Туссену больше нечего было сказать им кроме того, что он уже сказал и сделал. Великий Сатана раскаялся и присоединился к ангельскому сонму. За ним последуют другие. Сперва самые храбрые и маленькие, те немногие, кому нечего терять, но мало-помалу поток будет расти, пока напор не станет неумолимым. Он поднял колпак виртуализатора. – Есть ли какое-нибудь слово для обозначения того, как время и обстоятельства превращают нас в то, что мы больше всего презираем? – спросил он. – Большую часть жизни я хотел уничтожить это место, разорвать его на молекулы. Теперь я могу делать с ним что захочу, и я… этого не хочу. Я не могу. Звучит как богохульство, но в нем есть какая-то красота. Не только архитектура аркологии, но и грязное, неэлегантное промышленное ядро, внутренняя организация и иерархия, невидимый дух капиталовложений и прибыли; красивая, кристаллическая симметрия; нечеловеческая, но странно привлекательная. Как похожая на песочные часы отметина на брюхе «черной вдовы». – Чтишь своего отца, почитая его творение? – спросила Хуэнь. – Проявляются твои буржуазные наклонности. Если хочешь разгромить это место, устроив грандиозную вечеринку, то вперед. Ты ему ничего не должен, Туссен. Он был чокнутым злыднем. Он был сумасшедшим, чувак, и хотел, чтобы весь мир вторил его безумию. – Он был больным и печальным человеком. Хуэнь прикусила нижнюю губу. – Забавно: я знаю, кого можно назвать хорошими парнями, а кого плохими, но это кажется неправильным. В нашем вестерне все шляпы серые. Итак, Seor Presidente, дальше-то что? – Видимо, надо пойти и поговорить с людьми. Президентская власть отменила дверные замки. Когда они направились к лифтам, Туссен добавил: – Хуэнь, знаешь, мне бы не помешал хороший ассистент. Хуэнь посмотрела на него так, будто он предложил заняться сексом каким-то невероятно грязным способом. – Если хочешь сделать мне приятно, в следующий раз спроси у «Небесных врат», не хотят ли они забрать своего агента. Взгляни-ка на небо. У нас есть дела поважнее, hermoso[220]. Туссен посмотрел на небо. Он чувствовал ночной шторм как слабое давление на спинной хребет. Стихия ушла на восток, через пустыню, унеся гром и ливень, оставив после себя тишину, спокойствие и чистый воздух. В такое утро, в таком небе можно увидеть край космоса. Там, на пределе видимости, он как будто рассмотрел отблески света. Способен ли глаз, адаптированный для взгляда на солнце, узреть огромную, изящную решетку «Небесных врат»? Нет; вкрапления слюды в лазурной голубизне – это были águilas, которые ловили утренние термические потоки и взлетали над огромным, уродливым, грязным, оживленным, шумным, вонючим городом. Хорошее небо для полетов. Лучше не придумаешь. Он вызвал служебный лифт: набрал коды. Стеклянная клетка начала опускаться. Во взоре орла Небо, миры живых и мертвых Застыли! Тринидад в туфлях со сломанными каблуками курсировала по улицам мертвых. Беззаботная; беспечная. Она ничего не боялась. Не нуждалась ни в чем. Не зависела от чьей-то воли. Могла сказать себе, что с Тринидад Малькопуэло все в порядке. Не просто в порядке. Все отлично. Просто супер. Да-да, просто супер. Перекресток, на котором стояло кафе «Конечная станция», был усеян битым стеклом. Не следы насилия, а скорее обломки жизни; усталой, затуманенной, с похмелья после дюжины отходняков от самых разных видов кайфа, опустошенной. Бутылки, стаканы, старомодные шприцы для подкожных инъекций, которые предпочитали повернутые на самоповреждении. Кое-кто выживший все еще был в костюме, встречались маски и невероятные гибриды, результат полудюжины обменов нарядами. Презирая буржуазное жеманство вроде стульев, они устроились вдоль бордюров и стен; растянулись под сенью пыльных миндальных деревьев, распростерлись ничком на скудной траве. Где-то между закатом и восходом ее машину вырвали из асфальта и угнали. Квант движения; что-то в тени переулка на задворках бульвара, куда еще не проникло восходящее солнце. Блеск, царапанье – как будто когти скребут по бетону. Тринидад чувствовала: нечто объявило о своем присутствии только из-за нее. – Эй? Шкряб-шкряб. Там была фигура, наполовину во тьме, слишком высокая и худая, слишком поджарая для человека. Золотистые глаза блеснули на свету: оборотень, Lobo de la Luna, небрежно опирающийся на ствол чего-то вроде огромного гарпунного ружья. Он не был голым, как те волки, которых она видела с полуэтажа кафе; на нем была набедренная повязка, украшенная изображением лунного человека с пулей в глазу. Тринидад знала – хотя и не понимала, откуда ей это известно, – что видит того самого Лунного Волка, который столкнулся с ними в лабиринте у «Посады» и решил их отпустить. И еще она знала, что ему известно, кто она такая. Что-то знакомое: глаза, сутулость и расслабленность, изгиб волчьей губы. – Перес? – спросила она. Оборотень обнажил клыки в улыбке. Вокруг него метались тени. – Перес! Перес! Солнце поднялось над крышами вокруг кафе «Конечная станция», заливая светом пустынный переулок. Тринидад вошла туда, пошарила среди битого стекла и картона. Не было ни малейших улик того, что здесь побывал кто-то, кроме нее самой. Немногие уцелевшие с вечера стаканы были сложены штабелями за стойкой, вымыты, высушены, готовы. Полы подметены, столы вытерты, стулья перевернуты ножками вверх. Несколько слишком поздних или слишком ранних посетителей выпивали, затерявшись среди леса из ножек. Запахи завтрака: свинина, горячий жир, кофе из титанической эспрессо-машины с ухмыляющимся хромированным черепом на дымящемся брюхе. Тринидад поднялась на полуэтаж. Старые знакомые места. Как будто он никуда не уходил. – Сантьяго? Его рука. Что случилось с его рукой? И он был не один. – Йау-Йау? – Трини? Трини! Господи, женщина. Господи, это и впрямь ты. Они обнялись. Старые подруги, сестры. – По-прежнему кожаная экипировка? Йау-Йау застенчиво пожала плечами. – Ты же знаешь, у меня с одеждой непростые отношения. – Тринидад, – голос Сантьяго был голодным шепотом, пробивающимся сквозь миазмы наркотиков. – Тринидад. Ты вернулась. Я сделал это, Трини. Я побывал там и вернулся. – Он не в себе, – сказала Йау-Йау. – Я пыталась привести его в чувство, накачав кофе, но толку никакого. Я не знаю, где он был и что делал, но в какой-то момент кто-то аккуратно ампутировал два пальца его левой руки, остановил кровь и прижег рану, перевязал ее и накачал его противошоковым и анальгетиками. – Трини, – сказал Сантьяго. – Я был там. И вернулся, Трини. – Я знаю, где он был. – Тринидад налила себе кофе из громадного френч-пресса Йау-Йау. – Я встретила его здесь двенадцать часов назад, и он мне сказал. Он побывал в таком месте, откуда мало кто возвращается. Он был на Ночной Охоте. – Иисус, Иосиф и Мария. – Я хотел найти место за пределом, – прошептал Сантьяго. Он откинул голову на кованую спинку сиденья. Поморщился от боли: кофеин начал побеждать опиаты. – Ты знаешь, о чем я, Йау-Йау. Ты всегда знала – ты, именно ты знаешь, что значит всегда искать неуловимый ключ, выход, путь наружу. Я пошел с Миклантекутли: она Богиня Смерти, все эти годы секрет был прямо перед моим носом, а я ничего не видел[221]. Я отправился с ней на охоту; я думал, либо найду искомое, либо умру в поисках: мне было все равно, Йау-Йау. Больше ничего не помогало. Я бы нашел что-то действенное или умер, потому что мне больше не для чего было жить. Трини знает, я сказал ей – я сказал тебе, не так ли, Трини? – Сантьяго, – мягко проговорила Йау-Йау. Улыбка превратилась в болезненный оскал. – Они отняли у меня пальцы, чтобы я мог прикоснуться. Я могу прикоснуться, Трини, Йау-Йау, я могу прикоснуться, ко мне можно прикоснуться. Смотрите. – Он поднял свою искалеченную ладонь. – Половина руки. Хватка не будет крепкой, если у тебя только половина руки. Не получится схватить, вцепиться, сжать и присвоить. Присвоить. Можно только легко и свободно брать и держать что-нибудь. Жить благодатью, а не обладанием. Я могу прикоснуться, но не могу вцепиться. – Прошу прощения? Никто из них не слышал, как женщина подошла к столу. Она была невысокого роста, крепкого телосложения, одета в облегающий комбинезон из эластичного кружева и красивое золотисто-зеленое приталенное парчовое пальто. Она вела себя неловко, как будто чего-то стыдилась, хотя явно была той, кто уверен в себе и своем месте в мире; так ведет себя человек, перебивающий незнакомцев. – Вы меня не знаете, но вы же друзья Камагуэя Кинтаны? Всю дорогу в тук-туке водитель потчевал ее своей интерпретацией интересных времен, в которые всем внезапно пришлось жить. – Почему, черт возьми, они снова идут на работу? – жаловался он, выразительно указывая на массу пешеходов и общественных транспортных средств, пытаясь вести свой маленький рыдван против потока. – Разве они не знают, что теперь, когда Дома смерти стали независимыми, с системой контрактов покончено? – На дорогу смотри, – сказала Нуит. – Если мне понадобится политический анализ, я знаю полдюжины малых пророков. Пиво и газохол все равно будут стоить денег, с контрактами или без. Тук-тук рванулся вперед. Солнце заливало улицы: температурная кривая в пассажирской кабине стремилась к асимптоте. – Половина некровилей на планете восстала! – крикнул водитель. – Такое нельзя игнорировать! – Но игнорировали же сорок лет, compadre. Несколько пеонов, спаливших свои лачуги, никого не заставят передумать. – Это новый мировой порядок! – кричал водитель, яростно сигналя телеге, запряженной шестью собаками, повстречавшейся на «кратчайшем пути», который ему был якобы известен. – И что же ты будешь делать завтра такого, чего не делаешь сегодня? – Колонизировать космос, леди. Вот о чем речь. Будущее нашего вида. Эти Свободные мертвецы там, наверху – они живут в космосе, можете в это поверить? Гуляют по поясу астероидов, как мы гуляем вокруг cuadra до panaderia на углу. – Когда ты откроешь службу такси на Юпитере, я буду твоей первой клиенткой, corazon. А теперь, если не затруднит, привези меня в кафе «Конечная станция» до того, как люди, с которыми я должна встретиться, займутся делами поважнее! Разумеется, «кратчайший путь» обернулся тупиком. Водитель тук-тука очень эффектно пререкался с водителем пикапа доставки dulces, который преградил путь, но Нуит побывала в слишком многих cuadras, чтобы не знать: чем эффектнее спор, тем меньше вероятность результата. – Может, стоит просто отступить? – Они признали флот! – Водитель прижал к уху рацию, свисавшую с зеркала заднего вида, и поманил dulcisto, чтобы тот подошел, выслушал и подтвердил. – Мать твою за ногу, «Теслер-Танос» признал флот. Адам мать его Теслер собственной мать его персоной. – Дай сюда. – Dulcisto выхватил маленькую рацию и удержал яростно хватающего водителя на расстоянии вытянутой руки. – Они называют эту штуку «Небесными вратами». Это посольство, посольство Свободных мертвецов на земле. Пять километров каждая сторона, прикиньте? Подожди, постой, это еще не все. У «Теслер-Танос» новый президент. Что-то случилось со старым ублюдком. Это сын, его зовут Тусант или как-то так. Кажется, это он признал «Небесные врата». – Послушайте, – сказала Нуит. – Все это, конечно, хрень эпохального значения, но поскольку она ни на йоту не приближает меня к цели, я просто выйду здесь. – Эй, а деньги? Нуит угостила cochero старым, мерзким и очень непристойным жестом. Каждая хорошая шлюха рано или поздно оказывается вынуждена топать пешедралом, сама по себе.