Неуверенный девичий голос, перехваченный спазмом, спросил: – Кто-нибудь вызвал «скорую помощь»? – Да, да! Парень в «кортине» поехал к телефону. Группа застыла в нерешительности. Молодой человек и девушка, жмущаяся к нему от страха, стали выбираться из толпы. Рядом притормозила еще одна машина. Сквозь толпу протискивался высокий господин. До Корделии донесся властный фальцет: – Я врач. «Скорую» вызвали? – Да, сэр, – прозвучал почтительный ответ. Люди посторонились, пропуская вперед профессионала. Он обернулся к Корделии, стоявшей рядом: – Если вы не были свидетельницей аварии, юная леди, лучше уезжайте подобру-поздорову. Остальных прошу расступиться. Вы все равно ничего не сможете сделать. И потушите сигареты! Корделия медленно пошла назад к машине, осторожно переставляя ноги, как пациентка, делающая первые шаги после долгой болезни. Она медленно объехала место аварии, прошелестев шинами по траве на обочине. Ее оглушили приближающиеся сирены. Когда она сворачивала с главной дороги, в зеркальце заднего вида взметнулся огненный фонтан, раздался женский крик, потом мужской возглас, потом общий вопль. Поперек дороги полыхнула стена огня. Врач опоздал со своим предупреждением. Фургон охватило пламя. У Ланна не осталось надежды выжить. Хотя он всегда был безнадежен. Корделия сознавала, что ведет машину из рук вон плохо. Встречные машины пытались привести ее в чувство гудками и светом фар, а один водитель сбавил ход и разразился сердитой тирадой. Она съехала на обочину и заглушила мотор. Воцарилась тишина. Ее влажные руки ходили ходуном. Она обтерла их платком и положила на колени, чувствуя, что они живут отдельной от остального тела жизнью. Она не обратила внимания на шум тормозов. В окне появилось чье-то лицо. До нее донесся невнятный голос, старающийся звучать обворожительно: – Что-то случилось, мисс? Она ощутила запах спиртного. – Ничего. Просто остановилась передохнуть. – Разве такой хорошенькой девушке, можно оставаться одной? Он взялся за дверную ручку. Корделия вынула из сумки пистолет и направила дуло ему в лицо. – Заряжено. Уходите сейчас же, иначе я стану стрелять. Прозвучавшая в ее голосе угроза испугала даже ее. Бледное мокрое лицо отшатнулось, челюсть отвисла. Доброхот попятился. – Простите, мисс. Ошибка. Я не хотел вас оскорбить. Корделия дождалась, пока машина скроется из виду, и включила зажигание. Нет, ехать она не сможет. Она вынула ключ из замка. На нее накатила волна усталости, ласковая, как благословение, которой не смогли противиться ни ее измученный рассудок, ни избитое тело. Она уткнулась лбом в руль и забылась. Глава 6 Корделия спала крепко, но недолго. Она не знала, что заставило ее очнуться – то ли ослепительный свет фар проезжающего автомобиля, то ли подсознательный толчок, напомнивший ей, что отдых придется ограничить получасом, ибо этого минимума ей хватит, чтобы выполнить необходимое, после чего она сможет выспаться как следует. Она выпрямилась, с трудом превозмогая боль в натруженных мышцах и ощущая на спине засохшую кровь. Ночной воздух оставался таким же жарким и пахучим, как днем; даже вьющаяся впереди дорога казалась клейкой в лучах фар. Однако Корделию по-прежнему трясло, и измученное тело благодарно впитывало тепло от свитера Марка. В первый раз с тех пор, как она натянула его на себя, она разглядела, что он темно-зеленого цвета. Как странно, она не обращала внимания на цвет раньше! Остаток пути она проделала, как новичок, впервые севший за руль, – оцепенев в кресле, пристально вглядываясь в дорогу и одеревенело двигая руками и ногами. Наконец впереди показались ворота Гарфорд-Ха-уса. В свете фар они виделись куда более высокими и пышными, нежели в первый раз. Ворота были закрыты. Она выскочила из машины, моля Бога, чтобы они не оказались запертыми на замок. Однако тяжелая задвижка поддалась под ее напором. Ворота бесшумно распахнулись. В саду не оказалось других машин, и она оставила свою «мини» недалеко от дома. В окнах не было света, только во входной двери мерцал манящий огонек. Зажав в руке пистолет, Корделия, не постучавшись, вошла в холл. Несмотря на усталость, несравнимую с ее состоянием в тот день, когда она впервые увидела Гарфорд-Хаус, она воспринимала его сейчас гораздо отчетливее, не упуская ни единой детали. Холл был пуст, но в воздухе словно разлито ожидание, будто дому не хватало именно ее. В ноздри ей ударил все тот же аромат роз и лаванды, только на этот раз она поняла, что лавандовый аромат исходит от цветов в огромной китайской вазе на столике в углу. Ей с первого раза запомнилось громкое тиканье часов, теперь же она обратила внимание на их изысканный резной корпус. Она стояла посередине холла, слегка покачиваясь, с зажатым в опущенной правой руке пистолетом, и смотрела себе под ноги. Ковер был расписан геометрическим узором оливково-зеленого, бледно-голубого и малинового цвета, его мотивы отдаленно напоминали тени коленопреклоненных фигур. Стоя на таком ковре, трудно было самой не опуститься на колени. А вдруг это восточный молитвенный коврик? Она наблюдала, как мисс Лиминг медленно спускается к ней по лестнице в развевающемся вокруг ног длинном красном халате. Пистолет был решительно вынут из ее безжизненной ладони. Она знала, что произошло, так как рука, внезапно полегчала. Это уже не имело значения. Она все равно не сможет защитить себя с помощью этого оружия, никогда не сможет убить человека. Она поняла это, когда Ланн в ужасе пустился от нее наутек. – Здесь нет никого, от кого вам пришлось бы защищаться, мисс Грей, – молвила мисс Лиминг. – Я пришла отчитаться перед сэром Рональдом. Где он? – Там же, где и в прошлый раз, – у себя в кабинете. Как и прежде, он восседал за письменным столом. Он наговаривал что-то на диктофон, зажатый в правой руке. Завидя Корделию, он выключил его, затем подошел к стене и выдернул штепсель из розетки. Снова сел. Они посмотрели друг другу в глаза. Он сложил руки в круге света, падающего от настольной лампы, и его лицо приняло вопросительное выражение. Она едва не вскрикнула от потрясения, до того его лицо напомнило ей лица, мелькающие в окнах проносящихся мимо платформы ночных поездов, – костлявые, со впалыми щеками и глубоко запавшими глазами – лица призраков, вставших со смертного одра. Когда он заговорил, голос его звучал глухо, словно его оторвали от воспоминаний: – Полчаса назад я узнал о смерти Криса Ланна. Он был лучшим лабораторным ассистентом, с которым мне когда-либо доводилось работать. Я взял его из сиротского дома пятнадцать лет назад. Он никогда не видел своих родителей. Уродливый, трудный мальчуган, уже заработавший условную судимость. Школа ничем не смогла ему помочь. Но Ланн оказался одним из самых способных натуралистов, с какими мне приходилось встречаться. Получи он образование, то достиг бы не меньшего, чем я. – Тогда почему же вы не предоставили ему такого шанса, почему не дали ему образования? – Потому что он был мне полезнее в качестве ассистента. Я сказал, что он достиг бы не меньшего, чем я. Но ученых не хуже меня пруд пруди, а вот лаборанта-ассистента под стать Ланну не найти. Он великолепно обращался с инструментами. Он снова взглянул на Корделию, но без всякого любопытства, даже без интереса. – Вы, конечно, явились с отчетом. Сейчас очень поздно, мисс Грей, вы сами видите, как я устал. Нельзя подождать до завтра? Корделия подумала, что эти слова прозвучали как настоящая мольба. – Нет. Я тоже устала, – ответила она. – Но хочу покончить с этим сегодня, сейчас. Он вынул из ящика нож из черного дерева для разрезания бумаги и стал крутить его, не глядя на Корделию. – Тогда скажите мне, почему мой сын покончил с собой? Насколько я понимаю, у вас есть для меня что-то новенькое? Не станете же вы врываться сюда в такой час, не имея ничего за душой. – Ваш сын не покончил с собой. Он был убит, убит кем-то, кого хорошо знал, кого не колеблясь впустил в коттедж и кто явился туда в полной готовности. Он был задавлен или умер от удушья, а потом подвешен на крюк на собственном ремне. Напоследок убийца пририсовал ему помадой губы, напялил на него женское белье и разложил на столе фотографии обнаженных девиц. Предполагалось, это должно выглядеть как случайная смерть в ходе сексуального эксперимента. Такое иногда случается. На протяжении секунд тридцати ни она, ни он не произнесли ни слова. Потом он совершенно спокойно выговорил: – И кто же все это сделал, мисс Грей? – Вы. Вы убили своего сына. – Для чего? – Он походил на экзаменатора, ввернувшего студенту безжалостный вопрос. – Он выяснил, что ваша жена не приходилась ему матерью и деньги, оставленные ей и ему дедом, получены нечестным путем. Он не собирался пользоваться ими больше ни минуты, как и входить в права наследования через четыре года. Вы же испугались огласки. А как насчет «Уолвингтон траст»? Если бы правда выплыла наружу, об обещанных ими деньгах пришлось бы забыть. Под вопросом оказалось будущее вашей лаборатории. Вы не могли идти на такой риск. – Кто же снова переодел его, напечатал предсмертную записку и смыл с его лица помаду? – Кажется, я знаю кто, но вам я этого не скажу. Именно для того, чтобы в этом разобраться, вы и поручили мне это дело, ведь так? Вы не могли вынести неведения. Но убийца Марка – вы. Вы даже обзавелись на всякий случай алиби. Ланн по вашей просьбе позвонил в колледж и назвался вашим сыном. Только на него вы и могли полностью положиться. Не думаю, что вы открыли ему всю правду. Ведь он был всего-навсего вашим лаборантом, он не требовал объяснений, а делал то, что велели. Даже если он и догадывался обо всем, ему ничего не угрожало, разве не так? Вы подготовили алиби, но не посмели им воспользоваться, так как не знали, когда тело Марка было найдено в первый раз. Если его нашли и изобразили все как самоубийство до того, как состоялся этот подстроенный разговор, от вашего алиби ничего бы не осталось, а испорченное алиби – это проклятие. Поэтому вы переговорили с Бенскином и попытались все исправить. Вы сказали ему правду – что вам звонил Ланн. Ланн всегда подтвердил бы ваши слова. Но даже если бы он проговорился, разве это имело бы какое-то значение? Ему бы никто не поверил. – Точно так же, как и вам. Вы постарались честно отработать свои деньги, мисс Грей. Ваше объяснение весьма хитроумно, некоторые детали выглядят вполне достоверными. Но вы знаете твердо, как это знаю я, – ни один полицейский на свете никогда не отнесется к вашей версии серьезно. Вам не повезло – вы не смогли допросить Ланна. Но Ланн, как я сказал, мертв. Он сгорел в автомобильной катастрофе. – Знаю, сама видела это. Сегодня вечером он попытался меня убить. Вам это известно? А еще раньше он пытался запугать меня, чтобы я бросила расследование. Может быть, и он начал подозревать правду? – Если он действительно предпринял попытку убить вас, значит, он нарушил инструкции. Я просто просил не спускать с вас глаз. Как вы помните, я нанял вас, чтобы вы посвятили все свое время исключительно работе на меня, и хотел быть уверенным, что не обманулся. Я не обманулся, в своем роде, конечно; но не стоит упражнять воображение за пределами этого кабинета. Полиция и суд не одобрят клеветы и истерической чуши. А разве у вас есть доказательства? Никаких. Моя жена кремирована. Ничто на земле – ни живое, ни мертвое – не сможет доказать, что Марк не приходился ей сыном. – Вы наведались к доктору Гледвину удостовериться, что тот слишком дряхл, чтобы дать показания против вас. Беспокоиться было излишне. Он ничего не заподозрил, верно? Вы остановились на нем как на враче для своей жены именно из-за его преклонного возраста и некомпетентности. Но одно маленькое доказательство у меня есть. Ланн как раз хотел доставить его вам. – Тогда вам следовало следить за ним получше. После аварии от Ланна остались одни косточки. – А как насчет женского белья – черных трусиков и лифчика? Нетрудно вспомнить покупателя, тем более мужчину. – Мужчины иногда покупают своим женщинам нижнее белье. Но если бы я замышлял подобное убийство, то не думаю, что ваши слова вызвали бы у меня тревогу. Разве задерганная продавщица за кассой многоэтажного универмага вспомнит такую покупку, тем более оплаченную наличными, одну из череды столь же невинных приобретений, сделанных в самое горячее время дня? Мужчина мог к тому же слегка изменить внешность. Неужели вы и впрямь надеетесь, что она спустя несколько недель вспомнит его лицо, одно из многих тысяч, и сможет достаточно уверенно опознать его в суде? Но даже если бы так произошло, что это доказывает, раз у вас нет самих этих предметов? Зарубите себе на носу, мисс Грей: соверши я убийство, я бы сделал это чисто. Меня бы не нашли. Если бы полиция все-таки разузнала, в каком виде был найден мой сын – а это может произойти, коль скоро, как вы говорите, об этом известно еще кому-то, а не вам одной, – то у нее бы только прибавилось уверенности, что это именно самоубийство. Смерть Марка стала необходимостью, ибо в отличие от большинства смертей сослужила кое-какую службу. Людьми владеет непреодолимая жажда самопожертвования. Они гибнут за что-то реальное или просто так – за бессмысленные абстракции типа патриотизма, справедливости, мира, ради чужих идей, чужой власти, нескольких футов земли. Вы, несомненно, отдали бы жизнь, чтобы спасти ребенка или будучи убеждены, что ваша жертва поможет поискам средства от рака. – Возможно. Хотелось бы в это верить. Но позвольте решение принимать мне. – Разумеется. Таким образом вы добьетесь необходимого эмоционального удовлетворения. Но это никак не повлияет ни на самый факт вашей смерти, ни на ее результат. И не говорите, будто то, чем я тут занимаюсь, не стоит одной-единственной человеческой жизни. Избавьте меня от этого лицемерия. Вы не понимаете, да и не способны понять всей ценности того, что я здесь делаю. Какое вам дело до смерти Марка? Вы никогда не слышали о нем, пока не появились в Гарфорд-Хаусе. – Зато Гэри Вебберу есть до этого дело. – Значит, я должен утратить все, ради чего трудился, потому что у Гэри Веббера должен быть партнер для игры в мячик и для болтовни об истории? Неожиданно он заглянул Корделии в лицо и резко спросил: – Что с вами? Вы больны? – Нет, не больна. Я знала, что права. Знала, что мои рассуждения окажутся верными. Но все равно не верится. Не верится, чтобы человек мог быть таким воплощением зла. – Если вы способны это себе представить, значит, я могу это совершить. Вы еще не сделали подобного открытия о людях, мисс Грей? Это и есть ключ к тому, что вы назвали бы человеческой греховностью. Корделия почувствовала вдруг, что с нее довольно его цинизма, и гневно запротестовала: – Какой же смысл в том, чтобы делать мир прекраснее, если живущие в нем люди не могут любить друг друга? От этих слов его наконец-то разобрал гнев. – Любить! Самое затасканное слово в языке! Разве в нем есть хоть что-нибудь, кроме того сентиментального смысла, который вы в него вкладываете? Что вы подразумеваете, произнося словечко «любовь»? Что людям надобно научиться жить бок о бок, заботясь о довольстве друг друга? Так гласит закон. Рядом с этой краеугольной декларацией здравого смысла все прочие философии не более чем метафизические абстракции. Или вы понимаете любовь в христианском смысле, как милосердие? Почитайте историю, мисс Грей. Посмотрите, до каких ужасов, жестокостей, ненависти, угнетения довела человечество религия любви! Но быть может, вы предпочитаете более женственное, более индивидуальное определение – любовь как страстная привязанность к личности другого человека? Сильная личная привязанность всегда кончается ревностью и закабалением. Любовь – более разрушительное чувство, чем ненависть. Если вам неймется посвятить чему-то свою жизнь, посвятите ее идее. – Говоря «любовь», я подразумеваю любовь родителя к своему ребенку. – Это самое худшее, причем для обоих. Но если не любишь, никакая сила в мире не сможет вынудить полюбить. А где нет любви, нет и обязанностей, сопряженных с любовью.