– Почему? – насторожилась Женька. – Там Кукуй поселился, – совершенно серьезно ответил Вова. От такого ответа мы малость оторопели, я продолжала пребывать в недоумении, а Женька быстро очухалась и спросила: – Какой Кукуй? – Обыкновенный. Он не хочет, чтоб люди на остров шли. Кто идет, того в трясину заманивает. Оттого и гибнут. Небось слыхали, сколько у нас народу пропало? А все оттого, что на остров шли, а я предупреждал: нельзя. – Этот Кукуй, он кто вообще такой? – подозревая подвох, продолжала расспрашивать Женька. – То есть к какой религии он относится? Вова задумался, но ненадолго. – Кукуй, он и есть Кукуй, а к чему относится, я вам не скажу, сам не знаю. Он очень древний, раньше Христа и Магомета, и вообще был здесь раньше, чем сюда люди пришли. Так Иван Иваныч говорил. Он где-то в книжках читал. А тесть, когда жив был, имел свои приметы, – глянет утречком в сторону болота и скажет: «Сегодня туда нельзя, Кукуй не хочет», а в другой день можно. Меня тоже кое-чему научил. И я вам скажу: на болото никак нельзя, Кукуй не хочет. Слышь, Августа, вчера возвращаюсь на мотоцикле, стемнело, гляжу, а на острове огонь, махонький, но я углядел, и что ты думаешь, как пошло меня водить, три раза к Марьиной горе возвращался. – Ничего удивительного, – пожала плечами тетка Августа. – Да уж. – Все дружно вздохнули, но я рассказом Вовы не прониклась, и никакой Кукуй на меня ни малейшего впечатления не произвел. Может быть, потому, что за окном уже вовсю жарило солнце и всякой нелепице там не было места. – Спасибо за завтрак, – сказала Женька, поднимаясь, и я встала вслед за ней. – Пойдем по деревне пройдемся, поговорим с жителями. – Пройдитесь, – кивнула Августа, – только к Верке не ходите, она через дом живет по нашей стороне, уж до чего язык у бабы поганый… не передать. Поблагодарив за напутствие, мы покинули дом, правда, перед этим затащили чемодан в сенник, переоделись и привели себя в порядок. Иван Бородин, поджидавший нас на крыльце, увязался с нами. Не успели мы сделать и десяти шагов, как заметили группу женщин, они сидели на скамейке возле соседнего дома и что-то горячо обсуждали. Мы приблизились, разговоры разом стихли, все четверо выжидающе смотрели на нас, мы поздоровались, нам вразнобой ответили, и женщина лет шестидесяти в белом платочке спросила: – Это вы из газеты? – Мы, – покаялась Женька. – Насчет электричества? – И насчет электричества тоже. Как у вас вообще дела в деревне? Женщины сдвинулись на широкой лавке, давая нам место, и та, что в белом платочке, заговорила: – Без света сидим. Симаковы, два брата, провода срезали, четыре пролета. Это ж в какие деньжищи нам встанет свет провести, страх подумать. А Симаковым хоть бы что, ничего не докажешь, хоть и точно знаем, что они. – Зачем они провода срезали? – встряла я и удостоилась изумленных взглядов. – Как зачем? Оба пьяницы, нигде не работают. А нам теперь что делать? Участковый говорит, свет нам провести обязаны, только я в это не верю. У местного начальства денег нет, вот и выйдет сказка про белого бычка. Вы уж в газете напишите про нашу беду, может, тогда обратят внимание. – Обязательно напишем, – кивнула Женька. – А вот Августа Поликарповна утверждает, что в вашей деревне, кроме отсутствия электричества, происходит много чего нехорошего. – Это про нечисть, что ли? – хмыкнула женщина в платке. – Гутька с утра опохмеляться начинает, а как у Васьки жена померла и он к Гутьке, считай, перебрался, так они вовсе не просыхают, вот и гоняют чертей. А еще Иван Иваныч сказки рассказывает. В том году внучке моей таких страстей наплел, она из дома выйти боялась. А ведь взрослый человек. Нехорошо это… – А кроме рассказов, ничего не беспокоит? – нахмурилась Женька. – Как же, вон у Валентины ложки украли. Кто-то в дом влез, пока она в огороде была, и ложки утащил. – Ложки? – не поняла я. – Ага, – кивнула женщина в синем рабочем халате. – Серебряные, от мамы достались. Надо было их Симке отдать, дочери. А я не сообразила, теперь вот нет ложек. Две штуки, маленькие такие, красивые, и Иван Иваныч говорил, чистое серебро… этот… антиквар… Больших денег стоили. – Кого-нибудь из местных подозреваете? Или в деревне чужие были? – Кого ж подозревать, кто в окошко полезет? – вздохнула Валентина. – На детей подумать, так в деревне один ребятенок, вон Ванька, а на что ему ложки? Сказала участковому, он только рукой махнул, говорит, ищи лучше. Может, и впрямь куда сама засунула да и забыла. Рассказ о ложках на Женьку никакого впечатления не произвел, и она вновь подступила с расспросами. – А люди на болотах действительно пропадают? – Это точно, – кивнули все четверо. – На болотах нечисто. Как не пойдешь за ягодой, так непременно водить начинает. И водит, и водит, я один раз уж решила, все, сгину в болотине, не знаю, как и выбралась. – Водит, – согласились остальные женщины, – а раньше дети по вешкам ходили, и ничего. Редко-редко кто пожалуется, а теперь и мы не ходим, боимся. За деревней ягод наберешь, а чтоб на остров – ни-ни. – А кто водит? – нахмурилась я. Женщины пожали плечами. – Как ни назови… у нас говорят Кукуй… – Я невольно поморщилась, ну вот, пожалуйста, опять Кукуй этот глупый. – Как люди пропадать стали, мы и вовсе туда ни ногой. Участковый пошел проверить, да только чудом не погиб. Обратились к батюшке, в том году крестным ходом вокруг деревни ходили, не помогло. Отец Сергей говорит, это вам наказание за то, что часовню ограбили, за чудотворную икону и кружку. Наверное, так и есть. – Деньги из кружки Вова Татарин взял, – вздохнула одна из женщин, – ему на чекушку не хватало. – Это он сказал? – заинтересовалась Женька. – А что ему говорить, он в тот день с перепоя маялся, у Зинки выпить просил, а она ни в какую и бабам наливать ему не велела. А кто ж с его Зинкой свяжется, вот и не наливали. Вовка исчез, а к вечеру Люська пошла в часовню свечку задуть, боимся, не сгорела бы часовня, на ночь запираем и огонь гасим, а кружки нет. Там было-то двенадцать рублей. Татарин и спер. Он один у нас басурман, опять же здорово мучился. Но икону Вова не брал, зачем ему икона? И пропала она вечером, а он вечером у кума был и вернулся только к утру. Икона чудотворная, от дедов-прадедов, а как пропала, так не стало порядка. С болота вой идет, люди огни видели… – И на старой мельнице ночами светится, – кивнула Валентина. – Своими глазами видела, малюсенький огонек, и вроде кто шепчет что-то. – А где эта мельница? – насторожилась Женька. – За деревней, прямо на реке, километра полтора отсюда. Посмотреть хотите? – Надо бы взглянуть, – пожала Женька плечами. Мы еще немного поговорили… Тут к одной из сидевших женщин подошла собачонка, пятнистая дворняжка, ткнулась носом в ее руку, устраиваясь рядом, а я спросила: – У кого в деревне большая собака? Серая или черная. Лохматая, вроде кавказца. Женщины в недоумении переглянулись. – У наших одни дворняжки, больших собак никто не держит. – Как же так, – не поверила я, – мы ночью видели… – Может, прибежала откуда? – пожали плечами женщины. – Хотя вряд ли… – Зимой Зинкину собаку задрали, – напомнила Валентина, – говорили, волк. – Для волка слишком крупный, – вслух подумала я, хотя, если честно, имела весьма смутное представление о волках. Тут я обратила внимание, что Иван Бородин, до того момента устроившийся в сторонке прямо на земле, жующий какую-то травинку и не обращавший внимания на наш разговор, вдруг насторожился. Уставился на меня, приоткрыв рот, вроде бы даже испуганно. – Это не собака, – заявил он, – оборотень. Он с болота ходит, кувырк через голову – и поминай как звали. Я его чуть не выследил, но он бегает быстро. А на болото идти за ним страшно, надо здесь ловить. Мы некоторое время молчали, переваривая информацию, затем Валентина сказала, махнув рукой и обращаясь к Ивану: – Да будет тебе… А у меня возникла настоятельная потребность прогуляться. Мы с Женькой направились по деревенской улице, и Иван с нами. Никого из жителей мы больше не встретили, поднялись на пригорок и оказались возле небольшой часовни. Сообразив, куда мы идем, наш сопровождающий исчез, не говоря ни слова. Часовня была деревянной, увенчана луковицей, выкрашенной в голубой цвет. Двустворчатая дверь заперта на задвижку. Оглядевшись и никого не обнаружив поблизости, мы открыли дверь и заглянули в часовню. Если честно, в ней не было ничего интересного: ниша, должно быть, предназначенная для иконы, ныне пустовала, лампадка, большой подсвечник, две стеклянные вазы, на полу половичок в пеструю полоску. Без иконы часовня выглядела сиротливо. Мы дружно вздохнули, заперли дверь и устроились в трех шагах на зеленой травке. – Что скажешь? – спросила Женька. – Икону свистнул кто-то из приезжих. Свои вряд ли бы рискнули, секреты здесь не держатся, а за чудотворную икону могут и по шапке дать. – Ага, – вяло согласилась подружка. – А в остальном? – Что ты имеешь в виду? – удивилась я. – Разгул нечистой силы, естественно, – сказала она, даже не улыбнувшись. – С нашей хозяйкой все ясно, – ответила я. – Батюшка прав, подрыв экономики, то бишь госмонополии на водку, свое дело сделал: Августа Поликарповна предалась фантазиям. Вова Татарин тоже всегда пьян, как и Василий. – Но прочие бабки на запойных не похожи, – задумчиво произнесла Женька, оглядываясь. – Ну и что? Люди живут без электричества, места глухие… только не говори, что ты веришь во всю эту чепуху… Кукуй по болоту водит… надо же придумать такое. Могли бы назвать его как-то поприличнее. – Да, имя у чертовщины не впечатляет, фольклор здесь еще в цене, это ясно. Давай прикинем, что мы имеем. Есть деревня, довольно интересно расположенная, есть болото, на котором остров, с некоторых пор труднодоступный. На болоте и в старой мельнице видят огни, а началось все это примерно в одно время с исчезновением чудотворной иконы. – Это за уши притянуто, – возмутилась я. – Не можешь же ты всерьез решить, что здесь замешано нечто потустороннее. Я понимаю твое желание наскрести материала хоть на крошечную заметку, но Кукуй – это неприлично. Из-за него не стоило тащиться за полторы сотни километров. Напиши о бедственном положении сельчан, оставшихся без света. В конце концов, попытайся добиться, чтоб эти братья Симаковы понесли заслуженную кару… Слушай, я так и не поняла, зачем им понадобилось провода срезать? – Ты, Анфиса, совершенно темная, – вздохнула подружка. – Провода – это цветмет, денег стоит. Сдали во вторсырье… – Но ведь люди, которые у них вторсырье принимали, должны были видеть, что берут… – Анфиса, не тревожь меня, – взмолилась Женька. – Ты словно первый день на свете живешь. Конечно, видели и наверняка знали или догадывались, что цветмет свистнули. Ну и что? Им на это начихать.