Нельзя спать. Я знаю это, это очевидно. Подобные истории у всех на слуху. Человек попадает в ловушку и в конце концов оставляет попытки спастись. Поддается усталости и закрывает глаза. Его тело отключается, и он погибает. Но что делать, чтобы не уснуть? Этот вопрос неотступно крутится в голове. Когда все произошло, я только-только въехала на вершину холма. Мертвое существо лежало на дороге, будто обесцвеченное, совершенно неподвижное, и, едва заметив тело, я поняла, что ни единого шанса объехать его у меня нет. Оставалось лишь ударить по тормозам и надеяться на лучшее. Машина пошла юзом. Я увидела себя словно со стороны, как мог бы увидеть некий оператор, снимающий аварию для потомков, и задалась вопросом, выберусь ли из этой переделки живой. Мне представилось, как автомобиль медленно выписывает зрелищную кривую, прежде чем с тошнотворным треском врезаться в низенькую каменную ограду. Перед глазами мелькает сминающийся в гармошку капот, на мгновение все замирает и наступает абсолютная тишина, а потом кадр озаряет ослепительный пламенный шар. Я горю заживо. Мою красную плоть пожирает огненное инферно, а затем меня окутывает блаженная прохладная чернота. Труп найдут обугленным до неузнаваемости. Им придется попотеть, устанавливая мою личность – по слепкам зубов или, может, по номеру кузова автомобиля, – но даже тогда они не узнают, кому сообщить о моей смерти. У меня никого нет. Соседка по квартире, которую я толком и не знаю, да бывший бойфренд, которому все равно. Еще, наверное, Дэн, хотя его заинтересованность будет чисто профессиональной. Если история попадет в газеты, он скажет журналистам, что это очень печально. Какая трагедия. Карьера, оборвавшаяся на взлете, коллега, с которой приятно было работать, следующий фильм обещал стать настоящей бомбой, еще один талант, покинувший нас до срока. Бла-бла-бла. Что-нибудь в таком духе. Они все запишут и напечатают на седьмой странице, если не подвернется ничего поинтереснее. Большего я не заслуживаю. Впрочем, все, разумеется, было не так. Машину развернуло на девяносто градусов и выбросило в неглубокий придорожный кювет. Ремень безопасности впился мне в плечо, приборная панель понеслась навстречу, и зубы больно клацнули, а лоб впечатался в руль. Все вокруг померкло, и секунду или две в ушах стоял странный пронзительный писк. Когда я открыла глаза, в них двоилось. Черт, подумала я, только сотрясения мозга мне не хватало. Но в следующий миг зрение прояснилось, и я взяла себя в руки. Фары не горели, а двигатель, хотя и с горем пополам, все-таки завелся. Все это сопровождалось пугающим скрежетом и едкой вонью паленой резины. Колеса завертелись. Я сдалась и заглушила мотор. Воцарилась тишина, торфяники проглотили меня, не жуя. В помятом салоне было тесно и не хватало воздуха, я заставляла себя дышать. Ну почему именно здесь? Ближайший городок остался во многих милях позади, до следующего, куда я направлялась, еще ехать и ехать. За последние полчаса я не встретила на дороге ни одной машины, и телефон тут наверняка тоже не ловит, можно даже не проверять. Я попыталась найти в ситуации хоть один плюс: я не ранена. Оглушена, но жива. Костяшки пальцев, сжимавших руль, побелели до полной бескровности, кожу щипало от холода. Нужно что-то делать. Пешком дойти невозможно, но и сидеть здесь до скончания веков тоже нельзя. К тому же то, из-за чего я улетела с дороги, никуда не делось. Камера лежала на пассажирском сиденье, и я инстинктивно к ней потянулась – я же ехала снимать фильм. Я собралась с духом и открыла дверцу машины. В нос ударил густой запах разложения. К горлу подкатила тошнота, но я усилием воли подавила ее. Мне доводилось чувствовать вонь и похуже – или как минимум столь же отвратительную. К примеру, во время съемок моего первого фильма «Черная зима». Я тогда ночевала на помойке. Жила среди смрада протухшей еды, открытых ран и гнойных нарывов, одежды, которую не снимали так долго, что она вросла в гниющую плоть, вместо того чтобы ее защитить. По сравнению с этим здесь сущая ерунда, всего лишь мертвое животное, истекшее кровью в грязном снегу. Времени даром я не теряла – включила камеру и принялась снимать. И мгновенно успокоилась. Теперь появилась цель. Меня охватила особая отстраненность, которая уже успела стать привычной с тех пор, как я впервые заметила ее. Она появилась, когда я жила на улице вместе с девочками, снимая их для «Черной зимы». Я становлюсь невидимым наблюдателем. Могу переключаться между крупными и мелкими планами, на ходу перестраивать кадр, но все это художественные решения. Я всего лишь бесстрастный регистратор, а не действующее лицо. Меня вообще нет. Это была овца со слипшейся грязной шерстью. Что-то темное и желеобразное – судя по всему, кровь, хотя в тусклом свете она показалась машинным маслом – пятнало верхнюю четверть ее туши. Я присела, чтобы она попала в кадр вместе с узкой полоской горизонта на заднем плане и звездным небом сверху. Под таким углом стало видно, что шея у нее свернута, а морда перепачкана черным. Из разодранных губ на лед сочилась розоватая сукровица; глаза напоминали два стеклянных шарика. Я начала дрожать, ведя камеру вниз вдоль брюха несчастного животного к источнику отвратительной вони: рваной ране в боку, из которой вываливались темные дымящиеся внутренности. Когда я наехала на овцу, она, скорее всего, уже была мертва, но у меня все равно мелькнула смутная мысль, не из-за меня ли отверзлась рана, не я ли совершила над беднягой это самое последнее чудовищное надругательство. Я продолжала снимать, но моя защита трещала по швам. Я вновь вернулась в суровую реальность. Машина превратилась в гору металлолома, дорога обледенела, и я понимала, что маршрут скоро может стать непроходимым. Руки занемели, уши тоже, и я стояла над телом, над трупом – истекающим кровью и омерзительным. Совершенно одна. Я выключила камеру. Я понимала, что мне нужна помощь, но к кому обратиться? Я не размышляла. Чемодан так и остался лежать в машине. Идти оказалось куда труднее, чем представлялось. Снегу было не много, но под свежевыпавшим слоем старый уже успел основательно смерзнуться, так что, преодолев всего несколько ярдов, я дважды едва не упала. – Черт, – пробормотала я себе под нос, и в следующую секунду лодыжка подвернулась, ногу прострелила жгучая боль, я снова поскользнулась и на этот раз плюхнулась в мокрый снег. Я сразу поняла, что ничего не сломала, но с досадой признала поражение. Оставалось только ждать. Я поковыляла обратно к машине. Все это случилось час тому назад, может, два. Сложно сказать точнее. Температура упала еще ниже; дыхание повисает в воздухе перед моими глазами туманным облачком, потом развеивается. Кажется, салон машины сжимается вокруг меня все сильнее и сильнее, но окно не открыть, потому что снаружи слишком холодно. Я смотрю на звезды. Отыскиваю Бетельгейзе, пояс Ориона, пламенеющую Венеру. Я даю слово. Позволь мне выбраться отсюда – я развернусь и прямиком уеду в Лондон. К черту Четвертый канал, к черту Дэна, к черту фильм! Впрочем, я понятия не имею, с кем торгуюсь. Точно не с Богом. Даже если Он и существует, то отвернулся от меня много лет назад. Как бы то ни было, ответа нет, лишь бессловесный ветер демонически завывает над торфяниками. Снег тихо падает и уже не тает на лобовом стекле. Зубы начинают стучать. В зеркале заднего вида показывается машина, но она не останавливается; наверное, померещилось. Интересно, как я буду выглядеть, когда меня найдут? Заледеневшие губы, обындевевшие волосы, лицо все в мерзлых соплях, зато в обнимку с камерой, как будто нет ничего важнее. Умерла ради искусства, скажут они. Ха-ха-ха. Я клюю носом, начиная соскальзывать во тьму, в мягкое обволакивающее черное ничто. Но вовремя спохватываюсь. Нет уж, говорю я себе. Не для того я прошла через то, через что прошла, и достигла того, чего достигла, чтобы умереть здесь. И вообще, это не война и даже не ледяные просторы Аляски с ее сорокаградусными морозами. Это север Англии. Неподалеку отсюда толпятся перед ночными клубами подростки. На девицах по традиции из одежды только макияж, мини-юбки, туфли на высоченном каблуке да коротенькие топики. Парням повезло чуть больше; они одеты поплотнее, в джинсы и футболки, хотя тоже не тепло. Я отчетливо представляю эту тусовку, да что там, когда-то я вполне могла стоять среди них, дрожа не от холода, а от нетерпения. Предвкушая выпивку и танцы, смех и огни, приторный запах сухого льда и разогретых тел, трущихся друг от друга в темноте. Сигареты, водка. Таблетки и порошок. Нет. Я не намерена околеть. Надо не дать себе уснуть, вот и все. Я всаживаю ногти в ладони – кажется, даже до крови, – и тут в зеркале заднего вида вижу свет. Поначалу я думаю, что это снова лишь игра воображения, но потом оборачиваюсь и понимаю, что мне не померещилось. Над вершиной холма блеснули два луча. Спасение! На секунду мелькает мысль, что торг с высшими силами сработал, но как только машина появляется на холме, я велю себе выбросить из головы этот бред. Совпадение, и ничего более. Автомобиль осторожно приближается по скользкой дороге, но скорости не снижает. Я соображаю, что мой автомобиль не освещен, наполовину съехал в кювет и проглядеть его легче легкого. Еще не слишком поздно, но нужно торопиться. Нужно выйти. Смешно будет, если эта машина тоже попадет в аварию, вылетит с дороги и окажется в том же самом кювете. Надо остановить ее. Я беру с приборной панели телефон и распахиваю дверцу. Холод бодрит, и я даже умудряюсь не поскользнуться. Размахиваю светящимся телефоном и кричу, и на этот раз удача мне улыбается. Машина замедляет ход, останавливается у обочины, и из нее выбирается высокий незнакомец. Мне немедленно вспоминаются женщины, которых я снимала на улицах, странные машины, притормаживающие в темноте, загадочные силуэты внутри. И никогда не поймешь заранее, что у этих людей на уме. Что ж, думаю я, глядя, как он приближается. Посмотрим. – У вас там все в порядке? Ветер приглушает его голос, но звучит он вполне дружелюбно. Лица я различить пока не могу, но выдыхаю с облегчением. – Н-не совсем. – Зубы начинают стучать, и я киваю в сторону разбитой машины. – Вы мне не поможете? Он делает шаг вперед и оказывается в свете фар своего автомобиля. – Сломалась? На вид ему лет тридцать, он высокий – очень высокий, хорошо так за шесть футов, – и худощавый. На нем квадратные очки в толстой оправе, лицо удлиненное, все черты какие-то угловатые. Улыбка его, хоть и теплая, кажется несколько настороженной. Сложением он напоминает мне Эйдана, моего друга из прошлого, и даже двигается он так же неуклюже. Я вспоминаю, как с Эйданом было весело, и немного расслабляюсь. С виду незнакомец достаточно безобиден, хотя мне ли не знать, как обманчива бывает внешность. Уж что-что, а это за первые несколько месяцев жизни в Лондоне я усвоила накрепко. – Я вылетела с трассы. Там овца… Он смотрит мимо меня на неподвижное существо, лежащее посреди дороги, – черную тень на льду, смутно различимую в темноте. – Это вы ее сбили? Я оглядываюсь. Голова, вывернутая под неестественным углом, направлена в нашу сторону. Она смотрит на нас. Она обвиняет. Это все ты, говорит она. – Нет. Она была уже мертвая. Я ее не заметила. Интересно, он мне верит? По выражению лица понять ровным счетом ничего невозможно, но он протягивает мне руку. – Разрешите вам помочь, – произносит он. – Меня зовут Гэвин. 3 До меня запоздало доходит, кто он такой. Гэвин. Моя ассистентка Джесс искала среди местных того, кто мог бы распространить листовки с объявлением о встрече в деревенском досуговом центре, где я собиралась рассказать о своем проекте, а он был организатором тамошнего киноклуба и предложил свою помощь. По крайней мере, у нас схожие интересы. – Алекс. В его взгляде ни намека на узнавание; возможно, Джесс не упоминала мое имя. – Надо бы пойти посмотреть на… Он кивает в сторону мертвой овцы, явно не горя желанием о ней говорить. – Спасибо. Мы вместе приближаемся к туше, и он с фонариком в руке наклоняется над несчастным существом. – Сильный был удар, – говорит он, и по его лицу пробегает тень беспокойства. – Все явно произошло очень быстро. Я устремляю взгляд на животное. Черная лужа крови расплывается вокруг задней части тела, пятная белый снег. – Нельзя ее здесь оставлять. – Да, наверное, – вздыхает Гэвин, понурившись. Мы присаживаемся на корточки и беремся за две ноги каждый, потом дружно тянем. Туша тяжелая, но по мерзлой дороге скользит относительно легко. Внутренности размазываются по снегу, и нас обдает волной зловония. Я задерживаю дыхание и косо поглядываю на хмурого Гэвина: он тоже не дышит; но миг спустя запах пропадает. Мы сваливаем тушу в канаву. – Ладно, – говорит он, распрямляясь. – В каком состоянии ваша машина? Я перешагиваю через окровавленные останки животного. Интересно, что он обо мне думает? Что я беспомощно жду спасителя и понятия не имею о машине, которой доверила свою безопасность? Я вглядываюсь в его лицо, но не вижу и тени подобных мыслей. Только желание помочь. – Раздолбана, думаю. Нужно вызвать техпомощь. Здесь просто телефон не берет, а так я справлюсь. Он качает головой: – Послушайте, мой приятель поможет. – Починит ее? – Или отбуксирует. У него «рейнджровер». «Рейнджровер»? Вспоминаю машину, которая проехала мимо. В свете фар я не успела ничего разглядеть – ни водителя, ни даже марку. Какой-то большой внедорожник. – А он тут, случайно, не проезжал, этот ваш приятель? – спрашиваю я. – С полчаса назад. – Нет, – смеется Гэвин. – Мы с ним только расстались. А что? – Тут была еще одна машина. Вроде бы она собиралась остановиться, но поехала дальше. – Вы уверены? – Да. Но это не важно.