– Вам совершенно незачем погибать. Выберитесь во двор. Снаружи темно. Может быть, сумеете уйти. – И что дальше? Ты же слышал, наших бьют по всему городу. Куда я денусь? Я не знаю Москвы. Я никого тут не знаю. – Если прорветесь, идите на Покровку, в Малый Успенский переулок. Спрашивайте Сверчков переулок, его так чаще называют. Увидите двор за оградой, в глубине небольшой дом с колоннами. Постучите. Вам откроет японец. Покажете ему вот это. Дайте руку. Фандорин достал химический карандаш, лизнул, написал на ладони артельщика по-японски: «Помоги ему». – Что это за каракули? – Волшебное заклинание, которое вас спасет… Бегите в угловой кабинет. Там у окна проходит водосточная труба. Сумеете спуститься? – Я в одиннадцатом году бежал из Якутского централа – по веревке с крыши. А ты? – Мне с трубой не совладать, – вздохнул Эраст Петрович. – Ничего. Не пропаду. Бегите же. Артельщик сбросил на пол плащ. Побежал. Снизу в рупор кричали: – Выходь по одному, чернорылые! Руки кверху, морды книзу! Не бойсь, убивать не будем! Накостыляем маленько – и пинком за ворота! Эта перспектива Фандорина не устраивала. Лучше переждать, пока тут всё утихнет. И он вернулся к первоначальному плану. До хранилища надо было идти в самый конец коридора, и там повернуть за угол. Навстречу из дверей валили бледные, растерянные люди, многие в крови, кто-то еле шел. Красная правда оказалась сильнее черной, думал Эраст Петрович. Что естественно, поскольку при прямом столкновении индивидуализма с коллективизмом у первого нет шансов на победу. За поворотом, то есть уже во флигеле, коридор был темен и пуст. На стене, под которой пал художник-часовой, корячилась грудастая анархистская Венера. Фандорин вошел в темную комнату, плотно прикрыл за собой дверь, стал шарить по стене в поисках выключателя. Тот, кажется, находился где-то справа. А, вот. Вспыхнул свет. За спиной раздался радостно изумленный голос: – Глядите, кто пожаловал! На столе, сложив ноги по-турецки, сидел, щурился от яркого света Невский. – Великие умы мыслят сходно. Тоже сообразили, что сюда пули не залетают? Надо же, какая удача! Сижу тихо, жду, и труп врага приплыл сам! Актер соскочил на пол, шутовски раскинул руки, будто для объятий. Продекламировал: Сколь месть сладка, о боги-судии! Подобно мёду услаждает душу! При слове «удача» Фандорин поморщился. Ветреница что-то зачастила с изменами. Невский хищно улыбался. – Покрасовались? Поигрались в суд? Теперь судьей буду я. Объявляю приговор сразу, без волокиты. «Повинен смерти ты, отродье Вельзевула!» – Он величественно воздел руку и повернул большой палец книзу. – Чем бы вас прикончить, мсье Фандорин? Хочется подобрать что-нибудь эффектное. Он взял со стола серебряный канделябр, повертел – отставил. – Нет, это тривиально… Вот то, что надо! Орудие божьего гнева. – Поднял массивное восьмиконечное распятье. – Гарантирую моментальное отпущение всех грехов. Или чем-то другим? Прямо даже не знаю. Глаза разбегаются… Невский лицедействовал, изображал задумчивость, тянул паузу – наслаждался минутой. – Нет! Решено! Вы – благородный идальго и имеете право погибнуть от меча! Взял со стола георгиевскую наградную саблю с золотым эфесом, обнажил клинок. На полированной стали сверкнули блики. Заветный меч, булатный побратим, Отправь злодея ныне в преисподню! Георгиевская сабля Фандорин прикинул, не попробовать ли дотянуться до шута тростью. Нет, не стоило и пытаться. Сильного и быстрого удара не получится, а выглядеть жалким не хотелось. Лучше принять смерть без суеты. Невский явно обучался сценическому фехтованию. Он изобразил саблей какие-то замысловатые, изящные кренделя в воздухе, потом сделал выпад – Эраст Петрович инстинктивно отшатнулся, иначе острие пропороло бы ему грудь. Попятился. Уперся спиной в шкаф. Актер злорадно улыбнулся: – Ага, вы все-таки не каменный. Подыхать не хотите. Но придется, никуда не денетесь. Сейчас я медленно и с удовольствием пришпилю вас к дереву. Как бабочку в коллекции, иголкой через брюшко. Он опустил клинок ниже, до живота. Надавил. Острая боль пронзила тело, а Невский еще и слегка покрутил рукоятку, расширяя ранку. – Мы ведь не будем торопиться, правда? Это так приятно! Кулаком не дотянусь, думал Фандорин. Ногой можно бы достать, но ее не поднимешь. Стоять и не шевелиться. Главное не застонать, не вскрикнуть. Преодоление боли – одна из радостей самурая. Но было не только больно. В животе, в самой глубине тела, происходило что-то еще, какое-то странное щекотание, словно там в самом деле затрепыхала крылышками бабочка. Эраст Петрович перестал обращать внимание на болтовню сяожэня, стал прислушиваться к себе. Неужели… Неужели это она? Так вот где она спряталась! Разумеется, где же еще ей быть? Хара – вместилище жизненной силы. Когда самурай хочет выпустить ее наружу, он взрезает себе живот. Укол стали пробудил энергию Ки. Она просыпается! Изнутри струился ток, с каждым мгновением усиливаясь. Боли больше не было, лишь звенящая, наполняющая всё существо вибрация. Радостно засмеявшись, Фандорин схватил рукой лезвие. Его край не был острым – кто натачивает парадную саблю? Невский заткнулся. Удивленно приподнял брови. Попытался вдавить клинок – тот не сдвинулся ни на йоту. Попробовал дернуть на себя – тоже не получилось. – Что за фокусы… – пробормотал он. И вдруг выпустил рукоятку. Отскочил к противоположной стене, тоже сверху донизу занятой шкафами. Выхватил пистолет. – Черт с тобой! Подохни попросту, от пули! Эрасту Петровичу казалось, что движения врага странно замедленны: Невский очень плавно отдаляется, долго тянет из кармана оружие, «браунинг» цепляется за ткань, небыстро высвобождается. Легко можно было вышибить пистолет или сбить неуклюжего болвана с ног. Но торопиться не хотелось. Соскучившееся по скорости тело просило острых ощущений. Вот Невский навел дуло, целя прямо в лоб. Фандорин не шевелился, только улыбался. По животу под рубашкой стекала щекотная струйка крови. Это было приятно. Вся карада искрилась жизнью, словно только что налитое шампанское пузырьками. «Браунинг» выплюнул огненное жало. Голова Фандорина, будто сама собой, качнулась в сторону. Пуля с хрустом впилась в дерево. Руки тоже действовали без команды, слаженно и быстро. Левая перевернула саблю эфесом к себе, подкинула. Правая перехватила, метнула коротким, точным броском. Прозвучал еще один выстрел. Вторая пуля прошла в миллиметре от фандоринского уха. И пистолет ударился об пол. Невский косил глаза книзу, будто хотел там что-то рассмотреть и не мог. А рассматривать было что. Сабля насквозь пронзила актеру горло и вошла в дверцу шкафа до половины. – Ну и кто из нас б-бабочка? – спросил Эраст Петрович. Руки умирающего схватились за рукоятку – и упали. Глаза закрылись. Тело обмякло, но осталось висеть. Фандорин уже не смотрел на мертвеца. Он посжимал-поразжимал пальцы. Присел и подпрыгнул – сначала не очень высоко, потом еще раз, метра на полтора. Ударил кулаком по краю стола. Подломились ножки, столешница покосилась, с нее звонко покатились кубки, подсвечники, прочая сверкающая чепуха. – То-то же, – сказал Эраст Петрович энергии Ки. – И больше д-дурака не валяй. Опять заикаюсь, вдруг понял он. Совсем без инвалидства нельзя? Ладно, лучше заикаться с энергией Ки, чем разливаться соловьем из кресла-каталки. Он выглянул за дверь. Прислушался.