Эми испытующе заглянула Фандорину в глаза, чтобы проверить, насколько тот увлечён рассказом. Вице-консул слушал внимательно и даже иногда вставлял учтивые восклицания: «Ах вот как?», «О!», «Э-э-э?!», но пигалице этого, кажется, показалось недостаточно. Она зловеще сдвинула брови и заговорила сдавленным, замогильным голосом: – Я зажмурилась от ужаса, а когда открыла глаза, увидела над собой монаха в чёрной рясе и низко опущенной соломенной шляпе. В первый миг я обрадовалась. «Дяденька, – пролепетала я. – Как хорошо, что ты пришёл! Здесь был большой-пребольшой паук!» Но монах поднял руку, и из рукава ко мне потянулось мохнатое щупальце. О, до чего оно было отвратительно! Я ощутила острый запах сырой земли, увидела прямо перед собой два ярких, злобных огонька и уже не могла больше пошевелиться. Вот отсюда по всему телу стала разливаться холодная немота. – Крошечная ручка с длинными, покрытыми лаком ноготками коснулась горла. – Сигумо наверняка высосал бы из меня всю кровь, но тут нянька громко всхрапнула. На миг паук расцепил челюсти, я очнулась и громко заплакала. «Что? Плохой сон приснился?» – спросила нянька хриплым голосом. В то же мгновение монах сжался, превратился в чёрный шар и стремительно взлетел к потолку. Секунду спустя осталось лишь пятно, но и оно превратилось в тень… Я была слишком мала, чтобы толком объяснить родителям, что со мной произошло. Они решили, что я заболела лихорадкой и это из-за неё моё тело перестало расти. Но я-то знала: это Сигумо высосал из меня жизненные соки. Она заплакала, что, очевидно, входило в ритуал рассказа. Во всяком случае ни Сатоко, ни настоятель утешать её не стали. Плакала Эми весьма изящно, прикрыв лицо узорчатым рукавом, а потом деликатно высморкалась в бумажный платочек. Добродушно улыбнувшись, преподобный сказал: – Нет худа без добра. Зато мы имеем счастье уже столько лет оказывать вам гостеприимство, дочь моя. Госпожа Тэрада со слугами и служанками проживает в особом доме, на территории монастыря, – пояснил Согэн вице-консулу. – И мы от души этому рады. Эми взглянула из-за рукава на дипломата и поняла, что тот не слишком впечатлен её историей. Глаза кукольной женщины сердито засверкали, и настоятелю она ответила грубо: – Ещё бы! Ведь батюшка платит за меня монастырю немалые деньги! Лишь бы я не мозолила ему глаза своим уродством! И тут уж разрыдалась по-настоящему, громко и зло. Согэн нисколько не обиделся. – Как знать, что такое уродство? – примирительно сказал он. – Безобразнейший из смертных бывает прекрасен в глазах Будды, а наипервейшая красавица может казаться Ему мерзким гноилищем. Но это глубокомысленное суждение не утешило Эми, она разревелась ещё пуще. Наклонившись к Сатоко, коллежский асессор вполголоса спросил: – Значит, вы не видели, как всё произошло? Обморок был таким глубоким? – Когда мы нашли Сатоко-сан, то решили, что она мертва, – ответил за вдову преподобный. – Сердце билось медленно, едва слышно. Лекарю удалось вернуть её к жизни лишь ценой многочасовых усилий при помощи китайских иголок и прижиганий моксой. К тому времени тело несчастного Мэйтана уже давно унесли. Поистине прискорбная кончина для праведника. – А все потому что меня не послушали, – шмыгнула носом Эми. – Что я вам сказала, когда возле павильона нашли кучу? – П-простите? – удивился Эраст Петрович. – Мне неловко говорить за столом о подобных вещах… – Сатоко виновато посмотрела на дипломата. – Но за неделю до смерти, утром, муж обнаружил на пороге своей кельи большую кучу нечистот. – Дерьма, – коротко пояснил настоятель удивлённо поднявшему брови Фандорину. – Здоровенную. Человеку столько не навалить, даже если он съест целый мешок риса с соевым соусом. – А Сигумо может! – блеснула глазами Эми. – Облик у него паучий, а дерьмо человечье, потому что он оборотень. Я сразу тогда сказала Сатоко-сан: «Неспроста это, берегитесь. Какой-нибудь нечистый дух подбирается к вашему супругу». Сказала я так или нет? – Да, это правда, – тихо молвила Сатоко. – А я лишь посмеялась. Никогда себе этого не прощу. Но покойный супруг не верил в нечистую силу и мне запрещал… – Это потому что он был гайдзин, хоть и святой отшельник, – отрезала Эми. – Душа у него была неяпонская. Нипочём ему было не достичь просветления, так до скончания века и топтался бы на восьмой ступени. Бестактное замечание повлекло за собой продолжительную паузу. Настоятель наморщил лоб, но так и не вспомнил какого-нибудь спасительного изречения. Послушник вжал голову в плечи. Сатоко просто опустила глаза. – П-преподобный, а мог бы я посмотреть на место, где умер Мэйтан? – спросил Эраст Петрович. – Разумеется. Вас проводит Араки. – Настоятель кивнул на послушника. – Всё покажет и расскажет. К тому же именно он первым обнаружил Мэйтана. Коллежский асессор и его провожатый прошли через посыпанный белым песком двор, миновали трёхъярусную пагоду и оказались в монастырском саду, замечательно просторном и тенистом. – Раньше сад был ещё больше, но пришлось отдать половину под кладбище заморских варваров, – сказал Араки и, покраснев, поправился. – То есть, я хотел сказать, господ иностранцев. – А где же келья Мэйтана? – Она была за колодцем, вон в тех зарослях, – показал монашек. – Но после того, что случилось, отец Согэн провёл церемонию очищения: сжёг павильон дотла, чтобы отогнать от нехорошего места злых духов. – Сжёг? – нахмурился вице-консул. – Ну, рассказывайте. Лишь то, что видели собственными глазами. И, пожалуйста, ничего не упускайте, никаких п-подробностей. Араки кивнул и старательно наморщил лоб. – Значит, так. На рассвете я проснулся и вышел по нужде. По малой нужде. Я всегда в четвёртом часу после полуночи просыпаюсь и выхожу по малой нужде, даже если накануне выпил всего одну чашку чаю. Таково уж устройство моего мочевого пузыря. Должно быть, он… – Подробно, но не до такой степени, – перебил его Фандорин. – Итак, вы проснулись в четвёртом часу. Где находится ваша спальня? – Младшая братия спит вон там, – показал Араки на длинное одноэтажное здание. – У нас в конце коридора есть своё отхожее место, но на рассвете я всегда хожу мочиться в сад – там такой чудесный предрассветный сумрак, так благоухают растения, и уже начинают петь птицы… – П-понятно. Дальше. – Ночью я несколько раз просыпался, потому что где-то близко выли и рычали собаки. Когда же я вышел в сад, то увидел, что вон там, подле сточной канавы, собралась целая свора бродячих псов. Они лезли друг на друга, шумели. Раньше такого никогда не случалось. Я подошёл, чтобы их отогнать… – В канаве что-нибудь было? – быстро спросил дипломат. – Не знаю… Я не посмотрел. По-моему, ничего, иначе я бы заметил. – Хорошо, п-продолжайте. – Я замахнулся на псов своим гэта. Кажется, правым, – добавил Араки, видимо, вспомнив о подробностях. – Вы знаете, иокогамские дворняжки очень трусливы, прогнать их нетрудно. Но эти собаки были странные. Они не убежали, а бросились на меня с рычанием и лаем, так что я не на шутку испугался и кинулся бежать – по направлению к келье Мэйтана. Собаки отстали, я остановился возле павильона перевести дух и вдруг заметил нечто удивительное. Отшельник сидел в бочке с водой. Я знал, что по воскресеньям вечером отец Мэйтан принимает фуро в саду, рядом со своей кельей. Наслаждается теплом, чистотой, стрекотом цикад… Но не до рассвета же! Голова Мэйтана была запрокинута, и я решил, что он спит. Должно быть, разморило в горячей воде. Но где же его оку-сан? Не могла же она уйти? Я приблизился и позвал отшельника. Потом почтительно тронул его за плечо. Кожа оказалась совсем холодная, а вода в бочке и вовсе ледяная. – Вы уверены? – Да, я даже отдёрнул руку. Становилось светло, и я заметил, что Мэйтан белого цвета. Такими белыми не бывают даже гайдзины! А ещё я разглядел на шее у него две красные точки, вот здесь… – Послушник передёрнулся и с опаской поглядел по сторонам. – Мне стало не по себе. Я попятился и споткнулся об оку-сан. Она лежала в высокой траве и была в чёрном кимоно, поэтому я её не сразу разглядел. Ну, тут я закричал, побежал в братский корпус и поднял всех на ноги… Это уж потом мне объяснили, что на Мэйтана напал паук-оборотень и высосал из него всю кровь. Лекарь сказал, что Сигумо не оставил в жилах мертвеца ни единой капельки. – Ни единой? Вот как… А где б-бочка, в которой сидел Мэйтан? Я бы хотел на неё взглянуть. Послушник удивился: – Как где? Отец настоятель, конечно же, приказал её сжечь. Разве можно было оставить в обители этот нечистый предмет? – Место преступления затоптано, улики уничтожены, свидетелей нет, – пробормотал вице-консул по-русски и вздохнул. Араки, покряхтев, робко произнёс: – Если вам будет угодно выслушать моё ничтожное мнение, отец Мэйтан сам виноват. Как это можно, чтобы гайдзин вознамерился стать буддой? Немудрёно, что Сигумо на него разгневался. Вот и вы, господин, знаете слишком много для иностранца – даже про то, как медитировать перед изображением Лотоса. Лучше бы вам уйти отсюда, и чем скорее, тем лучше. Сигумо где-то здесь, он всё видит, всё слышит… – Б-благодарю за добрый совет, – слегка поклонился Фандорин. Наведался на пепелище, побродил по поляне. Задумчиво пробормотал вслух, опять по-русски: – Что за странная судьба. Родиться в Петербурге, закончить Училище п-правоведения, дослужиться до коллежского советника, а потом стать Мэйтаном и насытить своей кровью японского оборотня… Присел на корточки, поковырял землю. То же самое проделал у сточной канавы, но провозился там дольше – минуты этак с три. Покачал головой, встал. – Ладно, теперь к п-преподобному. У порога настоятельского дома топтался детина, плечи которого служили Эми Тэраде средством передвижения. Вице-консул вспомнил, как бесцеремонно калека обходится со своим слугой. Слов на него она не тратила: если нужно было повернуть налево, дёргала за одно ухо, если направо – за другое; когда хотела остановиться, нетерпеливо молотила веером по макушке. Здоровяк сносил такое обращение самым смиренным образом. Когда он бережно усаживал свою хозяйку в покоях Согэна, то по оплошности слишком сильно сдавил её своими ручищами. Маленькая злюка немедленно впилась ему в запястье мелкими, острыми зубками – да так, что выступила кровь. Но слуга безропотно стерпел наказание и ещё рассыпался в извинениях. Послушник Араки поднялся по ступенькам, а Фандорин задержался подле слуги. – Как тебя зовут? – Кэнкити, – грубым и зычным басом ответил здоровяк. Он был на пару дюймов выше Эраста Петровича, то есть необычайно высоким для туземца. Грудь – как бочка, широченные плечи, а руки с хорошую оглоблю. Из-под низкого лба на гайдзина смотрели сонные, припухшие глазки. – Тебе, должно быть, очень много платят за твою нелёгкую службу? – спросил Фандорин, с любопытством разглядывая великана. – Я получаю кров, еду и десять сэнов в неделю, – равнодушно пророкотал тот. – Так мало? Но при твоей стати ты мог бы найти куда более выгодную с-службу! Слуга молчал. – Наверное, ты привык к своей госпоже? Привязался к ней? – не унимался заинтригованный вице-консул. – Чего? – Я говорю, ты, вероятно, очень любишь свою г-госпожу? Кэнкити искренне удивился: – Да как же её не любить? Она такая… красивая. Она как куколка хина-нингё, которую ставят на алтарь в Праздник Девочек. Воистину chacun a son goût[2], подумал Эраст Петрович, поднимаясь на крыльцо.