– Вам не хватит моего слова, что Марк сам наложил на себя руки и если вы поставите это под сомнение, то причините боль его отцу и друзьям и никому не поможете? – Нет, Хьюго, не хватит. – А если мы сообщим вам все, что знаем, вы обещаете остановиться на этом? – Как я могу, раз отказываюсь верить вам? Неожиданно послышался крик Изабелль: – О, скажи ей, Хьюго! Какая разница? – Думаю, вам придется сделать это, – подхватила Корделия. – Кажется, у вас нет выбора. – Видимо, да. Хорошо. – Он опустил чашку на каминную плиту и уставился в огонь. – Я говорил вам, что все мы – София, Изабелль, Дейви и я – были в театре в ту ночь, когда умер Марк, но, как вы, наверное, догадались, это было правдой только на три четверти. Когда я пришел за билетами, оставалось всего три места, и мы решили, что они должны принадлежать тем, кто больше всего сможет насладиться пьесой. Изабелль ходит в театр скорее для того, чтобы смотрели на нее, и любой спектакль, где количество действующих лиц недотягивает до пятидесяти, навевает на нее скуку, так что исключенной оказалась именно она. Поэтому, будучи проигнорированной своим теперешним любовником, она вполне разумно предпочла искать утешения в компании следующего. – Марк не был моим любовником, Хьюго, – сказала Изабелль с несоответствующей случаю улыбкой. В ее голосе не прозвучало ни горечи, ни мстительности – просто она демонстрировала свои карты. – Знаю. Марк был романтиком. Он никогда не укладывал девушку в постель или куда-нибудь еще, пока не приходил к выводу о наличии достаточно глубокого контакта двух личностей – или каким там еще жаргоном он пользовался? Ладно, это несправедливо по отношению к нему. Такими бессмысленными словесами балуется скорее мой папаша. Но заложенная в них идея не была Марку чуждой. Сомневаюсь, что он мог насладиться сексом, пока не убедит сам себя, что он и девушка влюблены друг в друга. Это было необходимой прелюдией – подобно раздеванию. Как я понимаю, с Изабелль отношения не достигли положенной глубины и надлежащего эмоционального накала. Со временем все, разумеется, утряслось бы. Когда речь шла о Изабелль, Марк был в не меньшей степени способен на самообольщение, нежели все прочие. В его высоком, не совсем уверенном голосе слышалась ревность. Медленно и терпеливо, как мать, обращающаяся к несмышленому дитя, Изабелль произнесла: – Марк и я никогда не занимались любовью, Хьюго. – Вот и я о том же. Бедный Марк! Он предпочел сути тень, а теперь лишился и того, и другого. – Что же произошло в тот вечер? Корделия адресовала свой вопрос Изабелль, но за нее ответил Хьюго: – Изабелль приехала сюда в половине восьмого с минутами. Заднее окно было затянуто занавеской, через переднее все равно ничего не разглядишь, зато дверь оказалась открытой. Она вошла. Марк уже был мертв. Тело свисало вот с этого крюка на ремне. Однако выглядел он вовсе не так, как на следующее утро, когда его обнаружила мисс Маркленд. – Он обернулся к Изабелль. – Рассказывай. Изабелль колебалась. Хьюго наклонился к ней и легонько поцеловал в губы. – Ничего, расскажи. Есть кое-какие неприятные вещи, от которых тебя не смогут оградить никакие папины денежки. Эта как раз из их числа. Изабелль покрутила головой, учинив инспекцию всем четырем углам комнаты, словно нуждаясь в лишнем доказательстве того, что, кроме них троих, в ней никого нет. Ее чудесные глаза казались алыми от отблеска камина. Она наклонилась к Корделии с доверчивостью деревенской сплетницы, намеренной поделиться новостями о последнем скандале. Корделия поняла, что паника покинула ее, истерика оказалась острой, но преходящей. Она хранила тайну, пока действовали инструкции Хьюго, но была рада разрешению больше не напрягаться. Возможно, инстинкт подсказывал ей, что вся эта история, поделись она ею с посторонними, перестанет выглядеть столь ужасной. – Я подумала, что неплохо будет повидать Марка и поужинать на пару. Мадемуазель де Конже неважно себя чувствовала, Хьюго и София ушли в театр, и мне стало скучно. Я подошла к задней двери: раньше Марк предупреждал, что передняя не открывается. Я думала найти его в саду, но его там не оказалось. На земле остались вилы, у двери – башмаки. Я толкнула дверь. Я не стала стучать, решив преподнести Марку сюрприз. Она замялась и опустила глаза, вертя в руках кофейную чашку. – И что дальше? – вернула ее к действительности Корделия. – Дальше я увидела его. Он висел на ремне, привязанном к крюку в потолке, и я сразу поняла, что он мертв. Корделия, это был ужас! Он был одет, как женщина, – в черном лифчике и черных кружевных трусах. И все! А лицо!.. Он нарисовал себе огромные губы, как у клоуна… Это было и страшно, и смешно. Мне хотелось кричать и хохотать одновременно. Он совсем не походил на Марка. Он вообще не походил на человеческое существо. На столе лежали фотографии. Нехорошие фотографии, Корделия. Фотографии с голыми женщинами. Ее широко распахнутые глаза заглянули в полные смятения, ничего не понимающие глаза Корделии. – Что за вид, Корделия! Изабелль пережила пару кислых минут, об этом и сейчас не очень-то приятно думать. Но тут нет ничего необычного. Такие вещи случаются. Одно из самых безобидных сексуальных извращений. Он же никого к этому не привлекал. И вешаться не собирался. Ему просто не повезло. Мне представляется, что пряжка на ремне соскользнула, и он ничего не смог поделать. – Не верится, – сказала Корделия. – Я так и думал, что вы не поверите. Но это правда, Корделия. Почему бы не поехать с нами и не позвонить Софии? Она все подтвердит. – Мне не нужно подтверждений к рассказу Изабелль. Они у меня есть и так. Я хочу сказать, что не верю в самоубийство Марка. Еще не успев договорить эти слова, она уже знала, что совершила ошибку. Ей не следовало делиться своими подозрениями. Но было уже поздно, теперь на очереди стояли новые вопросы. Хьюго огорченно нахмурился, видя, что она так ничего и не поняла и будет упорствовать. Однако еще секунда – и его настроение переменилось: огорчение сменилось чем-то другим – раздражением, страхом, разочарованием? Она повернулась к Изабелль: – Вы сказали, что нашли дверь открытой. Вы заметили ключ? – Он торчал изнутри. Я заметила его, когда выходила. – А в каком положении были занавески? – Как сейчас – закрывали все окно. – А где была помада? – Какая помада, Корделия? – Та, которой у Марка были пририсованы губы. Ее не было в карманах его джинсов, иначе полиция обнаружила бы ее. Так где же она была? Вы не заметили ее на столе? – На столе не было ничего, кроме фотографий. – Какого цвета была помада? – Алого. Старушечий цвет. Такую никто не купит. – А белье? Сможете его описать? – О да! От «Маркс энд Спенсер». Я его сразу узнала. – Вы хотите сказать, что узнали именно эти предметы, потому что они принадлежали вам? – О нет, что вы, Корделия! Как это мне? Я никогда не ношу черного белья. Мне идет только белое. Но я обычно покупаю нижнее белье именно такого типа. Я хожу за бельем только в «Маркс энд Спенсер». Корделия сообразила, что Изабелль вряд ли можно отнести к любимым клиенткам универмага, однако по части деталей, особенно одежды, трудно найти более надежного свидетеля. Даже оказавшись во власти безумного ужаса и отвращения, она успела заметить, какое на повешенном белье. Если она утверждает, что там не было помады, значит, ее там не было. Корделия неумолимо продолжала: – Вы к чему-нибудь притрагивались – скажем, к телу Марка, чтобы удостовериться, что он мертв? Изабелль была потрясена. В ее сознании еще находилось место тому, что относилось к проявлениям жизни, но никак не смерти. – Я не могла притронуться к Марку! Я ни к чему не притрагивалась. Я знала, что он мертв. Хьюго пришел ей на помощь: – Уважаемый, сознательный, законопослушный гражданин добрался бы до ближайшего телефона и оповестил полицию. К счастью, к Изабелль не относится ни одно из этих определений. Инстинкт привел ее ко мне. Дождавшись конца спектакля, она встретила нас у дверей театра. Выйдя на волю, мы увидели ее расхаживающей взад и вперед на другой стороне улицы. Дейви, София и я приехали сюда вместе с ней в ее «рено». Мы только завернули на Норвич-стрит, чтобы захватить фотоаппарат и вспышку. – Зачем? – Моя идея. Нам не очень хотелось, чтобы Рональд Келлендер и ищейки прознали, как в действительности погиб Марк. Мы решили имитировать самоубийство: одеть его в его собственную одежду и отмыть лицо, чтобы его нашли уже таким. У нас и в мыслях не было подкладывать предсмертную записку: такая находка была бы свыше наших умственных сил. Мы захватили камеру, чтобы снять его в том виде, в каком он был найден. Какой именно закон нарушаем, изображая это самоубийством, мы не знали, но догадывались, что какой-нибудь да нарушаем. В наши дни нельзя оказать другу даже простейшей услуги, не подвергаясь опасности, что ищейки извратят ваши намерения. Нам требовались доказательства истины на случай, если возникнут неприятности. Каждый из нас по-своему питал к Марку симпатию, но не до такой степени, чтобы идти под обвинение в убийстве. Однако нашим добрым намерениям не суждено было осуществиться: кто-то побывал здесь еще до нас. – Расскажите об этом. – А рассказывать и нечего. Мы велели девушкам обождать в машине – Изабелль и так насмотрелась достаточно, а Софии надо было приглядывать за ней. Кроме того, добрая память о Марке вынуждала нас не показывать всего этого Софии. Не кажется ли вам странной, Корделия, такая забота о чувствительности мертвого тела? Думая о своем отце и о Берни, Корделия сказала: – Возможно, только когда человек умрет, мы можем позволить себе продемонстрировать степень своей привязанности к нему. Только тогда мы спокойны, что он никак ею не воспользуется. – Цинично, но справедливо. Во всяком случае, делать здесь нам уже было нечего. Тело Марка и вся комната уже выглядели к этому моменту именно так, как показала мисс Маркленд. Дверь была открыта, занавеска задернута. Марк висел голый по пояс, в одних джинсах. Ни журнальных фотографий на столе, ни помады на лице. Зато из машинки торчала предсмертная записка, на решетке возвышалась горка пепла. Все указывало на то, что посетитель не терял времени даром. Мы не стали задерживаться. Некто – может быть, обитатель дома – мог вернуться в любую минуту. Несмотря на позднее время, кое-кому в тот вечер определенно не сиделось на месте. За несколько часов у Марка перебывало больше посетителей, чем за все время, проведенное в коттедже: то Изабелль, то неведомый самаритянин, то мы. Корделия подумала, что перечень неполон: кто-то побывал у Марка еще до Изабелль – этот «кто-то» и был убийцей. Она неожиданно спросила: – Со мной вчера сыграли дурацкую шутку: вернувшись сюда с вечеринки, я обнаружила, что на крюке болтается валик с кровати. Ваша работа? Будь его изумление деланным, это означало бы, что он гораздо более способный актер, чем Корделия могла себе представить. – Конечно, не моя! Я считал, вы живете в Кембридже, а не здесь. Да и зачем мне этим заниматься? – Чтобы отпугнуть меня. – Но ведь это безумие! Разве вас отпугнешь? На других женщин можно нагнать страху, но никак не на вас. Мы старались убедить вас, что смерть Марка не представляет собой ни малейшей загадки. Подобная же шутка только убедила бы вас в обратном. Нет, это чужие проделки. Скорее всего это сделал тот, кто побывал здесь после нас. – Знаю. Кто-то рискнул ради Марка. Ему – или ей – не хочется, чтобы я здесь вынюхивала. Но гораздо проще избавиться от меня, просто сказав правду. – Откуда ему знать, можно ли вам доверять? Что вы станете делать теперь? Вернетесь в город? Он старался говорить непринужденно, но ей показалось, что она расслышала скрытое нетерпение. – Думаю, да, – ответила она. – Следует повидаться с сэром Рональдом. – Что вы ему скажете? – Что-нибудь придумаю. Не беспокойтесь. По восточному краю неба начинала разливаться заря, и самые сварливые птицы уже шумно протестовали против наступления нового дня, когда Хьюго и Изабелль отправились восвояси. Они увозили с собой картину Антонелло. Корделия наблюдала за ее снятием со стены с сожалением, словно коттедж покидала частица самого Марка. Прежде чем подхватить картину под мышку, Изабелль окинула ее серьезным, профессиональным взглядом. Корделия подумала, что она, по всей видимости, достаточно щедро раздает свое имущество, будь то картины или люди, но лишь в долг, при условии, если возврат будет происходить незамедлительно по первому требованию и при сохранении предшествовавшего одалживанию качества. Стоя у калитки, Корделия наблюдала, как управляемый Хьюго «рено» выкатывается из тени живой изгороди. Она помахала им рукой – вынужденный прощальный жест утомленной хозяйки, провожающей засидевшихся гостей, – и вернулась в коттедж.