– Нет, она не водит машину. Но ты наверняка с ней говорил, потому что я ей сказала. Я ей сказала, ну, пару месяцев назад. И она сказала, что говорила с тобой. – Твоя тетя? – спросил он. – Нет, моего отца. Она любила Нико. Йель, ты должен это знать. Она его любила. Йель сказал парню: – Принеси ей еды. Парень кивнул. Фиона похлопала Йеля по груди и отвернулась, словно он был из тех людей, чья логика непостижима. Он наполнил бокал почти чистым ромом и стал искать Чарли. Не его ли это бородатый подбородок, синий галстук? Но люди снова сомкнулись, а Йель был не так высок, чтобы рассмотреть что-то в толпе. А тут и Ричард притушил свет и развернул экран проектора, но Йель не видел ничего, кроме плеч и спин, окруживших его со всех сторон. Ричард Кампо если кем и работал, то фотографом. Йель понятия не имел, откуда у Ричарда были деньги, но он мог себе позволить множество хороших камер и свободное передвижение по городу, чтобы делать фотографии из повседневной жизни, помимо нечастых свадебных съемок. Вскоре после переезда в Чикаго Йель загорал на пляже Белмонт-рокс, с Чарли и его друзьями, еще до того, как он замутил с ним. Это был рай, даже несмотря на то, что Йель забыл полотенце, хотя он всегда обгорал. Ребята обжимались среди бела дня! Гейский уголок, скрытый от города, но полностью открытый бескрайнему озеру Мичиган. Один из друзей Чарли, с волнистыми, раньше срока поседевшими волосами, в зелено-лаймовых плавках, сидел и щелкал их всех своим «никоном», менял пленку и снова щелкал. – Кто этот извращенец? – спросил Йель. И Чарли сказал: – Возможно, он гений. Это был Ричард. Чарли, разумеется, видел гения почти в каждом, он прощупывал человека, пока не выяснял его сильную сторону, и потом ее в нем поддерживал, но Ричард действительно был талантлив. Йель с Ричардом никогда не были близки – до этого дня Йель не был в его доме – и все же он к нему привык. Ричард всегда был где-то в задних рядах, наблюдая и снимая. Старше всех в их кругу лет на пятнадцать – он всех опекал, баловал, платил за выпивку. Первое время он спонсировал газету Чарли. И то, что началось как странная причуда, стало, за последние несколько месяцев, чем-то крайне важным. Йель слышал щелчок камеры и думал: «Хотя бы это он заснял». Имея в виду: что бы ни случилось – через три года, через двадцать – этот миг останется. Кто-то заморочился с проигрывателем, и при появлении первого слайда (Нико и Терренс поднимают тост на прошлом дне рождения Фионы, когда ей исполнилось двадцать) заиграла музыка: акустическое введение к «Америке» Саймона и Гарфункеля, из концерта в Центральном парке. Любимая песня Нико, которую он считал гимном несогласных, а не просто песенкой о дорожных приключениях. В тот вечер, когда Рейган прошел на второй срок в прошлом году, взбешенный Нико ставил эту песню в автомате у «Малыша Джима» снова и снова, пока весь бар не стал подпевать хмельными голосами, как ты потерялся, и считаешь машины, и ищешь Америку. И теперь все вот так же пели. Йелю было невыносимо участвовать в происходящем, и хотя если бы он разревелся, то не был бы в этом одинок, он решил, что не должен там оставаться. Выбравшись из толпы, он поднялся по лестнице на несколько ступеней и увидел головы собравшихся. Все смотрели на экран, не отрываясь. Но кое-кто тоже уходил. Тедди Нэпплс стоял у массивной входной двери, натягивал пиджак, медленно поворачивая ручку. Обычно Тедди был точно метеор, семеня на цыпочках и помахивая пальцами в такт музыке, звучащей в его голове. Но сейчас он двигался словно призрак. И, возможно, он был прав. Если бы толпа не перекрыла Йелю путь к выходу, он мог бы поступить так же. Не уйти, а просто выйти на свежий воздух. Слайды: Нико в беговых шортах, с номером на груди. Нико и Терренс прислонились к дереву, оба показывают средний палец. Нико в профиль, в оранжевом шарфе и черном пальто, сигарета во рту. Неожиданно Йель увидел себя, с одной стороны его приобнимал Чарли, а с другой был Нико: вечеринка в прошлом декабре, когда газета Чарли «Чикаго во весь голос» отмечала окончание года. Нико работал в газете художником и вел там рубрику с комиксами, а с недавних пор стал еще оформлять театральные декорации. Он был самоучка, от и до. Это должно было стать началом его зрелой жизни. Новый слайд: Нико смеется над Джулианом и Тедди, на Хэллоуин, когда они вырядились как Сонни и Шер[11]. Нико открывает подарок. Нико держит пиалку с шоколадным мороженым. Нико крупным планом, зубы сияют. Последний раз, когда Йель видел Нико, тот лежал без сознания, и изо рта и ноздрей у него вдруг полезла жуткая белая пена. Терренс закричал и выбежал в коридор, зовя медсестер, налетел на тележку уборщицы и ушиб колено, а паршивых медсестер больше заботило, не запачкал ли Терренс что-нибудь кровью, чем то, что творилось с Нико. А сейчас слайд показывал лицо Нико, крупное, прекрасное, и это было слишком. Йель поднялся по лестнице до самого верха. Он опасался, что спальни будут забиты ребятами, принимавшими попперсы, но по крайней мере первая оказалась пустой. Он закрыл дверь и сел на кровать. На улице уже стемнело, редкие фонари Белдена едва освещали стены и пол. Ричард, должно быть, переделал хотя бы эту комнату после того, как съехала его загадочная жена. По бокам широкой кровати стояли два черных кожаных кресла. Небольшая полка с книгами по искусству. Йель поставил бокал на пол, лег на кровать, уставившись в потолок, и принялся за фокус с замедлением дыхания, которому научил его Чарли. Всю осень он заучивал список постоянных спонсоров галереи. Чтобы отгородиться от шума снизу, он стал делать то же, что и дома, когда не мог заснуть – перечислять имена спонсоров на букву «A», затем на «Б». Во многом список совпадал со спонсорами Художественного института, с которыми он работал последние три года, но были и сотни других имен – выпускники Северо-Западного, типичные представители Северного побережья – и он должен был знать их всех. С некоторых пор такие списки вызывали у него раздражение – он испытывал тупую хмурую тревогу. Он помнил, как в восемь лет спросил отца, кто еще из их соседей евреи («Ротманы – евреи? А Андерсены?»), и отец сказал, потирая подбородок: «Давай-ка не будем, дружок. Так уж исторически сложилось, что, когда мы составляем списки евреев, случается недоброе». Только через много лет Йель понял, что у отца был комплекс, своеобразная разновидность ненависти к себе. Должно быть, неприязнь Йеля к спискам имен была следствием его юношеской впечатлительности. А может, дело было в другом: с недавних пор у него в уме составлялись параллельно два списка – спонсоров и больных. Людей, которые могли пожертвовать картины и деньги, и друзей, которые могли заболеть; крупных спонсоров, чьи имена никогда не забудешь, и друзей, которых уже потерял. Но прежде среди тех, кого он потерял, не было близких друзей. Это были просто знакомые, друзья друзей, как Джонатан, старый сосед Нико по квартире, пара владельцев галерей, один бармен, парень из книжного. Их было сколько – шесть? Шесть человек, которых он знал лично, с которыми он бы поздоровался, встретив в баре, но чьи полные имена, а может, даже и фамилии, он мог и не знать. Он побывал на трех поминках. Но теперь он начал новый список: близких друзей. В прошлом году Йель с Чарли посетили семинар с ведущим из Сан-Франциско. Он говорил: «Я знаю ребят, не потерявших никого. Компании, которых это не коснулось. Но я также знаю людей, потерявших двадцать друзей. Целые жилые здания вымерли». И Йель подумал – наивно, отчаянно – что, может быть, он попадет в первую категорию. Несмотря на то, что он знал через Чарли почти всех в Бойстауне[12]. Несмотря на то, что все его друзья были первыми во всем – и, похоже, обгоняли остальных и в этом новом, ужасном соревновании. Спасением для Йеля, как и для Чарли, стало то, что они познакомились именно тогда и так быстро друг в друга влюбились. Они были вместе с февраля 1981-го и – почти ко всеобщему изумлению – хранили верность друг другу с осени того же года. В восемьдесят первом уже был риск инфицирования, по крайней мере небольшой, но ведь это был не Сан-Франциско и не Нью-Йорк. В Чикаго, слава богу, все приходило медленнее. Как же Йель забыл, что ненавидит ром? От рома его развозило, в горле пересыхало, бросало в жар. Крутило живот. Он нашел рядом с комнатой туалет размером со шкаф и, присев на прохладный стульчак, свесил голову между коленей. Кто входил в его список людей, рисковавших заболеть, пренебрегавших осторожностью и, может быть, уже заболевших: что ж, Джулиан, определенно; Ричард; Эшер Гласс; Тедди – боже правый, Тедди Нэпплс, заявлявший, что однажды он смог провести в купальне «Мужского мира» пятьдесят два часа – он просто иногда прилегал поспать (под звуки секса и гремящей музыки) в приватных комнатах, которые снимали для утех пожилые мужчины, и питался «сникерсами» из автомата. Тедди отказывался от тестирования, беспокоясь, что правительство может вычислить имена и использовать в своих целях, как во время холокоста. По крайней мере, так он говорил. Но, может, он просто боялся, как и все. Тедди писал докторскую по философии в университете Лойола и имел склонность оборачивать мудреными философскими концепциями зауряднейшие чувства. Тедди и Джулиан периодически были «в отношениях», но в основном Тедди просто парил между Кьеркегором, барами и клубами. Йель всегда подозревал, что у Тедди не менее семи различных компаний, и эту он ставил невысоко. Судя по тому, как он ушел. Может, его, как и Йеля, доконали слайды; а может, он просто решил проветриться, но Йель в этом сомневался. Тедди ждали другие места и вечеринки получше этой. И был еще список знакомых, уже заболевших, скрывавших сыпь на руках, но не на лицах, жутко кашлявших, худевших, готовых к худшему – лежавших в больницах или вернувшихся умирать в родительский дом, а потом в местных газетах причиной их смерти укажут пневмонию. Пока таких было немного, но в этом списке имелось свободное место. Слишком много места. Когда Йель наконец поднялся, он набрал воду в ладони и плеснул на лицо. Он ужасно выглядел в зеркале: круги под глазами, кожа позеленела. Сердце шалило, но это как раз было в порядке вещей. Слайд-шоу наверняка закончилось, и если он посмотрит сверху на толпу, то сможет найти Чарли. Они смогут устроить побег. Даже поймать такси, и он будет сидеть, прислонясь к окошку. Когда они вернутся домой, Чарли помассирует ему шею, сделает чай. Он будет в порядке. Он открыл дверь в холл и услышал коллективное молчание, словно все они затаили дыхание, слушая, как кто-то произносит речь. Только вот самой речи он не слышал. Он взглянул вниз, но в гостиной никого не было. Все перешли куда-то. Он медленно спустился, надеясь, что его не застанет врасплох какой-нибудь сюрприз. Его бы вырвало от внезапного шума. Но внизу, в гостиной, слышалось только шипение пластинки, крутившейся вхолостую, звукосниматель покоился на фиксаторе. Столики и подлокотники были заставлены пивными бутылками и недопитыми стаканами кубы либре. На обеденном столе остались канапе. Йель подумал об облаве, о каком-нибудь полицейском налете, но ведь это было частное владение, а они все взрослые люди и не делали ничего особо незаконного. Возможно, у кого-то был косяк, но в самом деле… Сколько он пробыл наверху? Минут двадцать. Может, тридцать. Он подумал, что мог заснуть на той кровати, и сейчас уже часа два ночи. Но нет, его часы – если они не остановились – показывали 5:45. Он просто тупил, а все ребята на заднем дворе. При таком доме обязательно есть задний двор. Он прошел через пустую кухню, через каморку, заставленную книгами. Там была дверь с окном, но она была заперта. Он вгляделся в окно, обхватив лицо ладонями: полосатый навес, ворох сухих листьев, луна. Никого. Йель обернулся и стал кричать: – Эй! Ричард! Ребята! Эй! Он подошел к парадной двери – тоже, как ни странно, запертой – и стал возиться с замком, пока не открыл. На темной улице никого не было. Нелепая мысль туманом окутала его ум – случился конец света, и этот апокалипсис накрыл всех, только про него забыли. Он рассмеялся на себя, но отметил, что ни в одном соседском окне никто не маячил. В доме напротив горел свет, как, впрочем, и здесь. В конце квартала светофор переключился с зеленого на желтый, а потом на красный. Йель расслышал смутное гудение машин вдалеке, но ведь это мог шуметь ветер. Или даже озеро. Йель надеялся услышать сирену, клаксон, собаку, самолет в небе. Ничего. Он вернулся в дом и закрыл дверь. И снова прокричал: – Эй, ребята! Теперь у него было ощущение, словно его разыгрывают, словно сейчас они откуда-нибудь выскочат и будут смеяться. Но ведь это были поминки, разве нет? А они уже не подростки. У людей есть дела поважнее, чем строить ему козни. Он увидел свое отражение в телевизоре Ричарда. Он был реален, он видел себя. На спинке стула висела синяя ветровка, в которой пришел Эшер Гласс. В карманах было пусто. Ему надо уходить. Но куда ему идти? Пепельницы были полны окурков. Все докуренные как положено, не раздавлены в спешке. Комиксы Нико, аккуратно разложенные перед вечеринкой на журнальных столиках и на барной стойке, теперь были разбросаны в беспорядке – но это скорее говорило о том, что их читали – и Йель подобрал один с пола. Трансвестит по имени Мартина Лютер Кинк выдавал дурашливо коронную реплику Лютера Кинга о своей мечте. Йель прошел по всему первому этажу, открывая каждую дверь – кладовку, гардеробную, хозяйственный шкаф – пока не ощутил стену холодного воздуха и ведущие вниз бетонные ступеньки. Он нашел выключатель и спустился в подвал. Стиральные машины, коробки, два ржавых велика. Выйдя из подвала, он поднялся на третий этаж – кабинет, небольшая комната с гантелями, кладовки – и снова спустился на второй и стал открывать все двери. Изысканные комоды красного дерева, кровати с балдахинами. Хозяйская спальня, вся в бело-зеленых тонах. Если все это придумала его жена, у нее был вкус. На стене висел принт Дианы Арбус, мальчик с гранатой. У кровати Ричарда стоял телефон, и Йель с облегчением схватил его. Услышав гудок в трубке – порядок – он медленно набрал свой номер. Нет ответа. Ему нужно было услышать голос, любой человеческий голос, так что он прервал вызов и переключился на оператора. – Имя и город, пожалуйста, – сказала женщина. – Привет? – ему хотелось убедиться, что это не автоответчик. – Это оператор. Вы знаете имя человека, которому хотите позвонить? – Да, его зовут… Маркус. Нико Маркус, в Северном Кларке, в Чикаго. Он произнес имя по буквам. – Есть Н. Маркус в Северном Кларке. Хотите, чтобы я вас соединила? – Нет… Нет, спасибо. – Оставайтесь на линии для набора номера. Йель положил трубку. Он еще раз обошел дом и наконец подошел к парадной двери. Он сказал неизвестно кому: – Я ухожу! Я пошел! И вышел в темноту. 2015 Когда они подлетели к Атлантическому океану, парень, сидевший у окошка, резко проснулся. Он спал с самого чикагского аэропорта, и Фиона пыталась занять себя, вожделея его. У нее на коленях целый час лежал раскрытым журнал для пассажиров, и все это время она занималась тем, что мусолила уголок страницы с кроссвордом. У этого парня было тело скалолаза, с соответствующей одеждой, волосами и бородой – все порядком запущено, вьющиеся волосы свисали до подбородка, шорты испачканы синими чернилами. Он спал, уткнувшись лбом в спинку переднего кресла, и, когда он выпрямился и огляделся в недоумении, Фиона поняла, что до этого не видела его лица. Она успела придумать ему лицо, так что настоящее – хоть и симпатичное и обветренное – показалось ей неправильным. Она уже поняла по его мускулистым ногам и мясистым рукам, что он для нее слишком молод. Чуть за тридцать. Он достал из-под ног рюкзак и стал рыться в нем. Он сидел у окошка, Фиона – у прохода. Он ощупал карманы и кресло под собой. Снова стал рыться в рюкзаке, вынимая вещи: скатанные носки, пластиковый пакет с зубной пастой с отбеливателем, маленький журнал. Повернувшись к Фионе, он сказал: – Виски? Она не была уверена, что расслышала правильно. Возможно, он предлагал угостить ее выпивкой, но вопрос звучал как экстренный, точно не флирт.