На полпути по километровой траншее пять машин поворачивают и выстраиваются в линию. Вход в туннель – плоскость безупречной тьмы. Сталактиты, выщелоченные из бетона, свисают с карниза; кальцитовые клыки. Звуки двигателей сливаются в оглушительный визг. Бетонная траншея сотрясается до молекулярного уровня. Брызги и шлейфы пара струятся из каждого сопла. На подиуме, встроенном в стену траншеи, сигнальщица поднимает флажок. Машины трепещут от желания вырваться из оков. Флажок опускается. Пять автомобилей – каждое словно копье из тектопластика и энергии – устремляются к входу в туннель. Через секунду они уже миновали трибуны команд. И вопреки самому себе, вопреки всему, что он знает о себе, Камагуэй вскакивает вместе с остальными зрителями, скачет на месте, потрясает кулаками, беззвучно кричит и рычит сквозь оглушительный вой двигателей: «Vaya vaya Raya Verde!» А после, под занавес карнавала – когда процессии возвращаются домой, победоносные или разочарованные судейством, – Нуит ведет Камагуэя между Святыми Антониями размером с дом, сделанными из проволоки и аэрозольного пластика, и танцорами в испорченной дождевыми разводами светящейся краске для тела, с привязанными гелиевыми шарами в виде херувимов разных цветов. Элегантные трансвеститы протискиваются мимо; Мария, Мать-Земля и Младенец Иисус, Король и Королева Ночи мертвых наклоняются, чтобы благословить их. Сеу Обулувайе, Ночной Странник, крадется мимо в наряде из лайкры, разрисованном под ягуара. – Ночь принадлежит нам, Камагуэй, – заявляет Нуит. – Мы правим: ночью и будущим. Каждую секунду каждого дня появляется еще один из нас. Дюжина, сотня, тысяча. Мы растем. Люди, находящиеся по ту сторону забора, в один прекрасный день окажутся внутри него. Еще через семьдесят лет в городе останутся только мертвецы. Сто километров в длину, сто километров в ширину. И все жители мертвы. Сколько пройдет времени, прежде чем государство, Тихоокеанский совет, Мать-Земля превратятся в нацию мертвых, планету мертвых? Неудивительно, что Свободные мертвецы расхерачили Луну: двадцать лет с нынешними темпами воспроизводства населения и нулевой убылью – и демографические графики устремятся к асимптоте. Наше будущее где-то там, эта планета неспособна вместить всю жизнь, которая от нее зависит. Помню страшную мальтузианскую притчу былых времен: дескать, если прирост населения не контролировать, даже если процент будет небольшой, в конце концов процесс выйдет из-под контроля и достигнет точки, в которой вся вселенная станет шаром обнаженной человеческой плоти, расширяющимся со скоростью света. Ограничения, наложенные на сообщество мертвецов, никоим образом не решают насущные проблемы, а просто перекидывают их будущим поколениям. Я все увижу собственными глазами. Ты тоже. И наши враги увидят. Мы все там будем, когда придется ответить на все вопросы. Мы подождем. Мы не спешим. Завтрашний день принадлежит нам. – Но, – говорит Камагуэй, – что произойдет через тысячу, десять тысяч, миллион лет, когда ты проснешься и обнаружишь, что мечтать больше не о чем? Что ты сделаешь в тот день, когда под этим или любым другим солнцем не останется ничего нового? Нуит вздохнула. – Старый аргумент «Рай – это скучно». Типа, вечность – это что-то вроде большой группы психологической поддержки из Сономы. Бред сивой кобылы. Даже с теологической точки зрения. Ну что за рай, из которого ты в итоге хочешь выбраться, потому что он тебе надоедает до усрачки? Это не рай, это ад. Любой уважающий себя рай обязан становиться все лучше и лучше. Сегодняшнее утро было прекрасным; погоди, ты еще завтрашнее не видел! Ты встречал кого-то, кто думает, что ему лучше было бы умереть насовсем? Кто беспокоится о том, что ему будет скучно через пару миллионов лет? Кто не влюблен без ума и без памяти в идею бесконечной жизни? Мой дорогой мясной мальчик, воскрешенная жизнь ничем не отличается от жизни во плоти: мы оба проживаем ее день за днем. Ты не можешь осознать вечность; нам это тоже не по плечу. Все, что нам доступно – воспоминания о вчера, надежды на завтра, радости и страдания сегодняшнего дня. И так мы движемся вперед шаг за шагом. В бесконечности времени есть место для бесконечной радости и бесконечного удивления. Будет боль, печаль, твое сердце разобьется – тут без вариантов, – но это тоже хорошо, потому что без чувств и эмоций нет жизни. Есть один парень, знакомый, он переводит для меня деньги через черные тихоокеанские проги – ну, ты знаешь, caballería и все такое. Небеса для него – это поле для гольфа. Честное слово, Камагуэй. Он смотрит в будущее и видит бесконечный фервей, бункеры на Луне, грин в кальдерах горы Олимп и клабхаусы на Плутоне. Он с удовольствием проведет вечность, играя в гольф, и знаешь почему? Потому что никогда не достигнет совершенства. Даже если он будет практиковаться миллиард лет, все равно останется человеком и никогда не сможет сыграть полный раунд хоул-ин-уан. Даже на Плутоне. Если у него получится, дело дрянь. Останется лишь один выход: надеяться, что ему удастся повторить рекорд. Совершенство – застой и смерть. Несовершенство – перемены и жизнь. Именно наша человечность делает такую жизнь если не раем, то, по крайней мере, чем-то несравнимо предпочтительнее смерти. Ну ладно. Иди сюда. «Сюда» – то есть на мокрую, ветшающую многоуровневую парковку, которая знавала славные времена автомобилей и девушек. – Если сегодня ночью где-нибудь в этом городе произойдет Раскол, Флорда Луна должна знать, где. Она все знает, все видит. Нуит пускается в путь по сырым верхним уровням, зовет: «Лунный цветок! Цветок ночи, я хочу тебя о чем-то спросить!» Непрерывный поток воды стекает по пандусу, падает сверкающими струями и каплями во внутренние помещения парковки. Они выходят на крышу. Мертвый город кажется Камагуэю продолжением киноэкрана, блистающим как звездная пыль воспоминанием, омытым дождем. Кларк Гейбл, Богарт, Морин О’Салливан. Гутман и мистер Джоэл Каиро. «Багдадский вор». Черное тело – слишком крупное и непропорциональное для человека – вырисовывается на фоне Спенсера Трейси в «Старике и море». Вокруг расставлены портативные спутниковые тарелки и модули подключения; повсюду витки кабеля. – Эй, Флорда Луна, это Нуит! Как дела? Камагуэй видит пророчицу при свете киноэкрана, и его едва не тошнит зеленой желчью. Элена. Это Элена, которая так и не вошла в резервуар Иисуса, которую не смыло в море забвения, и нарушения репликации удваивались, утраивались и умножались в геометрической, логарифмической прогрессии, пока не осталось ничего, что можно было бы назвать Эленой. – Господи, Нуит! – Эй, тс-с. Веди себя прилично. Если бы Ширли Темпл была возведена в ранг ацтекского божества, она могла бы стать пророчицей лунного цветка. Девочка девяти, десяти, одиннадцати лет сидит на пластиковом стуле. Ее голова, плечи, большая часть тела выше талии окружены ореолом наростов и деформаций из тектоплазмы: рога, усики, выступы, похожие на перья, высеченные из обсидиана, маски животных и птичьи клювы, кружева, оборки и геометрические фигуры, не имеющие биологического аналога. Кабели и витки интерфейсных проводов выныривают из-под вееров и гребней и ведут к соответствующему коммуникационному оборудованию. В какой-то момент дефектная репликация привела к тому, что ее ноги и предплечья слились с пластиковым стулом. Само сиденье пустило корни и намертво вросло в бетонную крышу многоуровневой парковки. Она может двигать головой в достаточной степени, чтобы кивнуть Нуит и Камагуэю. Фантастический ореол пощелкивает и позвякивает. Пророчица очень красиво улыбается, как и положено девочке девяти-десяти-одиннадцати лет. Дождь стекает по ее лицу. – Пытаются заглушить сигнал, но им меня не удержать, – говорит она. – Завтра, вчера – еще ладно, а сегодня – ни за что. У нее безупречный голос, если не считать интонации всезнайки, которую Камагуэй постоянно слышит в голосах мертвецов. – Новостные каналы врут. Все удары были нанесены по приманкам. Главный флот цел, в то время как автоматизированные системы обороны неуклонно разрушаются. Экипажи защитников эвакуируют внутриорбитальными буксирами на заранее оговоренные места стыковки десантных шаттлов. По оценкам Тихоокеанского совета, Панъевропы и орбитальных корпорад, вероятность тактической победы сейчас составляет сорок три процента. – Тактическая победа? – переспрашивает Нуит. – Принудительный выход из боя кораблей Свободных мертвецов ценой семидесяти пяти процентов потерь в системе обороны. – Пророчица моргает. Дождь капает с многочисленных выступов ее ореола. – Я вижу, центр беспорядков – Ла-Брея. Там повсюду стихийные стычки с адамистами. Бр-р-р. – Адамисты? – спрашивает Камагуэй. – Те, кто думают, что Адам Теслер – Бог, – объясняет Нуит. – Их создатель, искупитель, спаситель, друг, мессия. Они его дети, воскресшие, чтобы стать новым человечеством нового Эдема: безгрешным, совершенным, бессмертным. Я же тебе говорила, мясной мальчик, в некровиле все по-другому. Мертвый ребенок продолжает. – Я пытаюсь сопоставить эту информацию с полученными по каналам сегуридадос сообщениями о таинственном отключении электроэнергии в районе Сансет-Гейт и двух нанотоковых взрывах там же – один случился внутри, другой за пределами округа Святого Иоанна. – Ты все видишь, Лунный цветок, – говорит Нуит, усаживаясь на парапет. – Хочу найти Раскол. Я знаю, что сегодня вечером будет один, он всегда случается в Noche de los Muertos. – Слишком просто. Делонг и Маккадден. Там есть горстка ремесленных мастерских. Вот за ними все и случится. А задай вопрос, достойный единственной истинной пророчицы. – Ладно. Скажи, утром мир все еще будет существовать? Пророчица закрывает глаза. Камагуэй трясет головой: в уши внезапно вгрызается пронзительный визг, статический заряд симпатической магии. – Смерть – это время вне времени, – шепчет Нуит. – Все мертвые – прошлые, настоящие и будущие – существуют синхронно. Что делает Лунный цветок, так это воссоздает то время, когда была мертва, и передает новые сведения через паутинные ссылки будущим мертвецам, которые сопоставляют их со своими воспоминаниями о том, что уже случилось. Что случится с нами. – Ты же не веришь в эту чушь? – говорит Камагуэй. – Если предсказание будет для меня благоприятным – поверю. Лунный цветок говорит. – Колеса внутри и колеса снаружи. Пьеса дня – «Эдип Шмоэдип», но только человек в высокой башне знает об этом. Звезды сцены не подозревают, что актеры второго плана все еще могут их превзойти. В конце будет пожар. Боль и теплый ледерин хорошо сочетаются друг с другом. Есть город, где стены сделаны из сжатой памяти. Утратившие жизнь да обретут, любящие жизнь да утратят. – Она улыбается. – Так говорят мертвецы послезавтрашнего дня. – Лунный цветок, ты же знаешь – это может означать что угодно, – говорит Нуит. – Истина сокрыта, верующий да услышит глас ее. – Старые циники вроде Нуит предпочли бы услышать глас истины без веры. И чтобы он звучал ясно и недвусмысленно. Ладно, compadre – нам пора на Раскол. – Раскол? – спросил Камагуэй, пока тук-тук прокладывал курс вокруг постоянно меняющихся проблемных зон некровиля к перекрестку Делонг и Маккадден. Нуит была уклончива. – «Истинно, истинно говорю тебе: ты должен родиться заново»[166]. И прочее бла-бла-бла. Грубый перевод на анхеленьо. Все колокольчики, окаймляющие навес тук-тука, зазвенели в унисон, когда мопед отыскал на дороге выбоину. Раскол. За закрытыми мастерскими находился склад. Стальные колонны, ребристая алюминиевая крыша, бетонный пол. Канделябры приклеены эпоксидной смолой к опорам. Символы покрывали потолок и стены: руки, обведенные зеленой краской из баллончика. Глаза – овалы с черной радужкой. Красные спирали, завитые против часовой стрелки. По обе стороны склада рядами сидели люди. Камагуэй предположил, что их не меньше шестисот. Две группы сидели, скрестив ноги, и смотрели друг на друга через промежуток шириной четыре метра. Он не был пустым. Все пространство занимали двадцать пять грубо слепленных саманных цилиндров желтого цвета, стоящих бок о бок и украшенных все теми же символами – «рука», «глаз», «спираль». Камагуэй подсчитал, что каждый цилиндр был три метра в высоту и полтора в диаметре. Собравшиеся заполнили склад музыкой, стуча по металлу и бетону, словно играя на барабане. Одна половина выбивала сложный пятичастный ритм, хлопая в ладоши, по полу, стенам и колоннам, в то время как другая сидела, закрыв глаза и вытянув руки перед собой, потом наклонялась вперед и начинала медленно раскачиваться из стороны в сторону так, что по рядам бежали волны. Через каждые пять тактов хлопающие вытягивали руки, указывая на товарищей по ту сторону промежутка, и они подхватывали ритм, а предыдущие музыканты начинали раскачиваться. Музыка и танец перемещались туда-сюда, пересекая рубеж. Пятичастный ритм пробудил резонанс в теле Камагуэя: сердце, легкие, движение кишечника, подергивание синапсов, дрожание глазных яблок. – Они занимаются этим с наступления темноты, – прокричала Нуит ему в ухо. – Здесь быстро теряешь счет времени. Измененные состояния сознания, что-то из этой области. Она отыскала Камагуэю место на полу в конце третьего ряда, недалеко от двери. Справа от него бритоголовая чернокожая женщина хлопала в ладоши, не обращая внимания ни на что, кроме своей роли в великой музыке. Камагуэй попытался уловить сложный ритм и в отчаянии покачал головой. – Хлопай и ни о чем не беспокойся, – велела Нуит. – Во время Раскола никто никогда не знает заранее, какой будет музыка. Источником вдохновения может стать что угодно: уличное движение, жужжание насекомых, стук дождя по крыше. Это всегда импровизация, всегда разная, всегда меняющаяся в течение ночи. Расслабься. Отключи самоконтроль. Позволь себе быть удивленным, раненым, испуганным, убитым: неважно, любой вариант сойдет. Это твой выбор. Отпусти ситуацию. Не позволяй, чтобы у тебя отняли возможность выбирать. «Но как…» – хотел было спросить Камагуэй, как вдруг хлопающую музыку подхватили и вручили ему. Он поймал ее в ладони. Повертел туда-сюда. Он ею воспользовался, как будто давным-давно знал этот ритм, и, хлопая, услышал эхо в ладонях тех, кто сидел рядом. Индианка двумя рядами впереди, шесть мест в сторону. Мужчина с лицом Богарта через двенадцать человек от Камагуэя. Андрогин с шакальей головой древнеегипетского бога в заднем ряду, прямо у него за спиной. Пока он слушал, ритм его ладоней подстроился под их ритм. И по мере того, как ритмы сливались, он переставал слышать остальных. Справа от него не было никакой чернокожей. Слева не сидела Нуит. И самого Камагуэя тоже не было. Только ритм. Сам не понимая, как ему это удалось, он отсчитал сложный цикл пять на пять, а потом передал музыку на другую сторону промежутка. Третий глиняный кокон затрясся. Саманный панцирь прогнулся и треснул, осыпаясь чешуйками желтой глины. Ритм еще дважды преодолел рубеж. Третий кокон раскололся. Внутри шевельнулось что-то темное. Наружу высунулась рука. Черная, с белой ладонью. Вторая рука. Кокон раскололся посередине и развалился на две части. В руинах кокона лежала молодая чернокожая женщина. Она была обнажена. Ее грудь вздымалась от усилий, потраченных на разбивание глины. Глаза закрыты, на лице поочередно отражались недоумение, подозрение, надежда, испуг, возбуждение. Чернокожая села прямо, отряхивая прилипшую глину с груди, тыльной стороны ладоней, лица. Она стерла гель-герметик с глаз и уставилась на свои руки. Исследовала себя – кисти и предплечья, ладони и ступни, бедра и торс, – разглядывала свою неоспоримо реальную плоть. – Сначала думаешь, что это трюк, сон с изнанки смерти, – сказала Нуит. Теперь все коконы откликались на музыкальный призыв. Из одних восставали воскресшие мужчины и женщины, другие покрывались трещинами, третьи просто дрожали в такт хлопкам. Без какого бы то ни было сигнала, словесного или нет, музыка, которую играли при помощи рук, превратилась в нежную песню пальцев: ими щелкали, терли о бетон. Ритм пришелся Камагуэю в самый раз, словно пара старых кожаных перчаток. – Потом задаешься вопросом, не была ли прежняя жизнь, которую ты помнишь, всего лишь сном: одно индейское племя верит, что конец света наступит на третий день существования мира, а то, что мы считаем реальностью – всего лишь сны последней ночи. Наконец начинаешь понимать, что тебе говорили правду. Да: ты прошел через смерть, и тебе больше не нужно ее бояться. Да: твое тело вновь юное, и все его изъяны, которые делали тебя таким несчастным, исправлены. Да: оно никогда не состарится, никогда не станет уродливым, никогда не подведет так, как это сделало старое мясное тело. Да: жизненный опыт, воспоминания и мудрость по-прежнему с тобой в этом новом теле. Да: все это воистину твое. Взгляни на нее, Камагуэй, ты только взгляни на нее. Чернокожая женщина стояла на коленях среди глиняных осколков. Она обнимала себя за плечи, бессознательно раскачиваясь в такт музыке пальцев. Слезы безграничной радости текли по ее лицу, блестя в свете свечей. – Не надо думать о цене, которую придется заплатить, Камагуэй; какова бы ни была эта цена, оно того стоит, и даже больше. На лице воскресшей промелькнуло решительное выражение. Она вытерла слезы и попыталась встать. Раз, другой – новорожденные мышцы подвели ее. В третий раз она поднялась, стойка вышла уродливая и неуклюжая. С нее струился пот, тело дрожало от усилий. Мертвецы в первом ряду поднялись, подхватили ее и обняли. Из других коконов восставали новые, делая первые неуверенные, но ликующие шаги. Собрание делилось на части по мере того, как воскресших принимали в новые семьи. – Ей понадобятся отцы, матери, сестры, братья, возлюбленные; ей так много предстоит узнать о себе, о своем обществе, о мире, в котором она переродилась. Так много боли, потерь и замешательства, через которые нужно пройти. Так много страха, который нужно преодолеть. Не все выбирают глину и Раскол, чтобы начать жизнь заново, но для тех, кто так поступает, этот опыт становится непревзойденным. – Нуит сдавленно всхлипнула. – Прости. Не думала, что это зрелище так на меня повлияет. Я хотела показать тебе таинство и чистую радость – думала, вдруг это поможет тебе не бояться. Мне и в голову не пришло, что я сама испытаю столь глубокое и мощное потрясение. – Ты прошла через это, – сказал Камагуэй. – В ту ночь, когда я возродилась, тоже шел дождь. – Я тоже так хочу. – Камагуэй преисполнился решимости. – Не хочу быть просто еще одной начинкой для резервуара Иисуса, которую вываливают наружу, обтирают и выгоняют на улицу. Я хочу отпраздновать присоединение к Мертвому народу. Я уже чувствую себя одним из вас. Можно ли прожить целую жизнь за одну ночь? Родиться, повзрослеть, полюбить и умереть? – Давай попробуем, – сказала Нуит. Дождь закончился. Воздух на бульваре был свежим, прохладным; воздух раннего утра, который кажется таким насыщенным и колким, словно вдыхаешь алмазную пыль. Каждый звук был четким и острым, как хрустальная игла: немногочисленные автомобили с шумом и свистом проносились по мокрой трассе, в домах играли барабаны и маримбы – кто-то праздновал победу на карнавале. С ясностью пришла внезапная боль. Камагуэй увидел, что до крови стер пальцы, творя изысканную шипящую мелодию. И он увидел еще кое-что. На правой ладони был большой белый волдырь. Сам не зная, зачем он это делает, Камагуэй нажал на выпуклость указательным пальцем левой руки. Пузырь лопнул и опал. Из кожи торчала черная хрустальная игла. Ну вот, началось. – Нуит, что я сказал о том, чтобы прожить жизнь за одну ночь?