Эдит Уортон, «Обитель радости» 1984–1985 1 Нам по тринадцать – уже почти четырнадцать, – и улицы Си-Клиффа принадлежат нам. По этим улицам мы поднимаемся в школу, гордо высящуюся над океаном; по этим улицам сбегаем вниз на холодные, продуваемые всеми ветрами пляжи, где сидят с удочками рыбаки и околачиваются всякие чудики. Об этих широких улицах нам известно все: где они идут в гору или под уклон, где сворачивают к берегу. И все здешние дома хорошо нам знакомы. Вот в этом величественном кирпичном особняке жил фокусник Великий Картер: внутри дома был устроен кинотеатр, а обеденный стол поднимался из люка в полу. А вон в том, где во дворе над океаном длинные качели, жил Пол Кантнер из «Джефферсон Старшип» – может, и сейчас живет. Качели он поставил для Чайны, своей дочери от Грейс Слик. Чайна родилась в один год с нами, и, проходя мимо, мы всякий раз поглядываем на качели – вдруг она там? А вон в том внушительном доме с нежно-розовыми стенами однажды была вечеринка, и вдруг ворвались грабители в масках: одна гостья отказалась расставаться с кольцом, и ей отрубили палец. Мы знаем, где живет наш школьный тренер по теннису (синий дом в тюдоровском стиле, на каждый Хеллоуин его украшают лохмотьями декоративной паутины), знаем, где живет завуч (белый дом с черными воротами) – обе они женщины, обе замужем. Знаем, где живут доктора и адвокаты и те коренные горожане, чьи фамилии прославлены отелями и особняками в других частях Сан-Франциско. И, что важнее всего – поскольку нам по тринадцать и учимся мы в школе для девочек, – мы знаем, где живут мальчишки! И тот высокий, у которого на ногах перепонки между пальцами. Иногда мы ходим к нему на Си-Вью-Террас смотреть кино с Биллом Мюрреем – и восхищаемся тем, как он со своими друзьями знает все реплики Билла наизусть: точь-в-точь как сами мы помним каждое слово из «Изгоев». И тот, что однажды на пляже порвал на мне серебряную цепочку, мамин подарок: схватил и дернул, а я убежала. И тот, что приходил в гости, когда мне поставили кровать с пологом: решил, что она двухъярусная, залез на полог и сломал. Починить как следует так и не удалось: до сих пор один столбик смотрит в сторону. Мы подозреваем, что именно этот парень со своими дружками вывел на незастывшем цементе напротив нашей школы – женской школы «Спрэгг» – надпись: «ДЕВКИ ИЗ «СПРЭГГ» ЗАДОВАКИ». Неизвестно уж, пальцем писал или прутиком, но надпись осталась на века. «Ха! – говорим мы, проходя мимо. – Они даже не знают, что «задавака» пишется через А!» Знаем, где живет тот красавчик, у которого папа служит в армии. В Сан-Франциско он приехал недавно, а раньше жил где-то у Великих Озер и до сих пор носит клетчатые рубашки с короткими рукавами – в тех местах все так ходят. Отец его, должно быть, в каком-то высоком чине – иначе почему они поселились не в Пресидио, где обычно живут семьи военных? Впрочем, в армейских порядках мы не разбираемся и о них не думаем: военные стригутся под ноль, а это совсем не круто. Знаем, где живет мальчик без руки, хотя и не знаем, где и как он потерял руку. Он часто играет в теннис в парке на Двадцать Пятой авеню или в бадминтон в переулке позади своего дома; по этому переулку, если пройти немного дальше, можно попасть к нам домой. Во многих кварталах в Си-Клиффе есть такие переулки с гаражами; там ставят машины, чтобы не загораживали вид на океан или на Золотые Ворота. Наш район в Сан-Франциско – один из первых, где кабели электропередачи стали прокладывать под землей, чтобы провода не портили пейзаж. Такие уж здесь традиции: все некрасивое положено скрывать. Знаем того старшеклассника, что живет в соседнем доме. Его семья разбогатела во времена золотой лихорадки: об этом написано в нашем учебнике по истории Калифорнии. В светской хронике «Ноб-Хилл Газетт», которую каждый месяц бесплатно приносят нам на крыльцо, нередко попадаются фотографии его родителей. Он блондин, и к нему часто приходят друзья, тоже старшеклассники, посмотреть футбол. Из сада мне хорошо видно, чем они занимаются у себя в гостиной. От нашего забора до их дома расстояние всего фута три, и несколько раз я залезала к нему в окно. Зачем? А просто так. Вот такая я крутая. Крутая и загадочная. Сидела у него в гостиной и воображала, как кто-нибудь из этих взрослых парней приглашает меня на выпускной. А потом меня там застукали. Я бросилась бежать, кто-то из парней схватил меня за пояс джинсов, и несколько секунд я перебирала ногами на месте, словно в мультике. Все они покатились со смеху, а я еще долго расстраивалась. Стало ясно: для них я маленькая дурочка и никто меня на выпускной не пригласит. С тех пор соседи держат окно закрытым. Есть еще парни Просперо, сыновья доктора: жили в нашем доме, пока папа его не купил. Легендарная семья. Притча во языцех. Эти Просперо были абсолютно чокнутые. Когда моим родителям показывали дом, в той комнате, где теперь живу я, весь пол был усеян пивными бутылками и иглами. И стекла везде побиты. Если случается в разговоре с мальчишками постарше упомянуть, что я живу в бывшем доме Просперо – на меня сразу смотрят с интересом, даже (так мне хочется думать) с уважением. А взрослые, когда об этом заходит речь, качают головами и говорят: какая беда, подумать только, ведь такая приличная семья, отец врач – а дети… Именно из-за младших Просперо дом достался нам так дешево. Они его превратили в притон. Вообще-то страшно представить, что твои дети, когда вырастут, начнут приводить домой друзей-наркоманов и писать на стенах гадости краской из баллончика – но папа не стал отвлекаться на эту печальную историю. Он умеет, ни на что не отвлекаясь, идти к цели: это его суперспособность. Сам он вырос в съемной квартире на третьем этаже где-то на задворках Миссии и, как и многие его друзья, к пятнадцати годам перепробовал уже десяток заработков. Разносил газеты, раскладывал товары на полках в бакалее, проверял билеты в кинотеатре «Хейт». Шесть дней в неделю стоял в дверях и отрывал билетики, а в выходной сам шел в кино. Еще в средней школе как-то отправился на велосипеде на пляж в Си-Клифф, увидел, какие там роскошные дома, и сказал друзьям: «Рано или поздно я поселюсь в этом районе». И слово сдержал. Мама тоже росла в бедности – она родилась в Швеции, на ферме, в большой и дружной семье – так что оба умеют экономить: никаких ужинов в ресторанах, отопление включается только для гостей – и то не каждый раз, и на кухне постоянно пахнет рыбой. Никто в семье, кроме моей сестры Свеи (ей десять лет), рыбу не любит, но едим ее каждую неделю: мы же шведы! Фасад нашего дома, с пятью большими окнами, выходит на Золотые Ворота. В туманные дни мост, окутанный плотным белым одеялом, становится совсем невидим. Когда я была маленькой, в такие дни папа говорил мне, что мост украли грабители. «Но не тревожься, Юлаби, – добавлял он, – всю ночь полиция трудилась без сна и отдыха и, кажется, напала на след!» А ближе к полудню, когда туман начинал рассеиваться, говорил: «Смотри-ка, бандитов поймали и мост вернули на место!» Эта сказочка никогда мне не надоедала: в ней звучали те же два урока, что окрашивали собой все мое детство: 1. Терпение и труд все перетрут. 2. Опасность где-то рядом, но добро всегда побеждает зло. О том, что опасность рядом, в Си-Клиффе предупреждают береговые сирены. Сначала одна, потом другая, подальше. Перекличка ревущих сирен – вот саундтрек моего детства. На пляже – а в такие дни мы часто бегаем на пляж, натянув теплые свитера, и капельки тумана оседают на наших лицах – сирены ревут еще громче, чем дома. Под тревожный аккомпанемент сирен мы болтаем обо всем на свете и смеемся. Много смеемся. Говоря «мы», я иногда имею в виду нас четверых – четырех девочек из восьмого класса женской школы «Спрэгг» в Си-Клиффе. И всегда нас двоих: Марию Фабиолу и себя. Мария Фабиола – старшая из троих детей, у нее двое братишек-близнецов. Они приехали в Си-Клифф в тот год, когда мы обе пошли в детский сад. О ее семье мы знаем немного. Иногда она говорит, что она наполовину итальянка, а иногда: нет, с чего ты взяла? Еще говорит, что ее дедушка был премьер-министром Италии. Или мог быть. Или что они родня мэру Флоренции, или еще что-нибудь такое. Волосы у Марии Фабиолы длинные, каштановые, глаза светло-зеленые – даже на черно-белых фотографиях видно, что цвет у них какой-то неземной. У нее дома множество фотографий: она сама и ее кузины то в седле, то на бортике бассейна, а кругом трава. Все снимки профессиональные, все в одинаковых серебряных рамочках. Мария Фабиола любит хвастаться и задирать нос, но еще она любит посмеяться. Смех рождается у нее в груди и звенит, как флейта. Такой смех называют заразительным – пожалуй, так и есть, но не в обычном смысле. Слыша смех Марии Фабиолы, хочешь его подхватить, чтобы она не смеялась одна. А еще она красавица. Один раз возле стадиона «Кезар» какой-то взрослый парень в вельветовых шортах сказал, что она горячая штучка! Любой другой девчонке мы не поверили бы, но Марии Фабиоле верим – и комплименту, и тому, что парень был совсем взрослый, и вельветовым шортам. На левой руке она носит десяток тоненьких серебряных браслетов. Такие браслеты есть у нас всех – их можно купить на Хейт-стрит (три за доллар) или на Клемент-стрит (пять за доллар), но только у нее так много. Она смеется, запрокидывая голову; волосы падают на лицо, Мария Фабиола отбрасывает их левой рукой, браслеты скользят вверх-вниз и звенят тонко, нежно, похоже на ее смех. Волосы у Марии Фабиолы роскошные – такими и останутся. Сначала мы с Марией Фабиолой вместе ходили в садик, потом стали вместе ходить в первый класс. Туда нас водили старшие девочки из «Спрэгг». Забирали Марию Фабиолу из дома на верхушке Чайна-Бич, оттуда поднимались в гору по Эль-Камино-дель-Мар и захватывали меня. Вместе мы шли по широкой асфальтированной улице, забирали еще одну девочку из дома с башенкой, похожего на замок, и вместе отправлялись в школу. Старшие девочки рассказывали нам, в каком доме кто живет, а мы сопоставляли эти знания с тем, что слышали от родителей. А теперь старшими из «Спрэгг» стали мы сами – и уже мы рассказываем малышне, что это за дома, кто в них живет и кто жил раньше, и в каких домах садовникам лучше на глаза не попадаться. С первого по четвертый класс мы носили белые блузки с отложными воротничками, и поверх них сарафаны в зеленую клетку. С пятого по восьмой носим синие клетчатые юбки длиной чуть выше колена и белые матроски. Эти-то полупрозрачные матроски и порождают нежелательное внимание садовников. «О, да ты уже не маленькая!» – говорят они и пялятся на твою грудь. Сейчас нам по тринадцать, и мы с Марией Фабиолой ходим в школу вместе с двумя другими девчонками, Джулией и Фейт. Джулия живет в нескольких домах от меня, выше по улице; ее дом стоит на самом краю обрыва, кажется, вот-вот рухнет в океан. Мама у нее в молодости была фигуристкой, у нее целая стена медалей, так что Джулия тоже катается на коньках. У нее светло-каштановые волосы до плеч, на солнце отливающие золотом, и голубые глаза – сама Джулия говорит «кобальтовые». Она встречалась с одним мальчиком с Пасифик-Хайтс, но недолго: однажды вечером спросила по телефону, какого цвета у нее глаза, а он ответил «голубые» – на том они и расстались. У Джулии есть сводная сестра Джентл, ей семнадцать. Дочка папы Джулии и его первой жены, которая была хиппи. Потом папа Джулии начал много зарабатывать, а первая жена не выдержала его буржуазного лицемерия, бросила и его, и Джентл и уехала в Индию. А папа Джентл женился на фигуристке. Не очень-то весело иметь такую сестру, как Джентл. Она тоже училась в женской школе «Спрэгг», но оттуда ее выгнали. Теперь ходит в государственную школу Грант: из тех, кто там учится, мы почти никого, кроме Джентл, и не знаем. Там все какие-то здоровенные, в пиджаках не по размеру. Показывают средний палец полицейским и даже пожарным. Одно время родители приглашали Джентл за мной присматривать, пока однажды – мне тогда было одиннадцать, а ей пятнадцать – не обнаружили, что она научила меня курить. У Джентл длинные спутанные волосы мышиного цвета и брюки клеш. Раньше она тусовалась с хиппи, а теперь обычно ходит одна. Часто пьяная, обкуренная или под кислотой. Однажды мы играли в гольф на спортплощадке рядом со «Спрэгг» и вдруг видим: на другом конце площадки собралась толпа, все смотрят на что-то и смеются. Мы с Джулией и Марией Фабиолой пошли посмотреть, что случилось, – а там Джентл висит на турнике совершенно голая! Джулия чуть с ума не сошла. Побежала домой, чтобы рассказать маме, и на следующий день не пошла в школу. После бизнес-скандала, о котором написали на первой странице «Кроникл», семье Джулии пришлось переехать в маленький домик на другой стороне Калифорния-стрит, за границей района Си-Клифф. Сказали, они поживут там, пока большой дом будут ремонтировать: но что-то я не видела возле их старого дома никаких рабочих, а папа сказал маме, что, судя по риелторскому бюллетеню, этот дом выставлен на продажу. Теперь у них нет вида на океан. И машину они паркуют на улице, а в гараже устроили комнату для гостей. Мы все жалеем Джулию – из-за скандала и переезда, но больше всего из-за того, что у нее такая сестра. Моя мама говорит, что мама Джулии вызывает большое уважение: должно быть, невероятно тяжело быть мачехой такой пропащей девчонки. Все группы, которые любит Джентл, про наркотики. Поют про наркотики, или их принимают, или выглядят так, словно принимают. И сама она страшная замарашка. А ведь на дворе уже восьмидесятые – чистенькая, аккуратная эпоха, где все цвета яркие и ни один не сливается с другим. Есть еще Фейт. Она тоже из нашей компании. Фейт переехала в Сан-Франциско в прошлом году, в седьмом классе, и живет в длинном доме на Си-Вью, растянувшемся почти на целый квартал. У Фейт длинные рыжие волосы: из-за них она похожа то на Энн из «Зеленых крыш», то на Пеппи Длинныйчулок. В школьной футбольной команде она стоит на воротах – и, когда бежит за мячом, волосы у нее развеваются, как флаг. Фейт и держится как-то по-особенному, словно знает, что она не такая, как все – то ли из-за сходства с книжными героинями, то ли от того, что ее удочерили. Отец у нее намного моложе матери. У них была родная дочка, но умерла, и тогда они взяли Фейт. Умершую девочку тоже звали Фейт. Мне кажется, это как-то стремно, а Джулия говорит «кошмарно» – это ее любимое словцо. Но сама Фейт не возражает, что ее назвали в честь покойницы. Даже говорит, что иногда чувствует себя на двадцать лет: ведь умершей девочке было семь, а ей сейчас тринадцать. Не знаю, какой была ее мама до того, как умерла первая Фейт, но сейчас она идет по жизни так, словно толкает огромный заглохший автомобиль. Ходит зигзагами, как будто наперекор ураганному ветру, даже в самые солнечные дни. Нас четверо – Мария Фабиола, Фейт, Джулия и я – и улицы Си-Клиффа принадлежат нам; но мы с Марией Фабиолой лучше всех знаем пляжи. Должно быть, потому, что дома у нас стоят ближе всех к берегу. Ее дом – прямо над Чайна-Бич, а мой чуть выше по улице, в пяти минутах ходьбы. Мы водим сюда мальчишек с Си-Вью и демонстрируем им свою ловкость. Взбираемся на четвереньках на утесы, чувствуя, что мы здесь хозяйки: знаем, за что ухватиться, куда поставить ногу, знаем, где скользко, а где легко устоять. Будь лазанье олимпийским видом спорта, все медали были бы наши! Мы штурмуем утесы, словно на тренировке: к середине дня подушечки пальцев у нас грубеют, от ладоней пахнет мокрым камнем, и мальчишки смотрят на нас с восхищением. Чайна-Бич прилегает к пляжу побольше Бейкер-Бич; их разделяет скалистый утес, но мы с Марией Фабиолой знаем, каким путем в часы прилива перейти с одного пляжа на другой. Нам понятен язык океана, мы умеем находить дорогу в скользких камнях – и, точно рассчитав время, когда океан начинает втягивать в себя волну, полубегом-полуползком перебираемся в обход утеса на Бейкер-Бич. Однажды мы были на Чайна-Бич вместе с классом и предложили обойти утес и сходить на Бейкер-Бич. С нами пошли и другие девочки. Учителя, оставшиеся на Чайна-Бич, кричали: «Немедленно вернитесь!» Мы с Марией Фабиолой рассчитали время и вовремя прибежали назад, но другие – они не так хорошо знали пляж – замешкались, и прилив запер их на той стороне. Учителя запаниковали. Но мы сказали: не волнуйтесь, все будет хорошо. Взобрались на скалы, помогли другим девочкам подняться наверх, все полюбовались океаном с вершины – а потом помогли им спуститься. Старались не слишком задирать нос, но чувствовали себя героинями. 2 Мы с Марией Фабиолой дружим с детского сада, но почти каждый год нас рассаживают по разным классам. По отдельности мы обе – хорошие девочки. Ведем себя как следует. Но, когда оказываемся рядом, какая-то странная химическая реакция происходит между нами и толкает на разные безобразия. Так бывает и в школе, и дома. В прошлом году у меня были неприятности с родителями и с соседями из-за того, что мы с Марией Фабиолой всем наврали. Точнее, я наврала о ней. Дело было так: мы с Марией Фабиолой продавали лимонад. У нас под окнами покупателей было не слишком много, так что мы пошли на угол, где людей побольше, и встали перед большим домом. У тротуара притормозил «Шевроле», полный молодежи, парень на пассажирском сиденье опустил окно и с нами заговорил. – Эй, девчонки, это ваш дом? – сказал он. – А можно нам приехать и сделать вам предложение, когда подрастете? Мы с Марией Фабиолой переглянулись и засмеялись. Поправлять его не стали. – Видимо, это значит «да»! – объявил парень. И, когда машина тронулась, крикнул в окно: – Мы еще вернемся! Для кого-то, возможно, это могло прозвучать как угроза – но нам показалось обещанием. Первой нашей покупательницей стала миссис Шеридан, соседка, знавшая меня почти с рождения. – Ну-ка, Юлаби, что у тебя тут? – Лимонад, – гордо сообщила я, указав на картонку с надписью «ЛИМОНАД». Она купила стаканчик, выпила на месте, потом купила еще один. – А тебя как зовут? – спросила она у Марии Фабиолы. – Мария Фабиола. Я думала, миссис Шеридан ее узнает – она ведь столько раз бывала у нас дома! – но нет, как видно, не узнала. От этого и я взглянула на подругу как-то по-новому. И в первый раз заметила то, что, должно быть, уже давно замечали все вокруг: Мария Фабиола изменилась. Волосы ее, прежде прямые, начали виться. Тело округлилось, натягивая ткань блузки и джинсов; аккуратные квадратики задних карманов теперь перекосились и уходили внутрь, друг к дружке под углом. Я увидела это – и изо рта у меня вылетела ложь, выдумка, призванная перекинуть мост через эту внезапную пропасть между нами: – Мария Фабиола мне не просто подруга, – сказала я миссис Шеридан. – Мои родители ее удочерили. Теперь мы с ней сестры. Миссис Шеридан с большим крестом на тонкой цепочке всплеснула руками и воскликнула: что за удивительная новость! Я и сама удивилась. Не поняла, что думает о моей лжи сама Мария Фабиола: сперва она недовольно надула пухлые губы, но затем приняла выдумку, начала ее повторять, и меня это обрадовало. Мы обошли весь квартал, стучали в двери, звонили в звонки, предлагали лимонад, и всем я представляла Марию Фабиолу как свою новообретенную сестру. Стояла середина дня, но нам открывали почти везде, как будто никто в Си-Клифф не работает. И все соседи принимали мою ложь как должное. Обманывать стало скучно – оттого, что слишком легко, – и мы вернулись ко мне домой перекусить. Сделали себе «муравьев на бревне»: сельдерей с арахисовым маслом и изюминками сверху. – Я и не знала, что ты так здорово умеешь врать! – сказала Мария Фабиола. Как видно, она тоже разглядела во мне что-то новое. – Я тоже, – ответила я. Дальше мы ели молча, слышался только хруст сельдерея на зубах. Потом за Марией Фабиолой приехала ее мама на черном «Вольво». У нее черные волосы и большие темные очки, такие темные, что порой непонятно, как она сквозь них что-то видит. Порой она поднимает очки на лоб, чтобы что-то разглядеть, а потом сдвигает обратно с таким выражением, словно увиденное ее крайне разочаровало. Мама быстро увезла Марию Фабиолу домой. Я надеялась, что этого никто не видел. Следуя нашей новой «семейной» легенде, трудно было бы объяснить, почему Мария Фабиола не ночует у нас дома. А потом начал разрываться телефон. Соседи один за другим звонили поздравить моих родителей и спросить, не нужно ли чем помочь с новым ребенком. Может, отдать ношеные вещи или еще что. Родители выслушивали соседей очень внимательно, явно заинтригованные. Выражений их лиц я не видела, потому что к этому времени уже пряталась в платяном шкафу, в длинной маминой енотовой шубе. Внутренности этой шубы мне прекрасно известны. У нее трехцветная подкладка, из белых, черных и коричневых квадратиков, и на каждом квадратике вышиты мамины инициалы: Г. С. Мне объясняли: это для того, чтобы, если кто-нибудь украдет шубу, мама могла бы по инициалам доказать, что шуба ее. Правда, непонятно, зачем воровать шубу, которую мама никогда не носит. Но енотовый мех не заглушал голосов родителей: сначала они недоумевали, дальше – не на шутку рассердились. Вот распахнулась дверь шкафа. Енотовая шуба – не слишком-то хорошее укрытие: я с раннего детства в ней прячусь, когда что-нибудь натворю. Пять минут спустя я уже отправилась в покаянное паломничество по кварталу: звонить в двери, смотреть в суровые лица и бормотать извинения. 3 Однажды в сентябре папа приходит домой и говорит: у нас в «Джозеф & Джозеф» будут снимать кино! Эпизод какого-то телесериала, который я не смотрю. «Джозеф & Джозеф» – это папина галерея и антикварный магазин в другой части города. Джозефом зовут папу; когда он открыл свое дело, то решил придумать название с амперсандом, потому что это выглядит впечатляюще. Одна загвоздка: никаких партнеров у него не было, так что он повторил два раза собственное имя. Теперь в нашей галерее будут снимать сцену из какого-то детектива, и папа спрашивает, не хочу ли я, Свея и наши школьные подруги сняться общим планом. Что такое «общий план», я не знаю, но звоню Марии Фабиоле, Джулии и Фейт, и мы долго обсуждаем, что надеть. А потом с большим разочарованием слышим: телевизионщики хотят, чтобы мы были в школьной форме. Папина галерея – это Саут-Маркет. Целый маленький квартал. Этот квартал папе понравился; он обошел всех соседей, от двери к двери, и каждому предлагал купить у него дом. Кто-то из них помнил папу еще с тех пор, как он мальчишкой приносил им газеты. Они с радостью взяли у него деньги и разъехались кто куда. А папа построил «Джозеф & Джозеф». Окрестности галерея не особенно изменила; перед ее огромными французскими окнами по-прежнему сидят местные и тянут пиво прямо из бутылок. Но, войдя внутрь, вы словно оказываетесь в гигантском кукольном доме. Два этажа здания набиты всяким антиквариатом. Еще тут есть аукционный зал: его часто снимают для банкетов и вечеринок. У папы есть фотографии с О. Джей Симпсоном и с мэром Дайаной Фейнстайн. На этом фото у нее красивые длинные ноги. Папа любит поговорить о ногах Дайаны Фейнстайн. Однажды сказал даже, что «ножки у нее ого-го!». Больше всего мне нравится в галерее китайский шкафчик для пряностей. Он почти шести футов высотой и четырех футов шириной, и в нем сорок два ящичка, глубоких и темных. Очень люблю открывать ящик за ящиком, принюхиваться и пытаться угадать, что за пряность здесь хранилась. Потом закрываю и открываю следующий. Похоже на библиотечный каталог, только не для книг, а для запахов. У папы есть секретарша по имени Арлена. Сестра папиного лучшего друга, с которым он вместе рос на задворках Миссии. «Выбившись в люди», папа не забыл старых друзей. Волосы у Арлены очень длинные, ниже пояса, она обожает блузки со шнуровкой и винно-красные брюки. Иногда бывает раздражительной – и я понимаю, что у нее «эти дни». Впервые услышала об этом от папы и подумала: какой ужас, что он об этом знает! Я бы и сама предпочла не знать. Но делаю отметки в календаре каждый раз, когда она рявкает на меня по телефону или при встрече, и все сходится: она злится раз в четыре недели. А все остальное время Арлена мила и внимательна. Дает мне детский аспирин, когда у меня болит голова, разрешает трогать любой антиквариат, даже мраморный фонтанчик с опасно примостившимся на верхушке голым ангелом. Вода льется у ангела изо рта, словно его рвет. В день съемок после школы мама везет Свею, Марию Фабиолу, Фейт, Джулию и меня в галерею. Для меня она привезла новенькую, тщательно отглаженную форму; это смущает, и я говорю, что не буду переодеваться. Но Мария Фабиола сегодня за обедом посадила себе на юбку пятно горчицы, так что она говорит: а можно мне надеть? В галерее половину мебели куда-то вынесли, чтобы расчистить место для камер и осветительных приборов. Мой шкафчик для пряностей не тронули. Волосы у Арлены еще прямее обычного – должно быть, разглаживала их утюжком; а папа, хоть на камеру он точно не попадет, надел свой лучший серебристый галстук. Мария Фабиола берет вешалку с моей отглаженной форменной юбкой и белой матроской и уходит в туалет переодеваться. А когда выходит, я не могу оторвать от нее глаз. Матроска, на мне свободная, на ней сидит в обтяжку. Я обычно поддеваю под нее футболку – но Мария Фабиола не носит футболок. И лифчика тоже не носит.