В разговор вмешался Дейви, перевернувшись на живот, как резвящийся щенок: – Мне показалось, что мисс Лиминг вот-вот разрыдается. Кстати, пожилую даму звали Пилбим; во всяком случае, так было написано на венке. – Жуткий крест из роз с черной лентой? Можно было догадаться, что он от нее. Но откуда такая уверенность? – На что нам глаза, милая? Служащие похоронного бюро сняли венок с гроба и прислонили его к стене. На ленте было написано: «С искренней симпатией от няни Пилбим». – А-а, помню, – протянула София. – Очень трогательно! Бедная нянечка, здорово ей пришлось потратиться! – Марк когда-нибудь упоминал няню Пилбим? – спросила Корделия. Приятели быстро переглянулись. Изабелль покачала головой. София сказала: – При мне – нет. – Он никогда не говорил о ней, – заметил Хьюго, – но я, кажется, видел ее однажды еще до похорон. Она пришла в колледж недель шесть назад – в день рождения Марка, когда ему исполнился двадцать один год, и спросила, можно ли его повидать. Я как раз был у привратника, и Роббинс спросил меня, где Марк. Она поднялась к нему в комнату и пробыла у него около часа. Я видел, как она уходила. Но он ее ни разу не упоминал – ни тогда, ни потом. А вскоре после этого он бросил колледж, подумала Корделия. Есть ли здесь связь? Придется размотать эту ниточку, какой бы тонкой она ни была. Из праздного, если не извращенного, любопытства она спросила: – Там были еще цветы? Ответ дала Софи: – Просто букетик садовых цветов на крышке гроба. Без всяких пояснений. Наверное, от мисс Лиминг. Это не в стиле сэра Рональда. – Вы с ним дружили. Расскажите о нем, – попросила Корделия. Они снова переглянулись, словно решая, кому брать слово. Их замешательство было таким сильным, что казалось осязаемым. София Тиллинг вырывала из травы тонкие стебельки и катала их по ладони. Не поднимая глаз, она заговорила: – Марк был очень замкнутым. Вряд ли кто-либо из нас знал его по-настоящему. Он был спокойным, обходительным, сдержанным, непритязательным. Умен, но без капли хитрости. Очень добрый; заботился о людях, но не навязывался им. У него совершенно не было честолюбия, но это нисколько его не тревожило. Вряд ли можно сказать что-то еще. Внезапно раздался голосок Изабелль – настолько тихий, что Корделия с трудом разобрала слова: – Он был милый. Хьюго нетерпеливо перебил ее: – Был милый. А теперь он мертвый. Вот так. Мы не сможем рассказать вам о Марке Келлендере ничего, кроме этого. С тех пор как он бросил колледж, никто из нас с ним не виделся. Он не советовался с нами, прежде чем так поступить, как и прежде чем совершить самоубийство. Как сказала моя сестра, он был очень замкнутым. Предлагаю не тревожить его в избранном им мире. – Но послушайте, – не отступала Корделия, – вы побывали на следствии, на похоронах! Если вы перестали с ним встречаться, если он вас больше не интересовал, то к чему такие труды? – София ходила из чувства привязанности, Дейви – следом за Софией, я – из любопытства и из уважения. Если я кажусь легкомысленным, то это еще не значит, что у меня нет сердца. Корделия упрямо продолжала: – Кто-то навещал коттедж в вечер его смерти и пил с ним кофе. Я собираюсь выяснить, кто это был. Новость удивила их, или ей только показалось? София Тиллинг как будто собиралась о чем-то спросить, однако брат опередил ее: – Это не мы. В тот вечер мы все сидели во втором ряду бельэтажа и смотрели пьесу Пинтера. Не знаю, можно ли это доказать. Не уверен, что в кассе хранят списки заказов, однако я приходил заказывать билеты, и меня могут вспомнить. Если вы настаиваете, я могу познакомить вас с приятелем, который знал о моем намерении идти с друзьями в театр; еще с одним, который видел по крайней мере одного из нас в баре во время антракта; есть еще человек, с которым я впоследствии обсуждал пьесу. Все это ничего не доказывает: с друзьями легче легкого договориться. Будет гораздо проще, если вы согласитесь, что я говорю правду. Зачем мне лгать? Вечером двадцать шестого мая все мы были в театре. Раздался ласковый голос Дейви Стивенса: – Почему бы вам не послать этого негодяя папашу Келлендера к черту и не оставить его сына в покое, а самой не заняться чем-нибудь попроще, например, кражей? – Или убийством? – подхватил Хьюго Тиллинг. – Найдите себе какое-нибудь простенькое убийство. Словно подчиняясь невидимому сигналу, все четверо стали подниматься с травы, собирать книги и стряхивать с одежды травинки. Корделия прошла следом за ними через двор и вышла на улицу. Не произнося ни слова, компания направилась к белому «рено». Корделия подошла к ним и обратилась прямо к Изабелль: – Вам понравился Пинтер? Вас не напугала заключительная сцена, когда Уайтт Гиллмен гибнет от рук туземцев? Это вышло до того просто, что Корделия почти запрезирала себя. В огромных темно-синих глазах она прочла неподдельное изумление. – О нет! Что мне до этого? Какой испуг? Я же была с Хьюго и всеми остальными. Корделия обернулась к Хьюго Тиллингу: – Кажется, ваша приятельница не видит разницы между Пинтером и Осборном3. Хьюго как раз устраивался за рулем машины. Потянувшись к задней дверце, чтобы впустить в салон Софию и Дейви, он спокойно парировал: – Моя приятельница, как вы изволили ее назвать, обитает в Кембридже, хотя и без достаточного присмотра, с целью овладения английским языком. Пока прогресс до обидного невелик. Никогда не знаешь, как много из сказанного удается понять моей приятельнице. Мотор ожил. Машина сдвинулась с места. В этот момент София Тиллинг просунула голову в окно и, удивляясь своему порыву, произнесла: – Я не против побеседовать о Марке, если это принесет пользу. Это, конечно, ничего не даст, но вы все равно заходите ко мне сегодня под вечер – дом 57 по Норвич-стрит. Не опаздывайте: мы с Дейви собираемся на реку. Можете присоединиться к нам, если захотите. Машина тронулась и исчезла из виду. Хьюго успел насмешливо помахать ей рукой, остальные не повернули головы. Корделия несколько раз повторила адрес про себя, пока не записала его: 57, Норвич-стрит. Что это, общежитие, или их семья живет в Кембридже? Что ж, скоро она узнает. Когда лучше прийти? Слишком рано – значит продемонстрировать излишнее рвение, опоздать – значит упустить их. Что бы ни побудило Софию пригласить ее, пусть с опозданием, теперь ей нельзя терять с ними связь. Им было известно нечто, из-за чего они испытывали чувство вины, в этом нет сомнений. Иначе почему они так эмоционально отреагировали на ее появление? Им хотелось, чтобы никто не ворошил факты, связанные со смертью Марка Келлендера. Они будут пытаться уговорами, лестью, укорами заставить ее бросить это дело. Дойдет ли до угроз? Вряд ли. По всей вероятности, они просто кого-то выгораживают. Только зачем? Убить – не то же самое, что забраться поздней ночью в колледж через окно. Подобное не прощают и не пытаются скрыть. Марк Келлендер был дружен с ними; для двоих из них он мог быть даже больше, чем просто другом. Кто-то, кого он знал, кому доверял, крепко затянул ремешок у него на горле, а потом смотрел и слушал, как он задыхается и агонизирует, после чего подвесил его тело на крюк, как свиную тушу. Зная подобное, можно ли заговорщически поглядывать на Софию, как Дейви Стивенс; оставаться спокойным и циничным, как Хьюго; глядеть дружески и заинтересованно, как София Тиллинг? Если они заговорщики, значит, они просто чудовища! А Изабелль? Если они выгораживают кого-то, то скорее всего именно ее. Но Изабелль де Ластери не могла быть убийцей Марка. Корделия вспомнила ее хрупкие покатые плечи, неумелые руки, почти просвечивающие на солнце, длинные ногти, похожие на изящные красные коготки. Если Изабелль виновна, она действовала не одна. Только высокая и очень сильная женщина могла бы затащить неподвижное тело на стул и подвесить его на крюке. Норвич-стрит оказалась оживленной магистралью с односторонним движением, и сначала Корделия въехала на нее с противоположной стороны. Прошло порядочно времени, пока она не проделала весь путь: назад к Хиллз-роуд, мимо католической церкви, четвертый поворот направо. Улица была утыкана кирпичными домиками ранневикторианского периода. Почти все дома выглядели ухоженными: одинаковые входные двери блестели свежей краской, окна первых этажей были завешены кокетливыми занавесками, вдоль стен вырыты сточные желоба. Дом номер пятьдесят семь встретил ее черной входной дверью с белым номером за стеклом. Корделия с облегчением увидела, что ей есть где припарковать машину. В сплошном ряду старых автомобилей и велосипедов, оставленных у тротуара, белого «рено» не оказалось. Надавив звонок, Корделия толкнула незапертую дверь и нерешительно шагнула в узкий белый холл. Планировка дома оказалась хорошо знакомой: с шести до восьми лет она жила с миссис Гибсон точно в таком викторианском коттедже на окраине Ромфорда. Она узнала узкую крутую лестницу, дверь направо, ведущую в переднюю комнату, и еще одну дверь наискосок от первой, ведущую в заднюю комнату, через которую можно выйти в кухню и дальше во дворик. Она знала, что по обеим сторонам камина увидит шкафчики и резные альковы, а под ступеньками найдет еще одну дверь. Воспоминания были слишком живыми, ей даже почудилось, будто в этом чистом, залитом солнцем доме тоже пахнет нестираными простынями, капустой и салом, как в том доме в Ромфорде. В ее ушах зазвучали детские голоса, называющие ее диковинными именами, и показалось, словно она только-только вернулась с площадки для игр рядом с начальной школой напротив, где ее подружки легко отрывали от асфальта тяжеленные ботинки – обувь на любое время года, и, размахивая тонкими ручонками, выкрикивали: «Кор, Кор, Кор!» Дверь перед ней тоже была открыта. Она увидела комнату, где доминировал ярко-желтый цвет, подчеркиваемый солнечными лучами. – А, это вы! Входите. Дейви сейчас принесет книги из колледжа и еду для пикника. Когда подать чай – сейчас или чуть погодя? Я только что выгладила гору белья! – Спасибо, лучше подождем. Корделия села и стала смотреть, как София складывает подстилку и скручивает шнур от утюга. Потом она оглядела комнату. Просторно и уютно, обстановка не принадлежит ни к какому определенному периоду – скорее смесь дешевого и ценного, простенького и радующего глаз. У стены стоял массивный дубовый стол, окруженный громоздкими стульями. Кроме них, в комнате находились виндзорское кресло с мягкой желтой подушечкой, элегантный викторианский диван под коричневым вельветовым покрывалом, придвинутый к окну, и три симпатичные стаффордширские статуэтки на полке, под которой вилась каминная решетка. Одну из стен почти полностью закрывало темное панно с разнообразными плакатами, открытками и вырезанными из журналов фотографиями. На двух из них изображены хорошенькие обнаженные девушки. За окном с желтой занавеской, в огороженном каменной стеной садике, буйствовала растительность: огромная штокроза, усыпанная цветами, шпалера из вьющейся травы, просто розы и ярко-красная герань в горшках. – Какой хороший дом, – сказала Корделия. – Он ваш? – Да, мой. Наша бабушка скончалась два года назад и оставила Хьюго и мне небольшое наследство. Я пустила свою часть на то, чтобы выкупить этот дом, и получила от местных властей субсидию на его перестройку, а Хьюго вложил свои деньги в запасы вина. Я думала о счастливом настоящем, он – о счастливом будущем. Наверное, в этом и заключается разница между нами. Она положила сложенную подстилку в буфет. Усевшись напротив Корделии, она неожиданно спросила: – Вам понравился мой брат? – Не очень. Он был со мной довольно-таки груб. – Он не нарочно. – Тогда еще хуже. Грубость должна быть намеренной, иначе это просто бесчувственность. – Хьюго всегда ведет себя не лучшим образом, когда рядом Изабелль. Так уж она на него действует. – Она любила Марка Келлендера? – Лучше задайте этот вопрос ей, Корделия, но лично я так не думаю. Они были едва знакомы. Марк был моим возлюбленным, а не ее. Я решила, будет лучше позвать вас сюда и сказать об этом самой, иначе рано или поздно это сделает кто-то другой, раз уж вы собираете по Кембриджу сведения. Он, конечно, не жил у меня, у него была комната в колледже. Но мы оставались любовниками почти весь прошлый год. Все кончилось сразу после Рождества, когда я повстречала Дейви. – Вы любили друг друга? – Не уверена. Секс – всегда эксплуатация, ведь так? Если вас интересует, не познавал ли каждый из нас собственную личность через личность другого, то да, мы любили друг друга или, во всяком случае, считали, что любим. Марку нужна была уверенность, что он влюблен. Не знаю, понимаю ли я смысл этого слова. Корделия почувствовала симпатию к Софии. Разве она сама понимает? Она подумала о двух своих любовниках – о Джордже, с которым спала по той причине, что он был ласков и несчастен и звал ее Корделией, настоящим именем, а не «Делией, маленькой папиной фашисткой», и о Карле, юном и сердитом, который нравился ей так сильно, что было бы ребячеством не продемонстрировать ему это единственным способом, который мог произвести на него впечатление. Она никогда не относилась к девственности как к чему-то большему, нежели просто временному и неудобному состоянию, которое иначе зовется молодостью. До Джорджа и Карла она была одинокой и неопытной. После них она осталась одинокой, зато опыта прибавилось. Правда, ни та ни другая связь не научила ее столь необходимой уверенности в общении с отцом и домохозяйками, да и не поразила ее в самое сердце. Правда, к Карлу она чувствовала нежность. Что поделать, если он исчез из Рима еще до того, как его любовь смогла превратиться для Корделии в необходимость? И теперь ей было невыносимо думать о том, что эти странные упражнения могут в один прекрасный день превратиться в необходимость. Занятие любовью, решила она про себя, сплошь и рядом переоценивается: оно безболезненно и скорее сулит сюрпризы. Представление и действительность разошлись полностью. Она сказала: – Наверное, я просто хотела узнать, влекло ли вас друг к другу, нравилось ли вам быть вместе в постели? – И то и другое. – Тогда почему разрыв? Вы поссорились? – Ничего столь естественного или нецивилизованного не произошло. С Марком нельзя было поссориться. В этом состоял один из его недостатков. Я сказала, что не хочу продолжения наших отношений, и он принял мое решение до того спокойно, будто я просто отменила встречу, чтобы сходить в театр. Он не пытался ни спорить, ни разубеждать меня. Если вы подозреваете, что между нашим разрывом и его смертью имеется связь, то должна вас разочаровать: это не так. Я не могу значить так много для другого человека, тем более для Марка. Скорее мне он нравился больше, чем я ему. – Тогда почему вы расстались? – Мне казалось, меня все время судят. Это, конечно, не так, Марк не был моралистом. Но я чувствовала себя под надзором или убедила себя в этом. Я не могла с ним ужиться и даже не хотела пытаться. Был такой Гэри Веббер. Лучше я расскажу вам о нем, это объяснит многое в отношении Марка. Он болен аутизмом, и с ним совершенно нельзя было сладить: он был как бешеный. Марк повстречался с ним на лужайке колледжа Иисуса примерно год назад – Гэри был с родителями, братом и сестрой. Дети качаются там на качелях. Марк заговорил с Гэри, и тот стал его слушать. Дети всегда любили его. Он стал раз в неделю навещать его семью и приглядывать за Гэри, чтобы родители могли отлучиться в кино. В прошлые и позапрошлые каникулы он жил у них, а Вебберы уезжали отдыхать. Вебберы не могли решиться отдать мальчика в больницу; однажды они попытались, но пришлось его оттуда забрать. Однако когда он оставался с Марком, они были совершенно спокойны. Иногда я навещала их по вечерам. Марк держал мальчика на коленях и часами раскачивал его взад-вперед, взад-вперед. Только так и можно было его успокоить. Я считала, что такому ребенку лучше умереть, и как-то прямо сказала Марку. Я и сейчас думаю – так было бы лучше и для родителей, и для всей семьи, и для него самого. Марк не согласился. Я, помнится, сказала тогда: «Ты, кажется, считаешь разумным страдания детей, а сам наслаждаешься способностью отвлекать их…» После этого разговор съехал на скучную метафизическую колею. Марк возразил: «Ни ты, ни я ни за что не захотели бы убить Гэри. Он существует. Его семья тоже существует. Им нужна помощь, которую мы можем им предоставить. Не важно, что мы при этом чувствуем. Важны действия, а не чувства». Корделия сказала: – Но действия порождаются чувствами.