— Мою жену зовут Лолой, — замечает майор Карбонелль. — Тем более надо поскорее взять ее. Все смеются. Шуточки Ланды неизменно встречают смехом, и особенно усердно — его заместитель Карбонелль: он, как бывший офицер, в 1936 году носивший звание лейтенанта интендантской службы, очень старается, чтобы об этом забыли. Пато отмечает, что не смеется только Русо. — Отправьте людей на эту самую Лолу, — приказывает подполковник. — Пусть протянут надежную связь. — Слушаюсь, — отвечает Харпо. Начальство уходит. Пато, выпрямившись, ловит на себе взгляды лейтенанта и Экспосито. Вот и старайся после этого, думает она. Грузят на того, кто везет. Настоящая «прислуга за все». — Одна пойдешь или дать тебе в помощь кого-нибудь? — спрашивает Харпо. — Разумеется, дать. На самом деле выбор верный: ей самой хочется отправиться туда, взглянуть вблизи, что там делается. До сих пор первый бой кажется ей увлекательным приключением. Пато чувствует себя отважной и полезной частицей общего дела. Общих усилий, общего героизма, общей борьбы. — Возьмешь два телефона, два больших мотка провода и катушку. Склон там, по всему видать, скалистый, так что на последнем отрезке линию лучше будет продублировать. Ясно? — Ясней некуда. — Имей в виду, навьючены будете, как мулы, — ничего? — Справимся как-нибудь. — Доберетесь до места — обратитесь к командиру батальона капитану Баскуньяне или к комиссару Кабрере. Запомнила имена? — Запомнила. — Держись сосняка, он прикроет от огня, но в сторону не отклоняйся. И провод не слишком натягивай, однако все же экономь его. — Скольких тебе дать? — спрашивает сержант. Пато показывает на Висенте Эспи, которая продолжает колдовать над полевым коммутатором. — Валенсианку и еще кого-нибудь. Оглянувшись через плечо, Экспосито кивает: — Марго подойдет? — Вполне. — Ну тогда отправляйся, товарищ. Время поджимает. Метрах в пятнадцати над землей рвется шрапнель, раскидывая облачка белого дыма и острые осколки. Латунные оболочки зловеще парят в воздухе, открываясь и выпуская наружу свой серебристый груз, и шрапнель басовито свистит меж сосен, иногда градом ударяет в их стволы, дробит камни, разбрасывая крошку. Голые скалы — плохая защита от осколков, а почва на склоне твердая, и потому солдаты касками и штыками скребут неподатливую землю, стараясь зарыться поглубже. Лежа в двух шагах от мавра и еще нескольких солдат своего батальона, которых едва видно из-за брустверов, — они приподнимаются над ними, лишь чтобы выстрелить, — Хинес Горгель трет покрасневшие, воспаленные глаза, отводит назад затвор своего карабина, вставляет обойму, возвращает затвор на место, досылая патрон: руки у него дрожат, движения неловки и суматошны, как бывает, когда знаешь, что от этого зависит твоя жизнь. Клак-клак-клак, лязгает сталь. Он проделывает это в пятый раз, то есть выпустил уже двадцать пуль по синим, зеленовато-серым, коричневым фигуркам, упорно карабкающимся из сосновой рощи вверх по склону восточной высоты. Сейчас будет двадцать первая пуля, соображает он. Ствол маузера раскалился. Наступая на раскиданные повсюду стреляные гильзы, Горгель чуть высовывается из-за скалы, прикрывающей его. Потом приникает влажной от пота щекой к прикладу и ловит мушкой тех, кто поближе, — они несутся скачками, перебегают, прячутся за кустами и голыми валунами. До них уже метров тридцать-сорок, и Горгель берет на прицел того, кто размахивает руками. Бей прежде всего тех, кто руками машет, наставляет его раненный в обе ноги сержант, который с пистолетом и гранатой лежит чуть позади, готовый всадить пулю меж глаз всякому, кто попробует удрать. Это наверняка какой-нибудь командир или комиссар. Хлопнешь такого — остальные призадумаются. Хинес Горгель нажал на спуск, и отдача снова толкает его прикладом в и без того уже ноющее плечо. Пам! — вплетается выстрел в грохот пальбы вокруг. Люди впереди исчезают из виду, когда пуля, ударив в скалы, поднимает струйку пыли. Мимо. Не повезло. Горгель косится на сержанта, привалившегося позади спиной к валуну, и торопливо передергивает затвор. Клак-клак-клак. Двадцать две. Остается тридцать девять патронов, если боеприпасов не подвезут. Бывшего плотника гнетут не только тоска и страх, но и настоящее отчаяние — бесконечное, беспросветное, всепоглощающее. Отчаяние зверя, угодившего в капкан. Думай не думай, но невозможно поверить, что сколько ни бегал он — даже ноги сводит судорогами, — а из этого проклятого места так и не убежал. И ведет уже третий бой. Как говаривал покойный отец: «Силком потащат — ненароком и удушат». И Хинес Горгель даже чувствует, как петля захлестывает ему горло. Чтоб они, мать их так, пропали, легионеры эти, думает он безнадежно. Если бы не они, он сейчас уже был бы где-нибудь в Вильядиего или еще где подальше. — Эй ты! Иди сюда. Кому говорят? Горгель, полуоглохший от стрельбы и от гулкого стука крови в висках, не сразу слышит, что это кричат ему. Потом, обрадовавшись, что можно наконец покинуть укрытие, потому что пули теперь стригут воздух высоко над головой, одолевает, пригнувшись, пять шагов, отделяющих его от сержанта. — Стяни-ка потуже, я сам не могу. Сержанту регуларес полчаса назад, когда красные подобрались близко и стали бросать гранаты, осколками задело обе ноги. Левую — меньше: там мелкие и на вид несерьезные ранки в уже подсохшей крови, а вот правая, как раз под коленом, сильно рассечена, и из-под самодельной повязки обильно сочится кровь. — А йоду у тебя, случайно, нет? — спрашивает сержант. — Да откуда же? — Жалко. К утру нагноится, как пить дать. Хотя сержант ремнем перетянул ногу выше колена, ярко-красная, поблескивающая на солнце кровь течет, пусть и медленно, однако непрерывно, и уже пропитала штанину до самого сапога. — Больно? — глупо спрашивает Горгель, только чтобы что-нибудь сказать. — А то нет! Стяни потуже, а то, сдается мне, хлещет как из крана. И отгони ты этих паскудных мух. Горгель, отложив маузер, делает, что сказано. Сержант не может сдержать стон, когда ремень туго впивается в тело. Положив пистолет — это длинноствольная «астра-9» — себе на живот, он до скрипа стискивает зубы. Горгель в меру своего умения закрепляет ремень, вытирает выпачканные кровью пальцы о штаны. — Надо бы вас как-то убрать отсюда. — Ага, сейчас приедет карета «скорой помощи» с сестричкой, чтоб за руку держала, — сержант трет нос. — Голову не морочь. Они молча смотрят друг на друга. Сержант — седой и курчавый, остролицый, длинноносый — бледен от потери крови, но держится бодро. По закопченным, грязным щекам текут ручейки пота. Как и у всех вокруг, на лице у него двухдневная щетина, хриплый от жажды голос. Единственный колодец — далеко, и солдаты, которые с флягами ходят за водой, пропадают надолго. — Как вам это видится, сержант? — Мне отсюда ни хрена не видится. Горгель показывает на солдат, которые пригибаются, выпрямляются, стреляют, на раненых, которые ползут по земле, ища укрытия, на убитых, которые лежат там, где их настигла смерть. Боеспособных наберется едва ли сотня: остатки мавританского табора и пехотного батальона, перебитых ночью, и взвод легионеров, на рассвете подошедший им на выручку. — Я имел в виду — сколько мы еще продержимся? Сержант пожимает плечами: — Боеприпас кое-какой еще имеется, легионеры принесли, и вот это тоже есть, — он показывает на две гранаты, лежащие у его ног. — А люди? Сержант дотрагивается до своего пистолета: — Точно не скажу. Но одно могу пообещать: пока я здесь и еще не истек кровью, и ты, и все, кто поблизости, будете стрелять по красным. Никто не смоется. Это ясно? — Вполне. — Тогда ступай на свое место. Хинес Горгель — делать нечего — повинуется. Но когда, собираясь идти, уже поднимает с земли свой маузер, сержант цепко хватает его за руку: — Слушай-ка… Ты видел майора Индурайна? — Видел, но уже довольно давно. Когда красные подошли совсем близко, он стоял во весь рост и ободрял наших. А потом я потерял его из виду. Сержант с трудом приподнимается, чтобы посмотреть, что делается. Горгель помогает ему: — Может, его и пришили… — Нечего рассуждать. Давай на свое место. Горгель не двигается. По-прежнему сидит, скорчившись и опираясь о карабин. — Что все-таки происходит, сержант? Поколебавшись немного, тот пожимает плечами: