Карен сидит в машине, смотрит прямо перед собой. Уличные фонари на Редехусгате светят тускло, вдали над темным Голландским парком виднеется серп луны, а дальше, по куда лучше освещенной Одинсгате, временами проезжают автомобили. Центральные районы города по-прежнему окутаны ленивым одеялом воскресного дня и уже приготовились ко сну. Усталость чувствуется теперь даже в кончиках пальцев, руки тяжело лежат на руле. Половина одиннадцатого, а впереди еще без малого час дороги до дома. Во рту неотвязный вкус двух черствых бутербродов и водянистого кофе из термоса, и она с горечью вспоминает утренний обет вести здоровый образ жизни. Неужели это было сегодня утром? А кажется, будто много дней назад. Она бросает взгляд на пассажирское сиденье, где рядом с сумкой так и лежат прихваченные из дому банан и банка кока-колы. Банан потемнел, стал буровато-черным и сейчас, когда в машине потеплело, источает кислый запах. Может, выбросить его за окошко? Но сил нет, пускай лежит. Она берет банку, открывает, слышит шипение газа, отпивает глоток-другой приторной теплой колы, потом, рыгнув, ставит банку в гнездо между сиденьями и берется за рычаг переключения передач. Но тотчас убирает руку, роется в сумке. Зажав сигарету в уголке рта, закуривает, делает глубокую затяжку и думает, что новую неделю и новые привычки всегда начинают с понедельника. А до конца этого окаянного воскресенья еще целый час. Она уверенно едет на высокой скорости, приглушает фары, когда на скудно освещенной встречной полосе возникают машины, и, сосредоточенно стараясь не заснуть, мысленно перебирает события дня. Утро в гостиничном номере кажется далеким, почти нереальным, и вспоминать о нем нет ни малейшего желания. Первую встречу с Ингульдсен и Ланге она — вероятно, исключительно из чувства самосохранения — тоже сумела оттеснить за туманные кулисы, тогда как остальные события по-прежнему видятся четко и ясно. В памяти всплывает разговор с Вигго Хёугеном. Она тогда думала лишь о том, что Сюзанна Смеед убита и как, черт побери, ей, Карен, пережить ближайшие сутки без тошноты. До сих пор у нее не было времени поразмыслить, почему Хёуген вообще поручил руководство расследованием именно ей. А вдобавок еще и назначил врио начальника отдела. Почему не выбрал Йоханнисена или Карла? Пусть даже они формально ниже по званию, Хёуген мог бы с легкостью придумать причину. Раньше-то всегда находил аргументы. Собственные попытки Карен занять пост начальника отдела, сказать по правде, всегда оставались безуспешны. До инспектора уголовного розыска ее повысили, когда начальником был Вильгельм Касте. Касте полагал, что, когда он выйдет на пенсию, она естественным образом займет его место. Только вот за четыре года до желанной пенсии он умер от инфаркта, и все планы продвижения Карен были похоронены вместе с ним. Его преемником спешно назначили Улофа Кварнхаммара, который относился к работающим женщинам вообще и к женщинам-полицейским в частности, мягко говоря, странно: чем более высокие посты они занимали, тем больше он удивлялся. Однако — это даже Улофу Кварнхаммару было понятно — просто взять и выгнать Карен со службы он не мог. Но имел и массу других возможностей ей насолить. В последующие годы к наиболее интересным расследованиям ее, как правило, не привлекали, на совещаниях постоянно игнорировали, без конца попрекали, что она не служила рядовым полицейским. Конечно, она закончила полицейскую школу, полгода была на практике и получила в Лондонском университете Метрополитен степень к. ф. н. по криминологии, — но это же не идет ни в какое сравнение с многолетней службой коллег в пеших патрулях. И то, что она, отвечая на прямой вопрос журналиста, подтвердила, что равноправие внутри доггерландской полиции оставляет желать лучшего, вряд ли способствовало ее популярности у руководства. Произошло это двадцатью годами раньше, когда она училась в полицейской школе, однако сей факт, похоже, роли не играл. Как выражался Кварн-хаммар, никакая сорока в свое гнездо не гадит, и такое преступление срока давности не имеет. Но, пожалуй, самая большая ошибка Карен, которая постоянно черной тучей витала над ее головой, заключалась в том, что однажды она совершила предательство — ушла из полиции. Даже из страны уехала и несколько лет жила за границей. Тут и думать нечего, будто явишься как ни в чем не бывало и станешь “своим парнем”. Когда Кварнхаммар тоже неожиданно скончался — от разрыва аорты, — пробыв на посту начальника около пяти лет, Карен почуяла новые возможности. Пока парни пили в пабе поминальное пиво, она сидела дома за кухонным столом со стаканом хорошего виски и формулировала заявление на должность начальника. Но тут откуда ни возьмись возник другой кандидат — Юнас Смеед. Шесть лет в службе общественного порядка, незаконченное юридическое образование и три года в должности замначальника отдела экологических преступлений — по мнению начальника полиции Вигго Хёугена, большой плюс для шефа отдела уголовного розыска. Кроме того, Смеед, как сказал Хёуген, представляя его коллегам, “уже в годы патрульной службы показал зубы” (тут он сделал паузу, ожидая надлежащих смешков), и, словно этого недостаточно, за годы службы в экологической полиции Смеед продемонстрировал “организаторские способности и прозорливость”, а вдобавок проявил “документированно незаурядные лидерские качества”. Карен перестала слушать еще на “патрульной службе”. До сих пор она не может полностью отбросить подозрение, что главной причиной назначения Юнаса Смееда явилось то, что он принадлежал к одному из самых влиятельных семейств Доггерланда. А если уж разбираться начистоту, роль начальника никогда не привлекала ее на все сто процентов. Вырабатывать директивы, принимать решения о приоритетах, руководить сложными расследованиями (и доказывать, что она, черт побери, умеет это гораздо лучше, чем Улоф Кварнхаммар) — вот что подвигло ее тогда подать заявление. Однако все остальное было куда менее заманчиво: сплетни сослуживцев, разговоры насчет заработной платы, регулярные доклады начальнику полиции, вынужденные льстивые реверансы перед политиками, а хуже всего — проверки сотрудников. Разочарование, что должность ей не досталась, в тот раз быстро сменилось облегчением. А теперь она сидит по уши в этом дерьме. Но только временно, напоминает себе Карен, закуривая новую сигарету. Чем быстрее закончится расследование, тем скорее Юнас Смеед вновь займет свое начальническое кресло, а она вновь обретет свободу. 16 Запыхавшись, Карен упирается ладонями в колени и смотрит на море. Вдали, у самого горизонта, грузовое судно медленно скользит по темной кромке меж морем и небом. Она не спеша выпрямляется, чувствует, как бешеный стук сердца мало-помалу утихает, а дыхание выравнивается. Четыре километра по лесной дорожке вдоль побережья, прямиком на север от Лангевика. Всего-то четыре километра, а по спине градом льет пот, во рту пересохло. Давненько не тренировалась. С последнего раза минуло много месяцев и выкурено слишком много сигарет. Несколько минут она наслаждается ветром, который остужает горящие щеки, но вздрагивает, когда просторная потная футболка прижимается к телу. Отводит от лица волосы, с тоской смотрит на скалы. Быстрый взгляд на часы: двадцать минут седьмого. Можно еще немного посидеть в затишье на мысу — и бегом домой. Если повезет, в какой-нибудь расще-линке найдется дождевая вода. Она зачерпывает горсть ледяной воды, пьет, потом усаживается, прислонясь к шершавой скале и подтянув колени к подбородку. Сидит неподвижно, глядит на море. Только небо, море, скалы да ровная линия горизонта. И все же она не спутает это место ни с каким другим. Все это запечатлелось в памяти еще в детстве. Именно сюда она вернулась много лет спустя, когда жизнь вдруг оборвалась. Только здесь она смогла продолжить существование без Джона и Матиса. Одиннадцать лет прошло, а она до сих пор иной раз выкрикивает морю их имена. В мыслях она никогда не ассоциирует море с синим цветом. На Фриселе, да и в Дункере и по всему западному побережью до самого Равенбю, море не такое, как здесь. Там временами видишь бойкие белые барашки на густо-синей воде и белые комочки облаков, плывущие по чистому голубому небу. Там высятся зеленые холмы, а деревья вырастают высокие, с пышными кронами. Здесь же, в нескольких десятках километров к северо-востоку от столицы, все, что растет, жмется к земле. На здешних скалах, сгибаясь от ветра чуть не пополам, упрямо растут корявые сосны. Вообще всю здешнюю растительность, которая умудряется под шквалами ветра пробиться из скудной почвы, иначе как скрюченной не назовешь. И в те считанные дни года, когда безоблачное небо окрашивает морскую гладь синевой, этот пейзаж кажется ей едва ли не чужим, льстивым и ненадежным, будто он пытается скрыть свое подлинное “я”. Цветовая гамма здесь иная, непохожая на ту зелень, что преобладает на плодородных землях в глубине Хеймё или среди золотисто-желтого песчаника Фриселя. Оттенков тут не меньше, но лишь наметанный глаз заметит роскошные краски ландшафта, где гранитно-серые утесы противоборствуют открытому морю. Карен смотрит. Ее глаза научились различать множество нюансов изменчивого моря — то серебристого, то оловянного, то свинцового. Она видит мягкие краски ползучей ивы и камыша. Видит лиловые переливы скальных трещин и сезонные перемены — гвоздички-камнеломки весной и дербенник в разгар лета. Сейчас, когда растения на скалах увядают и лето неумолимо идет к концу, ее взгляд скользит дальше от берега, где на склонах колышется вереск. Да, здесь она дома. С этим сознанием она встает и бежит обратно. 17 Лангевик, 1970 г. — Она что, не может подняться наверх? Я больше не выдерживаю! Анна-Мария хватает подушку, которой закрывала ухо, швыряет ее в другой конец комнаты. Громко всхлипывая, садится в постели. Пер вынимает руку из-под одеяла, берет ее за плечо, устало бормочет: — Успокойся, это пройдет. Она резко оборачивается, смотрит на него. С упреком, будто он тоже виноват. — Пройдет? Когда же? Я не смогу привыкнуть! Крик перекрывает звуки из соседней спальни. Полная тишина. — Я имел в виду, колики у Лава пройдут, — терпеливо поясняет Пер. — Диса вчера говорила, что скоро они отпустят. Слышишь, ну вот, он уже не плачет. С ним Тумас, я слышу его шаги. Давай спать, а? – “Диса говорила”, — сварливо передразнивает Анна-Мария. — “Тумас с ним”. Ты сам-то не замечаешь? Единственная, кто пальцем не шевельнет, это Ингела. Голос срывается на фальцет, прорезает ночь, проникает сквозь стену, думает Пер, сквозь щели в двери. Думает, что Тумас слышит, да и Интела, наверно, тоже. Пер Линдгрен отпускает плечо жены, садится в постели. Молча, со вздохом зажигает ночник. — Она же кормит, — осторожно говорит он, прекрасно сознавая, что каждое слово грозит подлить масла в огонь. — Очевидно, это ужасно утомительно, тем более что между мальчишками всего лишь год разницы. — Очень рада, что ты знаешь, каково это — кормить грудью. Потому что я-то никогда не узнаю. Ты поэтому так любишь смотреть? Думаешь, я не вижу? Пер чувствует укол нечистой совести. Не оттого, что Анна-Мария права, а оттого, что вполне отчетливо чувствует: можно повернуть обвинения в свою пользу и стать в позу мученика. Теперь оскорбили его, и он должен ее обезоружить. А способ тут один — молчание. Он отворачивается, пустым взглядом смотрит в окно. На улице уже светло, импровизированная занавеска не способна прогнать июньскую ночь подальше. Не глядя на жену, он знает, что ее бессильная злость уже сменилась тревогой. — Прости, Пер, — говорит она. — Я знаю, ты бы никогда… Лишь когда ее слова заполняют всю комнату, он оборачивается: — Помнишь? Мы ведь говорили, что тебе будет трудно, когда вокруг столько детей. Что ты не справишься. — Но я справляюсь. Конечно, справляюсь. Только вот. Пер Линдгрен смотрит на жену со смешанным чувством нежности и раздражения. Теперь, когда она не кричит, когда злость улеглась и уступила место слабости, он все уладит. Сделает то, в чем он большой мастер. Утешит. — Иди сюда, — говорит он, приподняв одеяло. Секунду помедлив, она ложится, совсем рядом, прижимаясь холодной спиной к его теплому телу. Он тщательно укрывает ее и себя с головой, утыкается лицом ей в затылок. Чувствует слегка влажные волосы, принимается ласкать плечи. Словно бы не слыша, как она бормочет: — Это несправедливо, дети из нее так и сыплются, а она ничуть не благодарна. — Тсс, — говорит он, продолжая гладить ее по спине. Чувствует под пальцами худенькие лопатки, трепещущие, словно крылья птички. Вздрагивает и стыдится своей реакции, сообразив, что Анна-Мария беззвучно плачет. — Они ее вроде как вообще не интересуют. Тумас, считай, один за ними ухаживает, хоть они и не его. А Ингела только кормит, — говорит Анна-Мария, шмыгнув носом. — Я знаю, ты на нее не смотришь, но почему она постоянно демонстрирует всем свои “прелести”? Его руки поднимают ночную рубашку Анны-Марии, а ладони скользят по едва заметным изгибам худенького тела, но перед глазами совсем другая картинка: Ингела отбрасывает за спину длинные огненно-рыжие волосы, потом расстегивает блузку и достает тугую от молока грудь. И в этот миг перехватывает его взгляд. Вот что стоит перед внутренним взором Пера Линдгрена, когда он овладевает женой. 18 На третьем этаже Карен Эйкен Хорнби выходит из лифта, ноги гудят, волосы еще влажные. Она здорово устала, пока бежала в гору к дому, но, быстро приняв душ, проглотив овсянку и выпив крепкого кофе, по-прежнему довольна собой. Новая неделя, новые привычки, и по крайней мере на сей раз все началось хорошо. Астрид Нильсен уже здесь, наверно, с пяти утра на ногах, пробежала вдвое большее расстояние и теперь, кажется, успела с головой уйти в работу, но сегодня утром даже это не может испортить Карен настроение. — Доброе утро, — говорит она. — Мы что, первые? — Доброе утро, шеф. Нет, первый — Йоханнисен, он за кофе пошел. С каких это пор он завел привычку являться раньше восьми? — думает Карен, чувствуя, как улыбка гаснет. Идет к своему месту в открытом офисном пространстве, снимает куртку, вешает на спинку стула. Когда знакомая мелодия сообщает, что компьютер грузится, за спиной у нее возникает Эвальд Йоханнисен с кружкой кофе в руке. — Вон как, — говорит он с наигранным удивлением. — Ты, стало быть, не собираешься занять кабинет начальника? Прежде чем Карен успевает ответить, тренькает лифт, и сквозь стеклянную дверь она видит, как из кабины выходят Карл Бьёркен и Корнелис Лоотс. Секундой позже дверь открывается, они подходят ближе, громогласно и оживленно обсуждая вроде как предстоящие в выходные состязания на ипподроме в Ракне. Этого коротенького перерыва достаточно, чтобы удержаться от резкости, и она спокойно отвечает: — Нет, Эвальд, я, знаешь ли, надеюсь, что все это ненадолго, так что менять место нет смысла. Ты ведь тоже так думаешь? Йоханнисен молча отворачивается к своему столу. Двадцать минут спустя члены оперативной группы один за другим рассаживаются за столом совещаний со своими кофейными кружками, блокнотами, ноутами и мятыми пакетиками антиникотиновой жвачки. Недостает только Эвальда Йоханнисена, он задержался в коридоре, разговаривает по мобильнику. Вдвоем с Корнелисом Карен прикатила широкую доску и поставила ее у торцевой стены комнаты. Дожидаясь, пока Йоханнисен закончит разговор, с помощью круглых магнитиков она размещает на доске несколько фотографий, а рядом — карту Лангевика и окрестностей. Первая фотография — увеличенный паспортный снимок Сюзанны Смеед. Ниже — фото мертвой Сюзанны на полу в кухне и третье фото — кованая кочерга со следами крови и клочками белокурых волос. Рядом она записывает имена — Юнас Смеед, Сигрид Смеед, Харальд Стеен, Ангела Новак. В самом низу — за неимением ничего другого — ряд фото дома Сюзанны и участка, где он стоит. Исходных материалов немного, думает она. Собственно, вообще ничего.