И опять Эраст Петрович поднял брови, не поняв при чём тут змея[16]. Очевидно, снова туземный жаргон? – Это мой жених, – объяснила Эшлин. – Я его люблю и выйду только за него. Потому что лучше никого не встречала, – добавила она, немного подумав. – А папа не хочет, чтобы я стала женой простого топхэнда. Вот и заупрямился с ценой. Сто тысяч за Дрим-вэлли! Это ж надо придумать! Так и состарюсь в девках, – горько пожаловалась она. – Если вы любите жениха, стоит ли заботиться о приданом, – заметил на это Фандорин. – Ага, чтоб я, как покойная матушка, сама доила коров, кастрировала бычков и таскала воду из колодца? Чтоб к тридцати сделалась старухой, а в сорок, когда только-только потекут деньги, подохла от чахотки? – мисс Каллиган шмыгнула носиком, и даже этот неромантичный звук у неё получился прелестным. – Не такая я дура! И папочка отлично это знает. Говорит: найдётся жених посолидней – глядишь, и Дрим-вэлли подешевеет. Это непредвиденное обстоятельство, о котором полковник не имел понятия, заслуживало обдумывания. Эраст Петрович решил, что в первом же отчёте должен объяснить мистеру Стару причину, по которой долину невозможно выкупить. Вероятно, от этой затеи вообще придётся отказаться – Эшлин Каллиган явно не уступает своему папаше в упрямстве. Тут нашла коса на камень. Пока он размышлял, девушка бесцеремонно его разглядывала. – У вас жена есть? – спросила она. Фандорин покачал головой. – Не может быть! Вы такой красивый мужчина. Я сначала подумала, вы старый – из-за седины на висках. А сейчас вижу, что вы ещё вполне ничего. Наверняка у вас была жена. Но вы её бросили, да? Или она умерла. Расскажите! Ужасно интересно. Как её звали? Помрачневший Эраст Петрович тронул воротничок, думая, как вежливее уклониться от ответа, однако оказалось, что вопрос был лишь поводом – барышне хотелось рассказывать про своего суженого. – А моего жениха зовут Рэттлер Тед. Красивое имя, правда? – П-почему фамилия впереди имени? Мисс Каллиган засмеялась. – Это не фамилия, а прозвище. Он быстрый, как атакующая змея. И такой же смертоносный, – с гордостью прибавила она. Фандорин мысленно перевёл имя её избранника на русский. Получилось «Гремучий Федя». – Я его полюбила с первого взгляда. Ну, почти с первого. Сидела у нас в Сплитстоуне, в «Голове индейца», это салун такой. Я там иногда папу жду, когда он с дальнего пастбища возвращается, а я с ближнего. В салуне сбоку комната для дам, ну не комната, а вроде отсека, за колонной. Очень удобно: сидишь поодаль от крикунов и пьяниц, а всё видно. Я на Теда сразу внимание обратила. Смотрю, парень незнакомый. Жутко красивый и одет не то что наши оборванцы – прямо картинка. Сидит, пьёт пиво, читает газету. А в Сплитстоуне тогда главным задирой считался Дакота Джим. Противный такой! Он на Индейской территории двух человек убил, все знали. И начал Дакота (он у бара стоял) к Теду вязаться. Потому что Тед такой аккуратный и вообще не из наших мест. А Тед всё сносит, отвечает вежливо. «Напрасно вы так говорите, сэр». «Я не хотел бы затевать с вами ссору, сэр». И всё такое. Я даже расстроилась. Такой красивый, а трус. А потом Дакота совсем обнаглел и плюнул Теду в кружку. Выходи, говорит, на улицу, если, ты мужчина, а не девка в штанах. Тогда Тед встал и говорит всем: «Вы сами видели, джентльмены. Я сделал всё, чтоб избежать кровопролития». Все вышли на улицу, а я из окна смотрела. Никогда не видала такой скорости, честное слово! – Зелёные глаза красавицы восхищённо расширились от воспоминания. – Дакота ещё и до кобуры не дотянулся, а уже – пам! пам! пам! – три дырки в голове. Тогда-то я Рэттлера и полюбила. И на суде за него свидетельствовала. Он хоть в Сплитстоуне чужой был, но его все равно оправдали. Потому что Дакоту все терпеть не могли, да и слово дочери Корка Каллигана чего-нибудь стоит. – Три пули в г-голову? – переспросил Эраст Петрович, заинтересованный этим колоритным анекдотом из жизни Дикого Запада. Какие, однако, у них тут кровожадные нравы. – Да. С десяти шагов! Тед не только быстрый, он очень меткий. Я один раз, давно ещё, видела настоящую перестрелку в коррале. Семь человек палили друг в друга минуты две не переставая, и все мимо. Только одному кончик носа отстрелило, да и то рикошетом. А Тед, если уж достал оружие, не промахнётся. Он у нас сейчас первым топхэндом работает. Это главный помощник у старшого, кто за гурт отвечает. С коровами Тед управляется не очень, зато людей вот так держит. – Эшлин сжала маленький, но крепкий кулак. – Растлеры к нашему стаду даже не суются. Ну что вы смотрите? Не знаете, кто такие растлеры? Странные вы какие-то, люди с Востока. Растлеры это ворюги, которые чужих коров крадут и своё тавро на них ставят… Ой, смотрите! – прервала сама себя мисс Каллиган. – Уже Сплитстоун видно. Я на развилке вылезу. Отсюда до нашего ранчо ближе. Спасибо, что подвезли. Вы очень милый. Уже сидя в собственной коляске, она вдруг серьёзно посмотрела на стоящего рядом Фандорина. – Знаете что… – И замолчала, будто в нерешительности. – Наденьте свой цилиндр, а то голову напечёт. Хоть и сентябрь, а вон как палит… И вот что. Вы ведь в Сплит-стоуне остановитесь? Больше-то все равно негде. Там есть номера в «Голове индейца» и в «Грейт-Вестерне». Так вы берите комнату в «Грейт-Вестерне», хорошо? – Эта г-гостиница лучше? – Нет, она хуже. Но так будет лучше, – непонятно ответила барышня. – Обещайте! – Почему же я должен останавливаться в гостинице, которая хуже? – улыбнулся Фандорин. – Обещайте, и всё. Дайте честное слово джентльмена. Её огромные глаза смотрели на него почти умоляюще, отказать было невозможно. – Хорошо. Остановлюсь в «Грейт-Вестерне». Честное слово. – И на улицу не ходите. Что надо, вам в номер принесут. – Эшлин тряхнула своими божественными локонами, тронула поводья. – Хэй! Пошли, пошли! А напоследок крикнула: – Если понадобятся лошади, заезжайте к нам! Я скажу, чтоб вам дали хорошую цену! Город пастухов «Город» – слово гордое, предполагающее наличие перекрёстков, площадей, казённых учреждений и хотя бы двух-трёх тысяч обывателей. В Сплитстоуне ничего этого не было. Ближайший к Дрим-вэлли город представлял собою одну-единственную улицу, над которой вилась жёлтая пыль. Две шеренги дощатых домов в один-два этажа, на задах – загоны для лошадей да сараи. Взобравшись на козлы, чтоб обзор был получше, Фандорин разглядывал поселение, неуютно расположенное на склоне пологого холма. Кучер поморщился и от Сплитстоуна отвернулся, всем видом показывая, что считает ниже своего достоинства смотреть на столь убогое зрелище. А Маса изрёк: – У нас в России про такую дыру даже не сказали бы «село», раз церкви нет. Церкви, в самом деле, не было, лишь какая-то облезлая башенка с колоколом, однако без креста на шпиле. Может, сигнальная? – Когда-то здесь, наверное, жило много людей, – продолжил делиться наблюдениями японец, показывая на обширное кладбище, утыканное покосившимися камнями. – Но большинство поумирали. Эраст Петрович спросил у кучера: – Очевидно, Сплитстоун знавал лучшие времена? – Сомневаюсь, сэр. Лучших времён здесь никогда не было, и вряд ли они настанут, – брезгливо ответил тот и сплюнул. – Одно слово: город пастухов. У въезда красовался огромный, изрешечённый пулями щит: [17] Вечное бахвальство – вот черта, которую Фандорин находил в американцах наиболее утомительной. Всё у них непременно most, greatest или, на худой конец, просто great. Будто сами хотят убедить себя в собственном величии. Единственная улочка Сплитстоуна, разумеется, называлась «Бродвей» и начиналась с той самой конторы маршала, о которой упоминалось в объявлении. Порядок есть порядок. Фандорин зашёл в убогий сарайчик и сдал блюстителю закона, плюгавому старикашке с багровым носом, свой «герсталь». Маршал револьвер взял и даже накалякал неразборчивую расписку, но почему-то выглядел ужасно удивлённым. Причина этой странной реакции объяснилась незамедлительно. Каждый встречный, кого Эраст Петрович видел из окна кареты, был при кобуре, даже подростки. На крыльце лавки с вывеской «ГЕНЕРАЛЬНЫЙ МАГАЗИН МЕЛВИНА СКОТТА», положив ноги на перила, сидел человек с погасшей сигарой во рту – так у него револьверов было даже два, непонятно зачем. Из-под низко надвинутой шляпы поблёскивали глаза, смотревшие прямо на чужака. Впрочем, в желающих полюбоваться шикарным экипажем нехватки не было. Мужчины в широкополых шляпах и сапогах со шпорами провожали карету взглядами. Многие пялились из окон. Замысел мистера Стара явно удался: его представителя встречали по одёжке. Но молча – зеваки не произносили ни слова, лишь сосредоточенно работали челюстями, время от времени сплёвывая коричневую табачную слюну. Кучер остановил першеронов посередине городка, между двумя самыми большими зданиями – тоже деревянными, но с некоторой претензией на декоративность. То, что слева («Салун Голова Индейца»), было украшено колоннами и балкончиками, а расположенное справа («Ресторан, Салун и Гостиница Грейт-Вестерн») брало многоцветьем – на фасаде развевалось целых четыре звёздно-полосатых знамени плюс большущий флаг штата Вайоминг: белый бизон на синем поле. Памятуя о слове, данном красной жемчужине прерий, Фандорин велел Масе нести чемоданы направо. Кучер попрощался, кое-как развернул свой громоздкий экипаж, чуть не своротив террасу одного из салунов, и величественно укатил прочь из жалкого «города пастухов». Фандорин хотел вслед за камердинером подняться на крыльцо «Грейт-Вестерна», но сзади вдруг послышалось: – Эраст Петрович? Господин Фандорин? На ступеньках «Головы индейца» стоял пожилой мужчина с неряшливой жидковатой бородой. Он смотрел на приезжего с умильной улыбкой. Даже если бы этот человек не заговорил по-русски, в его национальной принадлежности не могло возникнуть ни малейших сомнений. Из-под бесформенной белой панамы, в каких обычно гуляют ялтинские отдыхающие, свисали по-мужицки стриженные волосы; толстовка подпоясана узорным ремешком; плисовые штаны заправлены в яловые сапоги бутылками – американцы таких производить не умеют. Фандорин слегка поклонился, и незнакомец заулыбался ещё приветливей. – Добро пожаловать в наши Палестины! Луков, Кузьма Кузьмич. Председатель общины «Луч света». Соотечественник просеменил через дорогу и сунул белую, удивительно мягкую для фермера руку. – Сердечнейшее рад! Так ждали, так ждали! Приехал сюда в волость забрать из бакалейки деливери, а на телеграфе кейбл от драгоценного Маврикия Христофоровича. С утра вас дожидаюсь. Уж и ланч в ресторации заказал, самый обильный, с вином – в знак гостеприимства. – Он широким жестом показал на «Голову индейца». – Милости прошу откушать, с дорожки. Три смены блюд, и даже с вином! Когда Фандорин попробовал уклониться от «самого обильного ланча», Кузьма Кузьмич заволновался: – Ну как же, как же! Это не по-нашему будет, не по-русски! Я и деньги вперёд заплатил, из общественных средств – правление санкционировало, ради дорогого гостя. Фул-корс, три смены блюд! С вином! Он особенно напирал на вино, очевидно, полагая, что все частные детективы падки на выпивку. А может быть, обед с вином был для коммуны нешуточной тратой. Это последнее соображение стало для Эраста Петровича решающим. – Премного б-благодарен, – сказал он и последовал за Луковым в «Голову индейца», тем самым отрекшись и от данного слова, и от чудесного японского обеда (рисовые колобки, маринованные овощи, зелёный чай), который Маса теперь слопает в одиночку. – А что ж вам на хоутел тратиться? – ворковал председатель, забегая вперёд и открывая половинку двери. – У нас бы в долине и остановились. – Здесь т-телеграф, – коротко объяснил Фандорин, осматривая «ресторацию». Заведение относилось к разряду самых невзыскательных. В России его назвали бы даже не трактиром, а кабаком или пивной, поскольку главное место здесь занимала длинная стойка с бутылками и стаканами. Несколько некрашеных столов с грубыми стульями. Пол покрыт опилками. На стене висит большое зеркало, но разбитое: ровно посередине дырка. Из украшений лишь свисающие с потолка связки луковиц и сушёных перцев, да прямо над стойкой, на отдельной полочке какая-то пыльная банка, в которой плавает потрёпанный и почерневший кочан маринованной капусты. Правда, сбоку, за раздвинутой плюшевой портьерой, виднелась чуть более нарядная комнатка с табличкой «Для леди» – очевидно, та самая, о которой рассказывала Эшлин Каллиган.