После похорон я добросовестно посещал это место каждый вечер. Потом каждый второй. А в последнее время придерживался графика три-четыре раза в неделю. Когда у меня был дерьмовый день или когда слишком сильно скучал по брату, я приходил сюда. Отдельные стеклянные изделия Джоны давно исчезли, распроданные и живущие теперь в сотнях разных домов. Длинную часть изогнутой в виде буквы «г» галереи сейчас занимали скульптуры какого-то местного художника, пользующегося огромной популярностью. Я не удостоил их даже взглядом. Направляясь к короткой части помещения, я завернул за угол. Здесь в качестве постоянной экспозиции инсталляция Джоны поднималась, как приливная волна, на дальней стене. Солнце, всегда яркое и светлое, обрушивалось на водную гладь, а морская живность, казалось, была готова в любой момент двинуться с места. Я занял свое обычное место на скамейке напротив и прислонился спиной к стене. Скрестив руки на груди, погрузился в работу Джоны. Идеальная работа. Безупречная. Таким перед моим мысленным взором представал и Джона: идеальный старший брат, который не мог сделать ничего плохого своему младшему. А тот, в свою очередь, боготворил землю, по которой он ходил. Я крепко зажмурился напротив этого совершенства. Уверен, будь здесь Джона, он бы сказал мне, что это не моя вина. Он бы сказал, что Кейси – взрослая женщина, которая сама может принимать решения. Иногда я ему верил. Иногда галерея становилась моим убежищем, стеклянным собором, где я обретал покой. Та же безмятежность, которую Кейси обнаружила в стеклянных пресс-папье Джоны. Иногда. Сегодня ночью покоя не находил. Потому что дал брату обещание и не сдержал его. Я заставил себя открыть глаза и посмотреть на шедевр Джоны. Яркие цвета потускнели под моим неподвижным взглядом. Синева моря спускалась с потолка и заливала пол. Я чувствовал запах соли, холодную воду на своей коже и жжение в глазах, будто слезы. Бесконечный океан слез. Глава 2 Кейси – Эта песня из моего альбома «Shattered Glass»[1]. Она называется «The Lighthouse»[2], надеюсь, вам понравится. Публика в Le Chacal одобрительно захлопала в ладоши и засвистела. Приглушенные разговоры прекратились. Стук льда в паре стаканов, и небольшой джаз-клуб погрузился в тишину. Ожидание. Честно говоря, мне было наплевать, понравится эта песня публике или нет. Просто показалось, что я должна хоть что-то сказать. На самом деле, для меня это произведение больше, чем просто «эта песня из моего альбома». Мой альбом. Большое, черт возьми, дело. Я и мой альбом. Как будто это осязаемый предмет – упакованный компакт-диск или даже цифровые файлы – а не двенадцать нацарапанных в блокноте текстов и быстро написанная музыка. Я пела свои песни на сцене и называла это альбомом. Люди платили за то, чтобы попасть в клуб, а я получала свою долю. Четыре разных клуба, четыре вечера в неделю. И поскольку в этих заведениях я собирала полные залы, суммы получались приличные. Их хватало, чтобы придерживаться распорядка. Теперь и у меня был этот самый распорядок. Поправив гитару, я едва не опрокинула подставку для микрофона. Пол лениво вращался под табуретом, на котором я сидела, а сценические лампы причиняли боль. Огромные пушистые сгустки света жгли зрачки. Зрители превратились в размытые силуэты напротив. Я закрыла глаза. Да мне и не нужно было ничего видеть. Взявшись за гриф, я правой рукой нащупала струны, и зазвучала песня. Распорядок. Мое тело знало, что делать, и казалось, что, независимо от того, насколько я пьяна, оно всегда помнит. Мышечная память, или, может, что-то другое. Может быть, когда песня идет из самой глубины души, она становится частью вас. Я играла каждую ноту и пела каждое слово «Маяка», не думая больше о том, чем платила за дыхание. Лады. Струны. Играть. Песня. Дышать. Четыре вечера в неделю. Со среды по субботу. – Забавно, что у нас одинаковый график работы, – заметил он, – со среды до вечера субботы. – Я попросила эти дни, – сказала я, – самые лучшие смены. – Так оно и есть, – улыбнулся Джона. В груди все сжалось, и слезы стали жечь закрытые глаза. Через шесть месяцев я должна была привыкнуть к тому, как он иногда подкрадывался ко мне в мыслях. Обрывками разговоров. Кусочками воспоминаний. Короткими моментами. Джона. Теперь я плакала, но зрителям это нравилось. Они ожидали этого. Слезы были частью выступления. Меня называли La Fille Submergée. Утонувшая Девушка. Я плакала так, чтобы усилить эффект от песни, не нарушая и не прерывая ее. По крайней мере, так мне однажды сказала одна девушка в туалете на Бон-Бон – моем субботнем концерте. В итоге я сделала слезы и резкие вздохи частью своего образа. Ей посчастливилось увидеть мой образ. «Что за чертова мерзость», – хотела я ей сказать. Джона мертв, а я превращаю это в образ. Я закончила исполнение, и аплодисменты заглушили мое бормочущее «спасибо». Соскользнув с табурета, я осторожно двинулась через весь зал, более чем готовая к своему коктейлю после шоу. – Разговорная часть сегодня была хороша, детка, – прокомментировал Большой И, когда я заняла зарезервированное за мной место в углу. У бармена была коротко подстриженная рыжевато-русая борода и идеально выбритая голова. Его настоящее имя Майк Будни, но все звали его Большой Изи, или Большой И. Он напоминал мне Хьюго, телохранителя клуба Pony в Вегасе: большой и устрашающий снаружи, но с полным беспорядком внутри. – Когда ты пригласишь кого-нибудь из своих друзей послушать, как играешь? – спросил он. – Или родных? Каждый вечер, когда работала в Le Chacal, Большой И пытался вытянуть из меня какую-нибудь личную информацию. Он открыто беспокоился обо мне и никогда не оставлял попыток раскопать хоть какой-то намек на мое прошлое. – Опять допрос с пристрастием? – Я покосилась на бармена снизу вверх. Подсвеченная полка с бутылками алкоголя позади него притянула мой взгляд. – Мне следовало бы называть тебя Шерлок. – Ты и так называешь меня Шерлоком, – тихо посетовал он, – просто никогда не помнишь. Я фыркнула от смеха и сделала глоток своего напитка. – Мои родственники заняты, – запинающимся голосом сообщила ему, – а ты – мой друг. – Я одарила его слабой игривой улыбкой. – Ты всегда слушаешь, как я играю. Что еще мне нужно? – Очень много, сладенькая, – мрачно ответил Большой И, – тебе нужно очень много. Тебе нужна помощь. Помощь. Несмотря на любопытство и не очень тонкое вмешательство, он никогда раньше не произносил этого слова. С тех пор как я уехала из Вегаса и оборвала контакты со всеми, кого знала, я также не слышала этого. «Мне нужна помощь». Я фыркнула, допила виски и через стойку подтолкнула стакан к бармену. – Если хочешь помочь мне, то налей еще один. – Последний, – отрезал Большой И, наливая виски на дно стакана. – Я не отстану от тебя, Кейси. Я отсалютовала ему бокалом и сделала глоток, а следом болезненно заскрежетала зубами о стеклянный край, разрушая видимость благополучия, которую пыталась изобразить. – Ох, черт. – Ты в порядке? – поинтересовался голос слева от меня. Молодой симпатичный парень с татуированными руками и зачесанными назад волосами скользнул на барный стул рядом. – Кажется, тебе было больно. – Все зубы целы, – пробормотала я, потягивая напиток. – Вот и хорошо, – сказал парень, – у тебя очень красивая улыбка. Я фыркнула. – Неужели, правда, что ли? – Вообще-то я не знаю, – ответил парень, – утопленницы не улыбаются, но я бы хотел попробовать изменить это. – Он сверкнул обаятельной улыбкой и протянул руку: – Меня зовут Джесси. – Кейси. – Я подала ему руку, а потом попыталась вытащить ее обратно, но парень крепко держал ее. – Обожаю твои татуировки, – проговорил он, разглядывая колючие лозы, ползущие по свободному рукаву моей блузки с открытыми плечами. – Даже не помню, как их набивала, – сообщила я, решив не лгать, и убрала руку. Большой И наблюдал за нами, протирая стакан белой тряпкой. Парни постоянно приставали ко мне. У них не имелось ни малейшего шанса пойти со мной домой или даже пригласить меня на свидание, но я позволяла им попробовать. Слушая их неудачные реплики или искренние попытки узнать меня, я вспоминала другое время. Другую девушку. Девушку, которой я была до Джоны. Теперь же опустошенной развалине, в которую я превратилась, даже мысль о прикосновении мужчины стала противна. Но иногда они покупали мне выпивку. А поскольку в последнее время Большой И вел себя особенно глупо по поводу моей квоты на коктейли, я немного выпрямилась и одарила Джесси своей версией улыбки – слабым изгибом губ. Я притворилась, что заинтересовалась татуировками, покрывающими его красивые мускулистые предплечья, и через несколько минут передо мной стояла свежая выпивка, и мы поднялись на ноги, сравнивая наши татуировки. Будучи чертовски пьяной, я вела себя очень, очень неосторожно. Продемонстрировала Джесси крошечные черные звездочки, разбросанные по среднему и безымянному пальцам. – Это первые. Я сделала их в Сан-Диего, на океанском пляже. – Я показала ему средний палец. – Я выбрала именно это место. Большое «иди на хрен» моему отцу. – Очень мило. Я провела пальцем вверх по виноградной лозе на руке. – Эта тоже родом из Сан-Диего. – Значит, ты все-таки помнишь, – засмеялся Джесси. – Милый, если ты купишь нам еще по одному коктейлю, и я вспомню все, что захочешь. Я бы съежилась, если бы стала жертвой такого небрежного, фальшивого флирта, но в этом и прелесть быть пьяной – гораздо проще не обращать внимания. Собственно, это единственный плюс. Единственная и неповторимая сияющая истина. Джесси купил еще один напиток. Я еще больше опьянела, и мы сравнивали тату, как солдаты сравнивают боевые шрамы. Он приподнял свою темно-синюю футболку, чтобы похвастать красивой скульптурной грудью и прессом, хотя мог бы быть покрыт родинками и фурункулами, меня бы это не волновало. Повернувшись на стуле, он обратил мое внимание на медный футбольный шлем, набитый на его правой лопатке. – Это был мой первый раз, – признался он, – из Jake’s up на Канал-стрит.