Городишко, где нет даже указателя с названием; окраина, серебристое вечернее небо — и девочка, у которой сил хватает лишь на то, чтобы передвигать ноги. По обеим сторонам шоссе высокие дома, причем на каждом следующем краска более блеклая, чем на предыдущем. Тощие деревца в желтых кадках, магазины, что не сегодня завтра закроются, бар, который как раз начал мигать неоновой вывеской. И звуки из этого бара недвусмысленно намекают, что ходить туда не следует. Дачесс застыла у двери — плечо до волдырей натерто ремнем сумки, перед усталыми глазами все нечетко — постройки лишены углов, круги уличных фонарей будто пальцем размазаны. Ступени крыльца пляшут, никак не взять их в фокус. Дыхание прерывистое, голова отказывается думать о следующем шаге, руки занемели, воспоминания о Робине кратки, как молнии, и болезненны, как спазмы, и вся Дачесс — воплощенная ненависть к человеку, который украл ее прежнюю жизнь лишь для того, чтобы швырнуть на ветер, как пригоршню мелкого сора. Дачесс отмела сомнения, налегла на дверь и шагнула в зал, освещенный красными лампами. Посетители — преимущественно мужчины — расступились перед ней. Лишь заказав старику-бармену кока-колу, Дачесс поняла, что денег не хватит. Стала рыться в карманах, выуживать мелочь. Бармен все понял и подвинул к ней стакан. Дачесс уже и забыла, что на свете существует доброта — а вот она, в чистом виде. Дачесс отыскала столик в уголке, бросила на пол сумку, села на низкий табурет и даже глаза прикрыла — так освежающе-сладка была кола. Противоположный угол занимал человек с гитарой, вызывал завсегдатаев. Они выходили по очереди, пели; он аккомпанировал и подпевал. Основная масса таращилась, периодически взрываясь хохотом. Исполнители, все как один, фальшивили, но Дачесс, изголодавшаяся по музыке, не сводила с них взгляд. На миг она опустила веки, отерла лицо от пота и дорожной пыли — и увидела, как мама поднимает маленького Робина к звездному небу — словно он не очередная ошибка, а дар Господень. И вдруг, неожиданно для себя, Дачесс вскочила и направилась к человеку с гитарой. Снова перед ней расступались. Немногочисленные женщины глядели на нее как на ребенка, глаза мужчин загорелись любопытством. Дачесс миновала бильярдный стол. В воздухе висел запах дыма и пива, смешанный с выдохами усталых мужчин, что стояли, положив руки друг другу на плечи, покачиваясь в такт музыке. Когда гитара стихла, Дачесс приблизилась к музыканту. Он приподнял шляпу, она повторила его жест. — Спеть хочешь, девочка? Дачесс кивнула. — Валяй. Она уселась и стала смотреть в импровизированный зрительный зал. На каждом лице ее взгляд задерживался, порой получая в ответ улыбку, а порой и нет. Затем она подалась к гитаристу и зашептала ему на ухо — потому что не помнила названия песни, а знала только слова. Гитарист отреагировал улыбкой: мол, недурной выбор, детка. Он заиграл, но Дачесс молчала. Гитариста не смущало, что она сидит с закрытыми глазами, что не вступила вовремя. Зрители загудели, но Дачесс отрешилась от их неодобрения — мелодия уже унесла ее на год назад, в ту пору, когда в ее жизни была мама. И пусть Дачесс довольствовалась полуэфемерными прикосновениями — по крайней мере, она знала, куда за ними руку протягивать. Дачесс увидела брата, а потом и дедушку, который искупал вину любовью к ним с Робином, и чуть не задохнулась от тоски. Тогда-то она и запела. Уверила слушателей: на нее можно положиться в тяжелые времена[56]. Посторонние шумы стихли. Бильярдисты отвлеклись от игры, подались к хрупкой девочке — ибо сами небеса, видя ее обнаженную, обугленную душу, разверзлись из сострадания; ибо гитарист, завороженный ее голосом, едва удерживал ритм. Дачесс не видела никого и ничего. Мыслями она была уже на улице — вместе с темнотой, как всегда, нахлынула боль. О нет, никаких иллюзий насчет очищения кровью этого человека. И все-таки кровь будет — Дачесс пустит ее, потому что иначе нельзя. Песня кончилась. Никто не смел шевельнуться. Дачесс сидела в полной тишине. Через некоторое время из-за стойки вышел бармен, протянул ей конверт, туго набитый купюрами. Дачесс не поняла, нахмурилась. Тогда бармен указал на вывеску: «Спой и выиграй: ежемесячный конкурс, приз 100 долларов». Дачесс не стала дожидаться аплодисментов — в конце концов, их слышно и с безлюдной ночной улицы. Схватила сумку, бросилась вон из бара — на автостанцию. Она уже ступила на путь к погибели. Ибо это и значит — перекроить целую нелепую жизнь. 44 Всю ночь и весь день Уок пытался справиться с потрясением. У полицейских графства Айвер к нему было изрядно вопросов. Уок отвечал скупо. Местные копы так и не дознались от него, почему, собственно, Дарк вломился к Ноублам. Уок сказал, что устал, что болен, что в ближайшие дни напишет подробный рапорт. Конечно, о Дачесс и пленке в этом рапорте не будет ни слова. Уок придумает, как подать ситуацию. Он арендовал автомобиль и поехал на поиски места для отдыха — сгодится любая нора, лишь бы была минимум в пятидесяти милях от цивилизации. Лежа на кровати в зачуханном номере мотеля, Уок думал о Дачесс — где-то она ночует? Его била дрожь. Он ничего не предпринимал — пускай бьет. Уок похудел, брюки висели мешком; уже три новые дырки в ремне проколол. Зеркало являло оскал вместо прежней улыбки. Вот говорят, он, Уок не меняется; что ж, на том ему и стоять. В тумбочке нашлись Библия, карандаш и бумага, и Уок написал рапорт об отставке. Да, он отказывается от полицейского значка. Оставались вопросы; возможно, ответов на них не найти. Но Уок поиски не бросит. Ради девочки. Ради мальчика. Он позвонил Марте. Та не взяла трубку, и Уок наговорил на автоответчик целую сумбурную речь: мол, с ним всё в порядке, хотя Марта, конечно, в это и не поверит; он наберет ее номер снова, вот только поспит малость. И он просит прощения, хотя грехи его неискупимы. Сотовый затрезвонил в девять часов. Уок ожидал услышать голос Марты, но это оказалась Тэна Легрос. Звонила из лаборатории. Обращаясь к ней во второй раз, Уок не давил, только попросил о конфиденциальности. — Я у тебя в долгу, и свою часть работы я сделала. За последний месяц несколько сообщений тебе оставила. — Извини. Я… я был… — Короче, я начала с револьвера. — Погоди, а кровь? Которая в доме Дарка? Она принадлежит Милтону? — Нет. Она вообще не человеческая. Уок запустил пальцы в волосы. Представил Милтона: вот он охотится с Дарком, вот возвращается домой… — А чья? Оленья? — Очень может быть. — Понял. — Уок, ты в порядке? — Так что с револьвером? — Удалось снять отпечатки пальцев. — Они принадлежат Винсенту Кингу? Уок перестал дышать. Комната поплыла перед глазами, завертелась, набирая темп. Сейчас всё решится: или — или. — Точно нет. Пульсу, чтобы ускориться, тоже нужны силы; а Уок слишком устал. Ответ Тэны был им просто проглочен. — Отпечатки очень маленькие. — В смысле, женские? — Нет. Детские. Причем ребенок — совсем малыш. Уок опустил веки. Рука с мобильником обмякла — ибо пазл наконец-то сложился. Стало больно, как от удара под дых. Уок еле удерживался в вертикальном положении. Он поблагодарил Тэну и набрал Винсентов номер. Винсент ответил после второго гудка. Тоже, значит, не спал. Что ж, одним полуночником больше. — Я все знаю, — сказал Уок. Расслышал, как у Винсента перехватило дыхание. — Что именно? — Тот говорил тихо, без вызова. Понял, что запираться бесполезно. — Это Робин. — Имя давно висело в воздухе, но только в связи с событиями минувшего года. Уок шагнул к окну. На парковке ни единой машины, в небе ни единой звезды. — Я нашел револьвер. Последовало продолжительное молчание. Их с Винсентом, как и раньше, как и всегда, было только двое, и они стояли друг за друга горой. — Может, расскажешь? — Я забрал две жизни, Уок. Одна — это ладно, это ничего… — Ты о Бакстере Логане? Он получил по заслугам, верно? — Думаешь, родным Энни Клейверс от этого легче? Может, и так. Монстр, который сгубил эту девушку, наказан. Я сам его наказал. Со смертью Логана я жить в состоянии. И живу. Другое дело — Сисси. Каждый мой вдох украден у нее. — Так что случилось? — Ты ведь и сам знаешь. Уок сглотнул. — Мальчик застрелил собственную мать.