Опершись на ручку своей корзинки, миссис Годдард с трудом поднялась на ноги. Отряхнув юбку от травы, она вытащила из карманов серые нитяные перчатки и не спеша натянула их, после чего обе женщины медленно побрели по кладбищенской дорожке. – Важно, говорите? Не знаю, с чего бы это. Теперь все в прошлом. Она мертва, мертв и он. Все радужные надежды обернулись ничем. Я ни с кем об этом не разговаривала, но, с другой стороны, разве кому-то было до этого дело? – Может быть, присядем на скамейку и поговорим? – Что ж, можно и так. Домой теперь ничего не гонит. Знаете, милочка, я вышла замуж за своего супруга только в сорок три года, но все равно скучаю по нему так, словно мы любили друг друга с самого детства. Люди говорили, что я сошла с ума, раз завожу себе мужа в таком возрасте, но я на протяжении тридцати лет была знакома с его женой, мы вместе учились в школе; знала и его. Если мужчина был хорош с одной женщиной, он будет не хуже и с другой. Так я решила тогда – и не ошиблась. Они уселись рядышком на скамью и молча посмотрели в створ на знакомый камень. – Расскажите мне о матери Марка, – попросила Корделия. – Мисс Боттли, Эвелин Боттли – так ее звали. Я была помощницей медсестры у ее матери, когда она еще не появилась на свет. Тогда был один маленький Гарри. Его убили на войне, в первом же налете на Германию. Его отец не мог с этим смириться: Гарри никто не мог заменить, такой это был весельчак. Хозяин никогда не жаловал мисс Эви, ему был нужен только его мальчик. Миссис Боттли умерла при рождении Эви, может быть, все дело было именно в этом. Говорят, так бывает, только я раньше этому не верила. Я знавала отцов, которые были совершенно без ума от таких детей – невинные создания, как можно их корить? По-моему, это была просто отговорка: мол, не люблю этого ребенка, потому что он убил свою мать. – Да, я знаю одного отца, который тоже пользовался такой отговоркой. Но это не его вина. Мы не в силах заставить любить себя, как бы нам этого ни хотелось. – Это очень печально, милочка, иначе было бы гораздо легче прожить в нашем мире. Но собственный ребенок! Нет, это противоестественно! – А Эви любила отца? – Вряд ли. Если не любишь ребенка, то никогда не добьешься любви и от него. Она никогда не могла разжалобить его, заставить его улыбнуться – такого огромного, грубого, громогласного человека, вызывавшего у дочери один страх. Будь она понахальнее, не пугалась бы его – все сложилось бы куда лучше. – Что с ней стало дальше? Как она повстречала сэра Рональда Келлендера? – Тогда он не был сэром Рональдом, милочка. О нет! Ронни Келлендер, сын садовника. Они жили в Харрогите. Какой у них был чудесный дом! Когда я поступила туда на службу, садовников там работало целых трое, Еще до войны, конечно. Мистер Боттли работал в Брэдфорде, занимался торговлей шерсти. Так вы спрашивали про Ронни Келлендера. Я хорошо его помню – неуживчивый такой, хоть и симпатичный парнишка, уж больно себе на уме. Мозгов ему было не занимать, что верно, то верно! Он получал стипендию в классической школе и очень неплохо учился. – И Эвелин Боттли влюбилась в него? – Может, и влюбилась. Кто знает, что там было между ними в молодости? Но потом разразилась война, и он уехал. Ей безумно хотелось заняться чем-нибудь полезным, поэтому ее приняли в добровольческий медицинский отряд, хотя я ума не приложу, как ей удалось пройти медкомиссию. А потом они повстречались в Лондоне, как это часто случалось во время войны, и мы узнали, что они поженились. – Они приехали жить сюда, под Кембридж? – Да, но только после войны. Сначала она продолжала работать медсестрой, а его послали в колонии. Ему война пошла, что называется, на пользу, хотя нам грех поминать ее добрым словом – слишком много смертей, драк, плена, побегов. Мистер Боттли мог бы им гордиться и смириться с их браком, но где там! Наверное, ему взбрело в голову, что Ронни нацелился на его денежки, а их было немало, можете не сомневаться. Может, он был и недалек от истины, только что в этом плохого? Моя матушка всегда говорила: «Не женись ради денег, но пусть невеста будет при деньгах». Нет ничего дурного, если человек ищет денег, пока он не забывает о доброте. – А вы думаете, что доброты хватало? – Во всяком случае, я не видела зла, да и она была от него без ума. После войны он отправился в Кембридж. Ему всегда хотелось стать ученым, и он получил субсидию как фронтовик. У нее были кое-какие деньги от отца, и они купили дом, в котором он живет по сию пору, чтобы он мог оставаться с семьей, пока будет продолжаться учеба. Конечно, дом выглядел тогда совсем не таким, как сейчас, – он его здорово перестроил. Они тогда совсем бедствовали, и миссис Эви никто не помогал, кроме меня. Иногда к ним наведывался на время сам мистер Боттли. Она до смерти боялась этих визитов, бедняжка. Он все ждал, что у него появится внук, а его не было и не было. Тем временем Келлендер окончил университет и стал учительствовать. Он хотел остаться в колледже преподавать; но у него ничего не вышло. Он все повторял, будто для этого нужны связи, но, думаю, у него просто не хватило способностей. В Харрогите мы считали его самым головастым мальчишкой во всей классической школе. Но в Кембридже хватает умников и без него. – А потом родился Марк? – Да, 25 апреля 1951 года, через девять лет после их женитьбы. Он родился в Италии. Мистер Боттли до того обрадовался ее беременности, что расщедрился, и они могли проводить отпуск в Тоскане. Хозяйка всегда любила Италию, поэтому, думаю, и хотела, чтобы ее ребенок родился именно там. Иначе она не поехала бы туда на последнем месяце. Я навестила ее примерно месяц спустя после возвращения и увидела самую счастливую женщину из всех, которых мне довелось знать. Что за чудесный мальчонка! – Но почему «навестили»? Вы больше с ними не жили? – Нет, милочка. Не жила несколько месяцев. В начале беременности она себя неважно чувствовала. Я замечала, что она напряжена и опечалена, а потом мистер Келлендер вызвал меня и сказал, будто я ее раздражаю и мне придется удалиться. Я не хотела верить этому, но когда я зашла к ней, она отгородилась от меня рукой и сказала: «Прости, няня, думаю, будет лучше, если ты от нас уйдешь». У беременных женщин случаются странные фантазии, а ребенок был для них обоих важнее всего на свете. Я подумала, что потом она все равно, попросит меня вернуться. Так и вышло. Только я уже не жила в их доме. Я сняла в деревне комнату у начальницы почты и четыре раза в неделю ходила по утрам к миссис Эви, а остальное время – к другим женщинам в деревне. Все бы ничего, но я скучала по малышу, когда бывала без него. Во время ее беременности мы с ней больше не виделись, пока однажды не повстречались в Кембридже. Дело близилось к концу, она с трудом ходила, так велик был живот. Сначала она сделала вид, что не замечает меня, но потом передумала и перешла дорогу, чтобы поговорить со мной. «На следующей неделе мы уезжаем в Италию, – сказала она. – Разве не чудесно?» Я ответила: «Поберегитесь, милочка, иначе ребенок родится итальянцем». Она засмеялась. Казалось, ей не терпится снова оказаться на солнце. – И что же произошло после ее возвращения? – Прошло девять месяцев, и она умерла. Я же говорила, что она никогда не отличалась крепким здоровьем. Ее подкосил грипп. Я помогала ухаживать за ней. Я сделала бы все, что в моих силах, но мистер Келлендер предпочитал заправлять всем сам. Он не мог выносить, когда рядом с ней кто-нибудь находился. Нам удалось провести всего несколько минут с глазу на глаз, прежде чем она скончалась. Тогда она и попросила, чтобы я передала Марку ее молитвенник, когда ему исполнится двадцать один год. Я и сейчас слышу ее голос: «Отдай это Марку, когда ему исполнится двадцать один год, няня! Оберни хорошенько и отдай, именно тогда! Ты не забудешь, ведь правда?» Я ответила: «Не забуду, милая, вы отлично это знаете». И тогда она произнесла странные слова: «Если забудешь, или умрешь раньше срока, или он не сможет понять – что ж, так тому и быть. Значит, так угодно Богу». – Как вы думаете, что она хотела этим сказать? – Кто знает, милочка? Мисс Эви была очень набожной, даже слишком, в ущерб самой себе – так я частенько думала. Мне кажется, мы должны брать ответственность на себя и самостоятельно решать свои проблемы, не оставляя все Божьему промыслу, ибо у него и так хватает забот с миром, раз он у него в таком состоянии. Но она произнесла эти слова за три часа до кончины, и я, конечно, обещала. И когда Марку исполнился двадцать один год, я узнала, в каком колледже он учится, и поехала туда. – И что же произошло? – О, мы были просто счастливы побыть вместе. Знаете, отец никогда не рассказывал ему о матери! Так бывает иногда, когда жена умирает, но, по-моему, сыну следует знать о своей матери. Он засыпал меня вопросами, а я-то думала, он знает обо всем от отца! Он был рад получить молитвенник. Спустя пять дней он пришел ко мне сам и спросил, как звали врача, лечившего его мать. Я ответила, что это старый доктор Гледвин. Мистер Келлендер и она всегда пользовались только его услугами. Я иногда испытывала по этому поводу досаду – уж больно хрупкого здоровья была мисс Эви. Доктору Гледвину уже тогда было лет семьдесят, и, хоть многие находили его безупречным, я всегда была о нем невысокого мнения. Слишком много он пил, и на него никогда нельзя было всерьез положиться. Полагаю, он уже давно на том свете. Но я все равно назвала Марку его имя, и он все записал. Потом мы попили чаю, поболтали, и он ушел. Больше я его не видела. – О молитвеннике никто больше не знает? – Никто в целом свете, милочка. Мисс Лиминг увидела название цветочного магазина на венке и выведала у них мой адрес. Она побывала здесь на следующий день после похорон и поблагодарила за участие, но я видела в ее приходе одно любопытство. Если они с сэром Рональдом так обрадовались, увидев меня, что помешало им поздороваться со мной? Им не понравилось, что я пришла без приглашения? Приглашение на похороны – вы когда-нибудь слышали о чем-нибудь подобном? – И вы ничего ей не сказали? – Ничего никому, кроме вас, милочка, и то не знаю зачем. Нет, ей я ничего не сказала. Она мне никогда не нравилась, если говорить откровенно. Я не хочу сказать, что между ней и сэром Рональдом что-то было – во всяком случае, при жизни мисс Эви. Об этом никто и не заикался, а она жила на квартире в Кембридже и вела себя очень щепетильно, надо отдать ей должное. Мистер Келлендер повстречался с ней, когда преподавал в деревенской школе. Она была учительницей английского. Собственную лабораторию он основал только после смерти миссис Эви. – Вы хотите сказать, что мисс Лиминг имеет диплом? – Да, милочка. Она не готовила себя в секретари. Но конечно, начав работать у мистера Келлендера, она бросила преподавать. – Значит, вы ушли из Гарфорд-Хауса после смерти миссис Келлендер? Почему вы не остались с ребенком? – Они не нуждались в моих услугах. Мистер Келлендер нанял девушку из тех, каких теперь готовят в колледжах, а потом они отправили Марка в школу, хотя он был еще совсем малышом. Его отец не скрывал, что не желает моих свиданий с ребенком, но, в конце концов, отец вправе решать такие вещи. Я не стала настаивать, раз отец против. Иначе мальчик оказался бы в нелепом положении. А теперь он мертв, мы его потеряли. Коронер сказал, что он покончил с собой; возможно, он и прав. – А я не думаю, что он покончил с собой, – сказала Корделия. – Правда? Очень мило с вашей стороны. Но ведь он мертв, так какое это имеет значение теперь? Кажется, мне пора домой. Если не возражаете, я не стану приглашать вас на чашку чая, я сегодня притомилась. Но вы знаете, где меня найти, и если вам захочется приехать снова – милости прошу. Они вместе вышли с кладбища и расстались за воротами. Миссис Годдард неуклюже потрепала Корделию по плечу, словно домашнего зверька, и медленно побрела назад в деревню. На повороте дороги взгляду Корделии открылся переезд. Шлагбаум поднимался после только что прогромыхавшего состава. Стоило ему замереть, как автомобиль, замыкавший цепочку из трех машин, рванулся вперед, обогнал осторожно преодолевающих рельсы собратьев и исчез из виду. Но Корделия успела заметить маленький черный фургон. Корделия почти не запомнила деталей обратного пути. Она ехала быстро, сосредоточившись на дороге, и, пытаясь побороть растущее возбуждение, аккуратно переключала передачи и нажимала педаль тормоза. Она поставила машину у передней изгороди, не заботясь о том, что ее могут увидеть. Коттедж сохранил прежний вид и запах. Она вздохнула с облегчением, ибо ожидала, что все будет перевернуто вверх дном, а молитвенник исчезнет. Но нет, среди более высоких темных корешков также стояла книжка в белом переплете. Корделия торопливо открыла ее. Она сама не знала, чего в ней искать: надпись, зашифрованное или открытое послание, письмо, заложенное между страницами. Однако единственная открывшаяся ее взору надпись вряд ли имела отношение к делу. Это было посвящение, выполненное в незапамятные времена старомодным почерком, трясущейся рукой, с трудом переползавшей, подобно крабу, поперек страницы: «Эвелин Мэри в день конфирмации от крестной, 5 августа 1934 года». Корделия потрясла книгу. Из нее ничего не выпало. Она пролистала книгу от первой до последней страницы – тщетно. Она опустилась на кровать в бессильном разочаровании. Неужели она напрасно надеялась, что в молитвеннике заключено что-то важное? Неужели понастроила многообещающих догадок, вдохновившись старушечьими воспоминаниями о вполне понятном, ординарном поступке любящей матери, пожелавшей оставить сыну перед смертью свой молитвенник? Но даже если она не ошиблась, то почему записка должна оказаться на прежнем месте? Если Марк обнаружил между страницами записку от матери, то вполне мог, прочитав, уничтожить ее. Кто-то мог сделать это и вместо него. Записка, если она когда-то существовала, могла превратиться теперь в частицу пепла, возвышающегося белой горкой на каминной решетке. Она поборола уныние. Оставалась еще одна ниточка – доктор Гледвин. После секундного размышления она опустила молитвенник к себе в сумку. На часах был почти час дня. Она достала сыр и фрукты и расположилась в саду, затем она решила вернуться в Кембридж и заглянуть в центральной библиотеке в медицинский справочник. Меньше чем через час она нашла все, что искала. В справочнике значился всего один доктор Гледвин, который мог лечить миссис Келлендер двадцать лет назад, уже тогда разменяв восьмой десяток, – Эмлин Томас Гледвин, приобретший специальность в больнице Святого Фомы в 1904 году. Она записала его адрес: Праттс-уэй, 4, Иксуорт-роуд, Бери-Сент-Эдмундс. Тот самый Эдмундс – город, в котором, по словам Изабелль, они останавливались с Марком по пути к морю… Выходит, день все-таки прошел не напрасно – она следовала по пятам Марка Келлендера. С трудом сдерживая нетерпение, она перешла в отдел атласов и пробежала глазами карту. Стрелка часов показывала четверть третьего. Поехав по шоссе А45 через Ньюмаркет, она сможет достичь Бери-Сент-Эдмундса уже через час. Пусть визит к доктору отнимет час, еще час – на обратный путь; значит, она вернется в коттедж к половине шестого. Несясь по ничем не примечательной сельской местности в окрестностях Ньюмаркета, она заметила, что следом за ней движется тот самый черный фургон. До него было слишком далеко, чтобы разглядеть человека за рулем, но она поняла, что это Ланн и что он путешествует в одиночестве. Она прибавила скорость, стараясь не сокращать дистанцию, но фургон вскоре оказался ближе, чем был. Ланн вполне мог направляться в Ньюмаркет по делам сэра Рональда Келлендера, но зрелище неприятного фургона, беспрерывно маячащего в зеркале заднего вида, наводило на невеселые мысли. Корделия решила избавиться от него. Однако свернуть ей было некуда, да и местность была совершенно незнакомой. Возможность улизнуть могла представиться только в Ньюмаркете. Главная улица города оказалась забита транспортом, особенно на перекрестках. Шанс представился только на втором светофоре. Черный фургон застрял на перекрестке в пятидесяти ярдах позади нее. Как только загорелся зеленый сигнал, она оставила остальные машины позади и свернула налево, еще раз налево, потом направо. Покрутившись по незнакомым улицам минут пять, она остановилась на очередном перекрестке и стала ждать. Черный фургон больше не преследовал ее. Видимо, ей удалось от него оторваться. Она посидела еще пять минут, а потом не торопясь вернулась на главную дорогу и влилась в поток транспорта, продвигавшегося в восточном направлении. Прошло полчаса, и она, проскочив Бери-Сент-Эдмундс, выехала на Иксуорт-роуд, где замедлила ход, чтобы не пропустить Праттс-уэй. Через пятьдесят ярдов ее взору предстал этот переулок, а в нем – цепочка из шести оштукатуренных домиков, отступивших от обочины в глубину двора. Она затормозила перед домом номер четыре, вспомнив послушную Изабелль, которой, конечно, было велено проехать подальше и не выходить из машины. Марк наверняка опасался, что белый «рено» покажется здесь подозрительным. Он был прав: появление «крошки мини» тоже вызвало интерес. В верхних окнах замаячили лица, а у соседних ворот откуда ни возьмись появилась стайка ребятишек, разглядывающих ее широко раскрытыми и ничего не выражающими глазенками. Дом под номером четыре наводил тоску: лужайка заросла сорняками, в заборе на месте сгнивших досок зияли дыры. Краска на доме облезла, обнажив древесину, облупившаяся входная дверь пошла пузырями. Однако Корделия подметила, как сияют чистенькие окна первого этажа и какими кокетливыми занавесочками они затянуты. Миссис Гледвин была, по всей видимости, аккуратной хозяйкой, старавшейся придерживаться определенных стандартов, но слишком старой, чтобы выполнять тяжелую работу, и слишком бедной, чтобы оплачивать помощь посторонних людей. Корделия приготовилась отнестись к ней с симпатией. Но женщина, отворившая перед ней дверь, отозвавшись в конце концов на стук – звонок не действовал, – оказалась полной противоположностью ее сентиментальным ожиданиям. Под жестким взглядом недоверчивых глаз и при виде тесно сжатых, как захлопнувшаяся мышеловка, губ и тонких рук, сложенных на груди наподобие барьера, призванного оградить от контакта с чужими, от сострадания не осталось и следа. Возраст женщины угадывался с трудом. Волосы, собранные на затылке в тугой узел, почти не тронула седина, однако лицо изрезано морщинами, а жилистая шея напоминала пучок бечевок. На ней были комнатные шлепанцы и аляповатый передник. – Меня зовут Корделия Грей. Не могла бы я поговорить с доктором Гледвином, если он дома? Речь идет о его старой пациентке. – Дома, где же еще. В саду. Проходите. В доме стоял отвратительный запах – спутник дряхлости, дополненный кислым духом испражнений и испорченной еды, которые не могли заглушить густые пары дезинфицирующего средства. Корделия поспешила в сад, стараясь не заглядывать в холл или на кухню, так как любопытство могло быть здесь принято за наглость. Доктор Гледвин сидел в высоком виндзорском кресле, греясь на солнышке. Корделия никогда прежде не видела таких глубоких стариков. На нем был вязаный свитер, разбухшие ноги утопали в гигантских тапочках, колени прикрыты пестрой шалью. Кисти его рук свисали по обеим сторонам кресла, словно худым запястьям было не под силу их удержать, испещренные пятнами и ломкие, как осенние листья, дрожащие мелкой дрожью. Высокий череп с двумя-тремя седыми завитками казался по-младенчески хрупким. Глаза напоминали старые желтки, плавающие в вязкой белой массе, испещренной голубыми прожилками. Подойдя поближе, Корделия тихонько окликнула его. Ответа не последовало. Она опустилась на колени в траву у самых его ног и заглянула ему в лицо. – Доктор Гледвин, я хотела бы поговорить с вами об одной пациентке. Это было очень давно. Ее звали миссис Келлендер. Вы помните миссис Келлендер из Гарфорд-Хауса? Призыв остался безответным. Корделия видела, что все попытки бесполезны. Повторять вопрос и то выглядело бы жестокостью. Миссис Гледвин встала за его спиной, словно демонстрируя изумленному миру ископаемое. – Спрашивайте, спрашивайте! Он все помнит. Так по крайней мере он говорил мне раньше. «Я не из тех, кто ведет записи. У меня все в голове». – Что стало с его журналами, когда он перестал практиковать? Кто-нибудь забрал их? – Именно об этом я вам и толкую. Никаких журналов не существовало. Меня спрашивать совершенно бесполезно. То же самое я сказала тогда молодому человеку. Доктор с радостью женился на мне, когда ему понадобилась медсестра, но он не обсуждал со мной своих пациентов. Вот уж нет! Он пропивал все доходы от практики, хоть и болтал о врачебной этике. В ее голосе звучала глубокая горечь. Корделия избегала встречаться с ней глазами. Внезапно ей показалось, что губы старика шевельнулись. Она наклонилась и уловила всего одно слово: «Холодно». – Кажется, он пытается сказать, что ему холодно. Может быть, найдется еще одна шаль, чтобы укрыть ему плечи? – Холодно?! На самом солнцепеке?! Вечно ему холодно. – Но может быть, еще одно одеяло поможет? Принести? – Оставьте его, мисс. Если вам так хочется за ним ухаживать, займитесь этим всерьез. Посмотрим, как вам понравится содержать его в чистоте, как младенца, стирать за ним пеленки, каждое утро менять постельное белье. Я принесу еще одну шаль, но он сбросит ее через две минуты. Он сам не знает, чего хочет. – Простите, – беспомощно пробормотала Корделия. Ей хотелось спросить, достаточно ли они получают помощи, заглядывает ли районная фельдшерица, обращалась ли миссис Гледвин с просьбой поместить его в больницу. Но спрашивать было бесполезно. Она чувствовала – любая помощь отвергается здесь как безнадежная и здесь давно властвует отчаяние, ибо сил мечтать об облегчении не осталось уже давно. – Простите. Я больше не стану беспокоить ни вас, ни его.