Сергей принялся «расположаться» — скинул на пол тряпье с тахты, водрузил на нее сумку и вынул бутылку. Затем, немного подумав, достал еще пару банок с рыбными фрикадельками — судя по всему, главным украшением готовящегося стола. Со стен комнатушки с наигранной похотью взирали на Сергея многочисленные журнальные девицы разной степени обнаженности и засаленности. Блеклые тряпки, служившие занавесками, шевелились от ветра и приоткрывали окно с обшарпанным переплетом и видом не куда-нибудь, а прямехонько на деревенское кладбище, ограда коего лепилась чуть ли не к самому Эдикову забору. Нельзя сказать, что Сергея обрадовало последнее обстоятельство. «И как только здесь можно спать и вообще жить,»- подумал он, отходя от окошка. Слава богу, это всего лишь на одну ночь! Из кухни раздался призывный окрик хозяина. Сергей подхватил было «Столичную» и банки, но вдруг остановился, развернулся на полпути, торопливо сунул одну консервину обратно в сумку и бодрым шагом вошел на кухню. «Закусь», «соображенная» Эдиком-Фырганом, состояла из банки соленых огурцов, нескольких кусков черствого хлеба и холодной картошки в мундире на алюминиевой тарелке. Увидев фрикадельки, Фырган издал приветственное мычание и взялся за нож. Пока тупое лезвие кромсало баночную жесть, Сергей как следует осмотрелся. Кухонное окно не выходило на кладбище, но и без этой детали помещение выглядело достаточно гнусно. Особенно почему-то поразил Сергея большой колун, притаившийся, словно наготове, около печки, рядом с тяжелой кривой кочергой. Над ними, в «красном углу» под самым потолком, висела красновато-бурая икона, над которой изрядно потрудились домашние насекомые; а чуть пониже — портретик Ленина, вырезанный из доперестроечной «огоньковской» страницы. На правой щеке вождя сидел маленький медлительный таракан и притворялся родинкою. Фырган облизал испачканный томатным соусом палец, сковырнул ножом белую крышечку со «Столичной» и налил до половины два немытых стакана. — Ну, чтоб нам быть здоровыми! — официально произнес Эдик, браво опорожнил стакан и с утиным кряканьем захрустел огурцом. Сергей выпил свою порцию не торопясь и тоже взял огурец. Водка согрела Сергея, заглушая как скверный привкус пересоленной закуски, так и все страхи и тревоги, связанные с последним днем. Даже жилище Эдика уже не производило на Сергея своего прежнего эффекта, да и сам Эдик с каждой минутою становился все симпатичнее. После второго стакана, осушенного уже залпом, Сергею стало казаться, что надежнее друга и попутчика ему не сыскать. А что до Осин… А черт с ними, с Осинами! Где наша не пропадала! — Ну, давай еще по одной, — изготовился было Эдик, как вдруг раздался стук в дверь. Рука Эдика дернулась, расплескивая водку, — вот чщщёрт! Опять батюшка Филарет ползет, будь он… Не успел Сергей поинтересоваться, что это еще за Филарет, как дверь распахнулась, ударившись о стену так, что посыпалась грязная побелка, и глазам Сергея предстал самый настоящий поп — правда, чуть двоящийся. Сергей, с октябрятского детства воспринимавший церковь настороженно-брезгливо, в последние годы пересмотрел свое отношение к религии и даже собирался, подчинясь модному поветрию, окреститься. Однако к попам он относился по-прежнему — с осторожностью и напряженным любопытством, словно к инвалидам или цыганам, — тем более, что непосредственно сталкиваться со служителями культа Сергею ни разу в жизни еще не приходилось. Тем временем служитель культа протопал по засохшей глине, сплошным слоем покрывавшей пестрый половичок в прихожей, и протиснулся на кухню. — Все кощунствуешь, богохульник! Врага рода человеческого ублажаешь! Сия приветственная фраза, обращенная к Эдику, была произнесена таким громким и хриплым голосом, что Сергей вздрогнул. А отец Филарет как ни в чем не бывало уселся рядом с Фырганом на всхлипнувшую скамейку и положил локоть на стол. Сергей, сперва несмело, а затем все более уступая высвобожденному водкой любопытству, принялся рассматривать представителя церкви. Прежде всего бросалась в глаза борода батюшки Филарета. Темная, с сильной проседью, она была похожа на большой клок сена с застрявшими в нем крошками и соринками. Из-под бороды виднелась потемневшая цепочка с большим посеребренным крестом, отделанным голубой и серой эмалью. Ряса духовной особы, изначально черная, словно Христова скорбь о людских грехах, со временем просветлела — то ли в знак всеобщего смягчения нравов, то ли от застарелой грязи и перхоти, снегопадом низвергавшейся из иереевой головы. Сальные седые патлы на этой голове были частью заткнуты за уши, а частью — свободно свисали неопрятными сосульками вокруг оплывшего испитого лица, на котором багровой картофелиною торчал бугристый нос. В шныряющих по сторонам маленьких красных глазках читались ум, наглость и лукавство. «Такому палец в рот не клади,» — подумал Сергей, попутно восхищаясь меткостью сделанного вывода. А отец Филарет между тем окинул Сергея привычным — быстрым и оценивающим — взглядом и вновь обратился к Эдику. — Опять, гляжу я, зельём грешишь! — Угу, батюшка, можно подумать, ты сам не грешишь!.. — брюзгливо ответил Фырган, досадливо косясь на ополовиненную бутылку. — Мне по сану положено подвергать себя дьявольским соблазнам, — иронично-ханжески молвил поп. — Э-это поччему? — нагло и весело поинтересовался Сергей. — Это для того, — наставительно продолжал сановитый собеседик, — чтобы лучше знать, как с соблазнами этими бороться, и удерживать от них свою паству. Вот она, доля-то иерейская, — вздохнул он с дурно деланным пафосом. В ответ раздалось ворчание: — Угу, как же, положено ему… — А тебя вообще не спрашивали! — загрохотал Филарет, — ты не сиди тут как монгольский истукан, а давай наливай. Третьего стакана в доме не нашлось, поэтому батюшка Филарет без лишних церемоний забрал себе стакан Эдика, а Эдик налил себе в помятую кружку, найденную на пыльном подоконнике. — Ну, чада мои, выпьем за Господа Бога нашего, Иисуса Христа! — с этими словами Филарет одним могучим глотком опустошил свой стакан. Не закусывая, тут же налил второй и так же просто выплеснул его себе в глотку. Заметив, что содержимое бутылки наисходе, Филарет тяжко вздохнул и со словами типа «ну, авось Господь не осудит», вытащил откуда-то из-под рясы литровую бутыль, в которой была явно не святая вода… ГЛАВА СЕДЬМАЯ Проснулся Сергей на рассвете — одетый, со злобной головной болью и, как это часто бывает, долго не мог понять, где находится. Открыв глаза, он увидел над собою низкий, весь в трещинах и изжелта-серых подтеках незнакомый потолок. С потолка свисал длинный лоскут пропыленной паутины. Сергей сразу же почувствовал томное отвращение к этому лоскуту: его мелкие подергивания на сквознячке непостижимым образом усиливали боль за глазами и особенно тошноту. Спасаясь от тошнотворных тенет, Сергей попытался отвернуться. Это ему удалось, хотя и стоило нового приступа тошноты. Отвратительное состояние усугбляло еще и то, что Сергею казалось, будто его завернули в мокрую тряпку. Ну да, так оно и есть: он же действительно мокрый, от воротника до лодыжек… Через полчаса Сергей понял, что необходимо совершить один ужасный подвиг, и еще минут через двадцать он его совершил — оторвал голову от тряпья на тахте, встал и, перешагнув через свою развороченную сумку, потащился на кухню, откуда раздавался протяжный храп. Там Сергей едва не споткнулся об Эдика, валявшегося прямо на полу, рядом с перевернутыми скамейками. Вокруг были разбросаны остатки вчерашней закуски. Куда-то исчезли топор и кочерга… Сергей беспомощно покрутился по кухне, отыскивая рукомойник и попутно пытаясь связать нечто логичное из дрянных кусочков, крутившихся в его голове. Удавалось это плохо. Наконец, он вышел за ограду Эдикова жилища и под далекое петушиное эхо отыскал среди зарослей лопухов старый колодец. После погружения головы в ведро с ледяной водой ядовитый туман в ней слегка рассеялся, и Сергей принялся восстанавливать эпизоды вчерашней попойки. Вот перед глазами проплыла срамная борода отца Филарета, давящийся фрикадельками Фырган, белесая бутыль, вынутая из-под рясы… Помнится, они пили за Пресвятую Богородицу, за святых Кирилла и Мефодия, за святого великомученика Фому, еще за каких-то святых. Потом, кажется, был тост за крещение Руси… Да, еще Эдик прибавил: «и за его святоблагородие отца Филарета!», на что явно польщенный Филарет принялся орать, будто такого обращения в природе не существует, и для убедительности разбил стакан. Сергей вспоминал, как вслед за этим батюшка вдруг обратился к нему, убеждая в необходимости немедленно креститься, как Сергей умиленно с ним соглашался, и как отец Филарет, крича, что он не позволит такому хорошему человеку попасть в ад, тут же на месте произвел какой-то дурацкий обряд с обливанием колодезной водой из дырявого ведра… После этого несколько протрезвевший Сергей, дабы отметить такое замечательное событие, полез за сокровенной «Избою»… А вот дальше начинался совсем уж бред. Пьяный батюшка, узнав о цели путешествия Сергея, понес, помнится, такую чушь, что Сергей позволил себе вслух усомниться в его здоровье. На что отец Филарет даже толком и не огрызнулся: так был увлечен своим рассказом о каких-то отринувших Божью истину язычниках, детях Дьявола, поганых упырях и прочей белиберде. Характерно, что в его речи то и дело мелькало слово «Осины»… Кстати, Эдику, который, как и было условлено, собирался отвезти туда Сергея, делать это было под страхом проклятия запрещено. Правда, слова иерея должного впечатления на сторожа картофельного склада не произвели — он лишь громко, хоть и не без нервности, смеялся и противным тенорком верещал матерщинные песни. Потом… Потом Филарет все грозился кого-то убить, а Эдик собирался везти Сергея знакомить с какой-то бабой… Затем пили неизвестно откуда взявшийся портвейн, после чего Сергею стало плохо и он поспешил на свежий воздух. А когда вернулся, то застал в доме пьяную драку — Эдик пытался зарубить попа топором, а тот отмахивался от него кочергою… В конце концов, повалив и разбросав на кухне все, что можно было повалить и разбросать, сторож и священник перешли от действий к ругани и постепенно угомонились. Судя по всему, подобные столкновения между ними редкостью не были и всегда завершались примерно одинаково: устав от перепалок, Филарет помогал Эдику водрузить на шаткие ножки сброшенную столешницу, бил виноватые поклоны красно-бурой Эдиковой иконе, потом на восстановленном столе мессиански-чудно являлась новая бутылка, и сторож с иереем, отыскав уцелевшую посуду, чокались уже друзьями… Где-то во втором часу ночи отец Филарет удалился «проводить службу в храме», очевидно, прихватив с собою кочергу и топор. А того, что было дальше, Сергей уже совершенно не помнил, сколько ни плескал себе за уши воду… Вернувшись в дом, он услышал жалобные стоны. Эдик проснулся, но все еще продолжал валяться на кухонном полу среди разбросанной картошки и тихо скрипел: — О-ох, и с-су-ука же батюшка Филаре-ет… А-а-а, кажись, всю шею мне сломал. Похмелиться бы… Серё-ёг, а то помру… В «красном углу» Сергей заметил бутылку, где еще оставалось немного портвейна, каким-то чудом избежавшего луженой глотки отца Филарета. Пустых же бутылок, раскиданных по кухне, Сергей насчитал пять штук. Откуда они взялись — это для него осталось загадкой. Жидкость, именуемая «портвейном-72», оказала на Фыргана столь же живительное, сколь и мгновенное действие. Глаза его заблестели, речь стала более связной, и Фырган смог без посторонней помощи подняться на ноги, а немного погодя — даже отправиться в сарай за своим мотороллером. Пока воскрешенный сторож картофельного склада возился в сарае, Сергей дожидался открытия поселкового магазина. Несмотря на принесенную в жертву «Столичную», Эдик наотрез отказывался ехать без «портвешка пары флакончиков». Было уже десять минут десятого, а сельмаг еще не открывали. Сергей уныло топтался на продавленном деревянном крыльце, смотрел невидящими глазами под ноги и мечтал о холодной бутылке пива. Пожалуй, нигде время не ползет так медленно, как под дверями магазина, который не хотят открывать… От нечего делать Сергей стал прислушиваться к голосам трех старух, сошедшихся на сельмаговских ступеньках. — Ох, картошки опять в этом году мало будет… — Последний-то дождик когда прошел? На Троицу?… — Не, на Троицу только что побрызгало. А вот помнишь, перед тем, как Любу-то с Юрой убили… Далее разговор совершенно естественно свернул с картошки и дождя на неведомое Сергею событие, будоражившее Большие Холмы, судя по всему, вот уже третью неделю: — … Я ей тогда говорю: «Люб, ты бы зашла, что ли», а она мне: «Ой, все некогда, все некогда. Может, завтра, как с домом управлюсь — сын со снохой, с внуками, приезжают — так надо в дому прибирать, опару ставить». А назавтра-то… Мне соседка рассказывала: приезжает сын ихний — где мать с отцом? А в дому все вверх дном, вверх дном и деньги все, сколько было, забрали, и никого. К вечеру только догадались сарай-то отпереть, а та-ам… — …ой, это что ж ведь делается-то, а-а? Жили себе, никого не обижали, хорошие такие люди, он и не пил совсем — ну, разве что на праздник там или когда… — …А Люба-то все в церькву ходила… — …и молодые ведь еще, жить да жить… — … вот уж живи, да не зарекайся… — … вот ведь изверги-то, вот изверги… — … а следователь-то чего? Чего слышно-то? — Ничего вроде как пока не слышно. Ихнему начальству в область дела передали… — Уж скорей бы гадов этих!.. Я б своими руками их передушила, передушила бы своими руками, ей-богу!.. — А еще говорят, в лесу нашли… Бурая магазинная дверь щелкнула изнутри и открылась. Старухи зазвякали банками в авоськах и засеменили к прилавкам, облегченно и озабоченно вздыхая. Сергей купил две бутылки портвейна для Эдика; себе взял пива, сигарет, дешевых крекеров и десяток слипшихся белых свечей. Потом совершил небольшую прогулку по Большим Холмам с целью освежиться и выветрить вчерашний хмель. Проходя по одной из трех имевшихся в поселке улиц, Сергей обратил внимание на двух мальчишек нахально-городского вида. Один из них выбежал из калитки, напялив поверх футболки с Микки-Маусом огромное темно-зеленое пальто с подплешивленным норковым воротником. Другой погнался за ним, размахивая палкой и вопя: — Лови привидение!!! Вслед за мальчишками на улице показалась их мать и закричала: — А ну-ка отдайте сейчас же! Как вам не стыдно, это же бабушкино!.. При слове «бабушкино» дети словно опомнились и, устыдившись, медленно повернули к дому, на ходу робко и почтительно сворачивая в нелепый узел злополучное пальто… Вернувшись к Эдику, Сергей нашел его в сарае. Вполне оживший Фырган мурлыкал песенку и обхаживал красный трехколесный драндулет с дощатым кузовом. — А-а, Серега! Чо так поздно? Портвешок принес? А я вот с мотолером тут разбираюсь, — Фырган нежно погладил грязной тряпкой надколотую фару драндулета, — пошли, что ли, пожрем, подлечимся, а? — Слушай, Эдуард, может, поедем сейчас, а пообедаем в Осинах? — пробормотал Сергей, вспоминая вчерашнее «с утрячка-с бодрячка» и то, что за ним последовало. — Серрега, война-войной, а обед по расписанию!.. За обедом, который был снаряжен Сергеем из все той же вареной картошки, краденых огурцов и фрикаделек, Фырган прикончил в одиночку одну из купленных бутылок. Пользуясь коротким периодом портвейнного благодушия (где-то на границе первой трети пол-литровки), Сергей задал Эдику первый из беспокоивших его вопросов: — Слышь, Эдик, а что тут у вас месяц назад случилось? Старухи в очереди болтали — убийство какое-то… — Чё случилось… Как чё случилось? А-а, — Эдик помрачнел, — ну да, случилось. Мужика у нас тут напополам косой разрубили. А евонной бабе бошку свернули. И взяли вроде немного — там, из жратвы кой-чего, барахло какое-то вроде… — И что, нашли бандитов? — Да чё ты все — нашли, нашли! Кто их искать-то будет, ёб твою мать?! Беспредел ведь повсюду! Мусорам самим грабить некогда, а тут еще искать!.. — вторая треть бутылки подходила к концу. Но, несмотря на это, Сергей обратился к Эдику со вторым вопросом: — Эдуард, погоди, не кипятись. Ты мне только одно скажи, Эдуард, что там вчера Филарет разорялся про Осины, про упырей каких-то?…