Англия и Франция держали в своих руках судьбу всего мира, и в первую очередь европейской цивилизации. Как же мы навредили друг другу! 21 апреля Они желают знать, чего я хочу? Я прошу о своей свободе, или о палаче! Передайте вашему принцу-регенту, что я больше не прошу сообщать мне о моем сыне после того, как они варварски оставили мой первый вопрос без ответа. Все равно тяжело оказаться без денег; я мог бы обеспечить себе у Евгения ежегодный кредит в сумме 7000 или 8000 наполеондоров. Вряд ли он отказал бы мне. Он получил от меня более сорока миллионов, и его отказ поставил бы пятно на его репутации; а это весьма сомнительно. 26 апреля Да, после всего сказанного и сделанного, обстоятельства возможно, могли привести меня к принятию ислама, и как имела обыкновение говорить наша несравненная королева Франции: «Как Вы могли такое сделать!» Но мне пришлось бы слишком изменить себя, и стать по меньшей мере Евфратом. Смена религии, непростительная ради личной выгоды, вполне возможна, когда приносит огромные политические плоды. Генрих IV справедливо заметил: «Париж стоит мессы». Задумайтесь, – Восточная империя и, возможно господство над всей Азией, – вопрос тюрбана и пары мешковатых брюк; и ведь это действительно могло принести результат. Константинополь сам по себе – Империя. Тот, кто обладает им, может управлять целым миром[426]. 28 апреля Если бы я не выиграл Аустерлиц, то имел бы всю Пруссию за своей спиной. Если бы я не одержал победу при Йене, Австрия и Испания восстали бы позади меня. Если бы я не преуспел в Ваграме, в мало чего решавшей битве, мне пришлось бы опасаться, что Россия меня оставит, что Пруссия восстанет, а англичане были уже под Антверпеном. После Ваграма я сделал большую ошибку, не растоптав Австрию окончательно. У нее оставалось еще слишком много сил, чтобы мы чувствовали себя в безопасности; в конечном счете, она и погубила нас. Австрия вошла в мою семью; и все же этот брак был для меня фатален. Я ступил в пропасть, укрытую цветами. 29 апреля Мой дорогой друг, Вы и я, стоя на этом месте, находимся уже в следующем мире; мы разговариваем на Елисейских полях. 1 мая Об историках Они могут меня изменить, или поделить, или подавить, но в конце концов им будет трудно заставить меня исчезнуть совсем. Французский историк не сможет совсем обойти стороной историю Империи[427]. И если у него есть сердце, ему придется вернуть хоть что-то мое собственное. Я остановил водоворот анархии и распутал хаос. Я очистил революцию, поднял головы людям и усилил монархию. Я стимулировал каждый порыв, вознаграждал каждую заслугу, далеко подвинул границы славы! Все, в чем нашлось хоть сколько-нибудь количества! 10 мая Весьма примечательно, что революция внезапно произвела на свет столь много великих генералов. Пишегрю, Клебер, Массена, Марсо, Дезе, Гош, – и почти все они вышли из низов. Но на этом силы природы, кажется, закончились, с тех пор она не произвела ничего выдающегося. 16 мая Да, мой дорогой друг, обстановка накалена и я рассердился! Они послали мне не просто тюремщика, Гудсон Лоу станет моим палачом! Я нашел его сущим головорезом, в его взгляде не чувствуется искренности, вся внешность его отвратительна! Мы выглядели подобно двум таранам, собравшимся пробить друг друга. И мои эмоции, должно быть, были весьма сильны, поскольку я чувствовал подергивание левой икры. Для меня это серьезный признак, такого давно уже не случалось. (Гудсону Лоу) Вы говорите, сэр, что ваши инструкции еще более ужасны, чем адмиральские. Они собираются убить меня мечом или ядом? Я ждал нечто подобного от вашего министра; вот я, режьте свою жертву! Я не знаю, как вы сможете применить яд; но что касается меча, вы уже нашли путь. Я предупреждаю вас, что, если вы будете, как угрожали, влезать в мою частную жизнь, бравый 53-ий встанет на мою защиту. Изучая ваш послужной список, я льстил себе, что увижу армейского офицера, побывавшего на Континенте и засвидетельствовавшего свое мужество, который будет вести себя со мной уместным образом; я сделал большую ошибку. Ваш народ, ваше правительство, лично Вы предвзято судите меня; Вы покрываете свое имя позором и ваши дети будут стыдиться носить его. Где границы того варварства, с которым Вы приглашали меня несколько дней к Вашему столу, назвав генералом Бонапарте и сделав из меня посмешище и развлечение для ваших гостей? Вы сами определили себе границы учтивости, назначив мне звание? Я – не генерал Бонапарте для вас, сэр. Вы не имеете права, как и любой человек на земле, отнимать у меня мои собственные заслуги и титулы! Они убьют меня здесь, мой дорогой друг, это совершенно точно![428] 19 мая Когда спят вместе, нелегко потерять контакт; а иначе люди быстро расходятся. Так случилось, что пока мы были вместе, ни одна моя мысль, ни одно действие не прошло мимо Жозефины[429]; она строила догадки, захватывала, запоминала нити всех событий, что иногда весьма плохо отражалось на мне и на делах. Ссора в Булонском лагере положила конец этому. Жозефина всегда думала о будущем и тревожилась своим бесплодием. Она совершенно понимала, что никакой брак не будет полон без детей; и потому не выходила замуж несмотря на то, что могла получить любого мужчину. Поскольку дела начали процветать, ее беспокойство усилилось; она часто обращалась к медицине, и притворялась, что успех[430] близок. Жозефина обладала чрезмерной расточительностью и сумбурностью креолок. Ее счета всегда были в беспорядке; она постоянно была в долгах; и мы всегда сильно ссорились, когда наступал момент погашения этих долгов. Даже на Эльбу счета Жозефины приходили ко мне со всех частей Италии. Другой характерной чертой Жозефины было ее постоянное отрицание. В любой миг, на любой вопрос, ей заданный, ее первым инстинктом было все отрицать, ее первым словом было не; и это не не было обязательно ложью. Это была предосторожность, простая оборона; и это – то, что отличает нас от вас, леди, это и есть фундаментальное различие полов и воспитания. Вы созданы для любви, и вас учат говорить нет. Мы же, напротив, находим славу в том, чтобы сказать да, даже когда не нужно этого делать. И это ключ нашего различия в поведении. Мы не можем одинаково смотреть на жизнь. Если я садился ночью в фаэтон, отправляясь в дальнее путешествие, к моему большому удивлению там оказывалась Жозефина – ждущая и полностью одетая, хотя она не должна была никуда ехать. – Но Вам невозможно ехать! Я еду слишком далеко; Вы слишком устанете! – Нисколько, – отвечала Жозефина. – Я еду прямо сейчас. – Хорошо, я уже готова. – Но Вам же нужно собраться в дорогу. – Нисколько, говорила она, – у меня все есть. И мне оставалось только сдаться. В конце концов, Жозефина подарила счастье своему мужу и всегда была его самым чутким другом, – всегда и во всех событиях показывая покорность, преданность и полное самопожертвование. И я всегда испытывал к ней чуткую привязанность и острую благодарность. Мадам Мер[431] была очень скупа; это было смешно. Я даже предложил ей большое ежемесячное пособие, если только она будет тратить его. Она даже была готова взять его, но при условии, что может удержать его. В действительности у нее был просто избыток благоразумия; она всегда боялась однажды обнаружить себя в бедности. Она познала нужду и никогда не могла изгнать из своей памяти воспоминания о том ужасном времени. Но справедливо будет сказать, однако, что она тайно отдала много денег своим детям; она – такая замечательная мать! И все же, эта самая женщина, которую так трудно было заставить расстаться с пятью франками, отдала бы все, чтобы помочь мне вернуться с Эльбы; и после Ватерлоо она отдала бы мне все, что имела, чтобы помочь мне восстановить дела; она предложила это мне; она без ропота приговорила бы себя к черному хлебу. 20 мая Мне грустно, скучно, плохо: присядьте в это кресло, составьте мне компанию. 21 мая Что мы будем читать сегодня вечером? Вас устроит Библия? Это действительно поучительнейшая книга; они и представить себе не могли, какие дела мы сделаем в Европе! 1 июня Когда любому из моих министров или другой важной персоне доводилось совершать ужасную ошибку, и было необходимо проявлять раздражение, сердитость и гнев, я всегда следил за тем, чтобы при этой сцене оказывалось третье лицо. Если я считал необходимым карать, в моих правилах было наказать сразу многих. В таком случае виновник оказывался обижен ни больше и ни меньше других; в то время как свидетель, выражение лица которого и растерянность стоило видеть, уходил и рассказывал другим о том, что он видел и слышал. Здоровый ужас циркулировал по венам общества. Дела шли лучше, и мне приходилось наказывать все реже. При этом я получал большие выгоды, причиняя не слишком много вреда. 4 июня Меня укоряли за мою лень, поэтому я возвращаюсь к работе. Мы примемся сразу за несколько тем, работа найдется для каждого. Я займусь Консульством с Монтолоном, Гурго[432] может взять другую эпоху или отдельные сражения, а младший Эммануель[433] (Лас-Каз) может готовить документы и материалы по периоду коронации. 8 июня Все говорит о том. что Бог есть; это без сомнения. Но все наши религии созданы людьми. Человек не может поручиться за то, что будет делать в последний миг жизни; но все же я уверен, что умру без исповедника. Конечно, я далек от атеизма; и все же я не могу, несмотря на разум и не будучи бесчестным и лицемером, верить всем этим учениям. Во времена Империи, в особенности после брака с Мари Луизой, были приложены немалые усилия, чтобы убедить меня идти в Нотр Дам для полного преклонения перед верой, на манер наших королей. Я категорически отказался; моя вера не была настолько сильна для того, чтобы принести мне сколь-нибудь пользы, и все же слишком велика, чтобы хладнокровно совершить такое кощунство. Высшая правда о том, кто я, откуда я пришел и куда я иду, – вне меня и все же во мне! Я как часы, которые существуют, но не знают, сколько времени они показывают. Я могу явиться на божий суд и буду ждать его без опасения. Я жил только ради славы, мощи, блеска Франции; этому были отданы все мои способности, силы и время. Это не могло быть грехом; наоборот, в этом моя Сила! 10 июня Фокс[434] прибыл во Францию сразу после подписания Амьенского мира. Он занимался историей Стюартов и просил моего разрешения изучить наш дипломатический архив. Я распорядился дать ему полный доступ. Я часто принимал его и увидел в нем незаурядного человека; я быстро распознал в нем высокую душу, доброе сердце и глубокие либеральные убеждения, – качества, делающие честь человечеству; он очень расположил меня к себе. Мы свободно разговаривали по самым разным вопросам, оставив в стороне предубеждения. Когда я хотел досадить ему, то напоминал об адской машине и говорил, что его министры намеревались убить меня; он имел обыкновение весьма горячо приводить доводы против меня, и всегда заканчивал, говоря на плохом французском: Первый Консул, ôtez vous donc cela de votre tête! (Первый Консул, выбросьте Вы, таким образом, это из Вашей головы). 13 июня Ужасный Монитер[435], погубивший столько имен, один неизменно был мне полезен и благосклонен ко мне. Умные люди, по-настоящему талантливые, напишут историю из официальных документов; но эти документы полны моего имени, и именно их я призываю и отхожу в сторону. 18 июня Немыслимая кампания! Неслыханное стечение роковых событий! Груши – Ней – д’Эрлон! Бывали ль неудачи страшнее? О, несчастная Франция! Исключительная кампания, в которой менее чем за неделю я три раза видел, как успех выскальзывает из моих рук! Если бы не дезертирство предателя, я разгромил бы врага в начале кампании. Я сокрушил бы союзников в Линьи, если левый фланг повиновался бы мне. Наконец, я разбил бы их в Ватерлоо, имея под рукой правый фланг. 21 июня Они будут всегда бояться меня! Питт верно сказал им: Вы не будете чувствовать себя в безопасности с человеком, кто вынашивает план полного вторжения в своей голове. В любом случае, чего можно опасаться? То, что я могу устроить новую войну? Я слишком стар. То, что я буду искать славы? Я покончил с этим, выбросил из своей головы. 12 июля A questa casa, o in questo luogo tristo, non voglio niente di lui. Я ненавижу этот Лонгвуд. Один его вид приводит меня в меланхолию. Я хочу туда, где есть тень, деревья и вода. Здесь же только разъяренный ветер, сплошные дожди и туманы, che mi taglia l’anima; или, если угодно, il sole mi brucia il cervello, как только я хочу выйти из тени. 15 июля Я собирался повторить в Шербурге чудеса Египта: я уже установил свою пирамиду в море. У меня было бы и свое Меридово озеро. Мой грандиозный план состоял в том, чтобы сконцентрировать все наши военно-морские силы для нанесения мощного удара по противнику. Я, если можно так выразиться, расчистил поле битвы, чтобы две нации могли сразиться друг с другом. Результат не вызывал сомнений: более сорока миллионов французов против пятнадцати миллионов англичан; развязка стала бы Акциумской победой[436]. 16 июля (К Гудсону Лоу) Знаете, что мы думаем о Вас? Мы думаем, что Вы способны на все, что угодно. И пока Вы живете со своей ненавистью, мы будем жить со своими мыслями. Самым жестоким делом вашего министра стало не то, что он послал меня на св. Елену, а то, что он назначил губернатором Вас. Вы – самая большая беда этой отвратительной скалы! 21 июля Англичане дрожали, когда мы заняли Египет. Мы показывали к Европе реальный способ взять Индию от них. Они не совсем легки все же, и они совершенно правы. 22 июля Человек любит все сверхъестественное. На каждом шагу он встречает чудеса. Правда в том, что все, с чем мы сталкиваемся, есть чудо. Строго говоря, никаких феноменов нет, поскольку все в природе – феномен: мое существование – феномен; эта полено, исчезающее сквозь дымоход – феномен; свет, который освещает меня – феномен; мой рассудок, мои способности – тоже феномены. Все они существуют, и все же мы не можем определить их. Я могу оставить Вас здесь, и переместиться в Париж, зайти в Оперу. Я кланяюсь зрителям, слышу возгласы одобрения, вижу актеров, слышу музыку. И поскольку я могу увидеть все это со св. Елены, почему же нельзя заглянуть на столетие вперед? Почему я не могу увидеть будущее подобно прошлому? Было бы это более необычным, более чудесным явлением, чем любое другое? Нет, но в действительности это невозможно. 25 июля Может ли быть, что австрийский император, на дочери которого я женился, который умолял о браке на коленях, которому я дважды возвращал его государство, которому я доверил свою жену и своего сына, послал сюда своего представителя без малейшего сообщения для меня, без единого известия о здоровье моего сына? 29 июля (за обедом) Господа, там Сантини собирается убить губернатора?