Бойтеся, бойтеся, бойтеся! Публику можно было не уговаривать – она и так боялась. Даже мужики стояли нахмуренные и бледные, бабы ойкали, дети и вовсе ревели навзрыд. Камлание юрода делалось все менее членораздельным, по его лбу ручьями стекал пот. Наконец он остановился, воздел кверху свой железный крест и крикнул: – Берегися, Сатана! Сыщу – Божьим огнём пожгу! Не пужай, не пужай! Света конец – Христу венец, а тебе, рогатому, в глотку свинец! Умолк. Ему поднесли квасу – он, часто дыша, стал жадно пить. Было слышно, как доктор загудел, обращаясь к Евпатьеву: – Эффектно. Человек он, безусловно, психически нездоровый. Полагаю, истероидная паранойя – возможно, эпилептоидного происхождения. Но какая интенсивность, какое воздействие на толпу! Я и то ощутил исходящие от него нервические волны. Охотно поработал бы с этим экземпляром. Контрастный душ. Возможно, небольшой сеанс гипноза… Никифор Андронович отодвинулся, бубнеж психиатра был ему явно неприятен. Лицо раскольничьего витязя было взволнованным. А деревенские уже повернулись к Кирилле. – Спой, матушка, утешь. Напужал Лавруша! – Что спеть? – спокойно молвила странница, задирая безглазое лицо к потолку. – Про Иоасафа-царевича? Об Алексее божьем человеке? Раздались голоса: – «Похвала пустыне»! – Нет, «Древян гроб сосновый»! – Годите! Пускай старшина скажет! Старшина сказал: – Спой новое, чего раньше не певала. Глядишь, переймём, на пользу пойдёт. Она поклонилась и сразу, безо всякого вступления, завела песню сильным и чистым голосом, который то разворачивался в полную мощь, то стихал почти до шёпота. Тонкая сухая рука Кириллы была прижата к чёрной рясе с вышитым восьмиконечным крестом, пальцы чуть подрагивали. У окошка ткёт красна девица. Красну пряжу ткёт, думу думает. Рано поутру, как по воду шла, Солетели к ней птицы-голуби. Голубь сизая на лево плечо, Голубь чёрная села сысправа. И сказала ей голубь сизая: «Ввечеру, как звезды высыпят, Выходи гулять за околицу. Парни с девками там играются, Будто селезни со утицами. Ты в сторонке встань, под рябиною, Подойдёт к тебе друг твой суженый, У него ль глаза будто льдиночки, Будто льдиночки да в весенний день. Так и тают от ясна солнышка, От тебя, мой свет, красна девица… Дальше следовал длинный перечень наслаждений, которые сулила влюблённым сизая голубица – вполне целомудренный, удивительно поэтичный. Аудитория, особенно женская её половина, слушала с затуманенными глазами. Лишь юродивый, отставив ковш, весь подёргивался и хищно раздувал ноздри. В выпученных глазах посверкивали безумные искры. Эраст Петрович усмехнулся: Божьему человеку, оказывается, тоже не чужда актёрская ревность. Песня неторопливо текла дальше. Сиза голубь речи окончила, Завела свои голубь чёрная, Голубь чёрная да печальная, Голос жалостный, будто плачется: «Не ходи к парням за околицу, Повяжи ты плат, плат монашеской, И ступай за мной во дремучий лес. То горой пойдёшь, то пустынею, Станешь есть полынь, траву горькую, Запивать слезою солёною, Укрываться вьюгой студёною, Хоровод водить с ветром во поле… Теперь пошло описание невзгод, которые ожидают девушку, выбравшую путь монашеского служения. Слушатели внимали напряжённо, ловя каждое слово. Но бедному старшине покою всё не было – едва от него отстал статистик, как привязался отец Викентий, и ну давай нашёптывать что-то. – Это уж как водится, – нетерпеливо и довольно громко сказал длиннобородый. На него недовольно заоборачивались. Героиня песни тем временем отложила пряжу и пошла за советом к отцу-матери. Поклонилась в пояс, заплакала, просит научить, кого ей слушать и за кем идти – за сизой голубкой или за чёрной. Отец отвечает: Мы родили тя, мы растили тя, Но душе твоей не родители, А Родитель ей – Саваоф Господь, Что велит тебе, то и выполни. Ради тела жить – доля вольная, Доля сладкая да короткая. Отцветёшь цветком и осыпешься, От красы один прах останется. А души краса, она вечная, Ни во что ей годы и горести.