справляться самой. Чего ради мне тут оставаться? Карен встает. — Сигрид, здесь ты лежать не можешь, поедем ко мне домой. Ответ, каков бы он ни был, тонет в приступе кашля. — Можешь встать и дойти со мной до машины? Она стоит на дороге. К своему удивлению, она видит, как Сигрид медленно садится и кивает. — Я видела в передней твой рюкзак. Еще что-нибудь хочешь взять с собой? Сигрид молча качает головой. Ключи от дома лежат на столике в передней, и Карен, быстро проверив, выключены ли плита и кофеварка, гасит свет и запирает дверь. Обводит взглядом двор. Прямо на глинистой лужайке кучей свалены одежда, декоративные подушки, шторы и цветастые простыни. Рядом стоит большая картонная коробка, промокшая от дождя. Карен узнает некоторые Сюзаннины безделушки; из коробки, которая грозит вот-вот развалиться, торчат подставка лампы и рамки с фотографиями. Секунду Карен размышляет, не прикрыть ли все это брезентом, ведь кто-нибудь из любопытных соседей может позариться на вещи, но от нового приступа кашля Сигрид буквально сгибается пополам, и Карен отбрасывает эту мысль. Главное сейчас — быстро обсушить девушку и уложить в постель.