Он сидел на качелях, умалённый огоньком собственной сигары; но, приблизившись, Дачесс заметила винтовку меж его колен. — Поверил мне, значит… — Может, я просто караулю медведя. — Вот я дура, что не запомнила гребаные номера… Револьвер схватила — остальное сразу из головы вон. Салага, черт меня дери… Дачесс ругала себя — как сплевывала, едва губы разжимала. — Ты бросилась защищать младшего брата. Не каждый вот так рискнет ради своих близких. Дачесс только головой мотнула. — А Долли в курсе? Когда Хэл со всеми предосторожностями забрал у нее револьвер, откуда ни возьмись появилась Долли и увела Дачесс в закусочную — прочь от зевак. — Долли прямо сказала: нашему ранчо нужен дозор. Она про тебя каждый раз спрашивает, Долли-то. Наверное, в тебе себя-девчонку видит. — Как это? — Ей в свое время пришлось туго. Может, потому и характером она — кремень. Я подробностей не знаю. Долли — она не из таких, которые чужим плачутся. Но мне случалось выпить с ее Биллом, он-то про ее отца кой-чего порассказал. Скот он был, отец Долли. Однажды застукал дочку с сигаретой… — И поколотил. — Если бы! Он ей этой самой сигаретой — горящей — все руки истыкал. До сих пор шрамы видны. Мучил да приговаривал: больше не рискнешь эту дрянь зажечь, духу не хватит. Дачесс сглотнула. — Что с ним стало? — Долли подросла — он давай ее домогаться… Посадили его, короче. — Вот как. Хэл кашлянул. — Долли тогда не так одевалась. На старых фотографиях она в штанах мешком, в рубахе навыпуск — чтобы, значит, девичьего ничего было не видать. Да только отца ее это не остановило. — Потому что у некоторых внутри — только тьма. — Верно. — Джеймс Миллер[43] был наемным убийцей и странствующим стрелком. В церковь ходил чуть не каждое воскресенье, не курил, спиртного в рот не брал — а говорили, что он убил пятьдесят человек. Его линчевали. Знаешь, что он сказал перед смертью? — Что? — «Не валандайтесь, ребята». — Вот и правильно, что с ним разделались. Не может добро оставаться добром, если злу попустительствует — как ты думаешь? Небо было ясное, звездное — в самый раз для снегопада. Хэла послушать: зима еще и не коснулась Монтаны, а когда коснется да расстелется — все осенние краски в памяти забелит. Хэл подвинулся на качелях. Дачесс и не подумала сесть рядом. Оба долго молчали. Докурив сигару, Хэл взялся за новую. — Рак наживешь. — Очень может быть. — Мне без разницы. — Я и не обольщаюсь. Его глаза скрывала тьма. Перед ним лежали отдаленная роща, пруд — и нечто, еще недавно воспринимаемое Дачесс как ничто. Хэл поднялся, прошел в кухню. Через пару минут оттуда донесся тихий посвист чайника. Дачесс села на скамейку — на самый край — так, чтобы не сводить глаз с винтовки. Хэл вернулся, поставил рядом с Дачесс чашку. Луч света из-за приоткрытой двери выхватил дрейфующие в какао зефирки-маршмеллоу. Себе Хэл плеснул виски. — Несколько лет назад бушевала гроза, какую редко увидишь. Я вот на этом самом месте сидел. Молния как вдарит — ни дать ни взять дьявольский язык: раздвоенный, будто у змеюки… Мне и рога, и рыло среди туч примерещились. Тогда-то амбар и вспыхнул. Дачесс поняла, о чем он. Видела поодаль пепелище — остатки фундамента, выжженную землю. Ничего там не росло, даже трава. — В том амбаре кобыла погибла. Мамка нашей серой. Дачесс вздрогнула и мысленно поблагодарила тьму — что та скрывает ужас в ее глазах. — Я ее вызволить не сумел. Дачесс трудно вдохнула. Ей ли не знать об этом свойстве воспоминаний — прицепиться и всюду таскаться за своей жертвой… — У нас тоже бывали шторма, — сказала она. — Дома, в Калифорнии. — Я про Кейп-Хейвен часто думаю. Молился за твою маму, за тебя, за Робина. — Ты ж в Бога не веришь. — Ты будто веришь. Но зачем-то ведь бегаешь в лес, колени преклоняешь на поляне… — Я не молюсь, а просто думаю. — Каждому нужно уединенное место, чтобы думать. У меня это подпол. Спущусь, сяду среди винтовок… Хлопоты по хозяйству наверху остаются, а там, под землей, — я да мысли, которые про вечное. — Хэл отвернулся и добавил: — Я ведь письма ему писал. — Кому? — Винсенту Кингу. Каждый год по письму — за столько-то лет… Притом что я словеса нанизывать не мастак и не охотник. — Почему тогда писал? Хэл запрокинул голову и выпустил колечко дыма в сторону луны. — Это так сразу не объяснишь. Дачесс потерла глаза. — Тебе в постель пора. — Сама разберусь, когда мне спать, когда бодрствовать. Хэл поставил на пол стакан из-под виски. — Поначалу я эти письма отправлять не собирался. В смысле, после Сисси и после того, что случилось с твоей мамой и бабушкой. Мне душу излить надо было, и всё. А потом я подумал: а чего это я один мучаюсь? Пускай и он, Винсент, тоже помучается, да не из-за своей жизни загубленной, а из-за других жизней. Пускай представляет, как я тут один, точно сыч, сижу, и что мне до красы земной, когда… Всё ему расписывал — занятия свои, работу, и что в долгах весь, и что боль на грудь давит. — Он отвечал? — Да. Сперва только прощения просил. Знаю: не хотел он, с каждым могло произойти, авария, случайность… Только суть-то прежняя, и не легче ничуть от этого его «не нарочно». Дачесс взяла чашку, ложечкой выловила и отправила в рот зефирку. Сладость показалась чрезмерной, застала врасплох — а просто Дачесс позабыла, что в жизни есть приятные вещи. — Я туда, к нему, ездил на слушания о досрочном освобождении. Их несколько было. Винсент Кинг мог выйти гораздо раньше, когда вся жизнь еще впереди. — Почему его не выпустили? Уок не рассказывал; я сама прикинула, что он там, в тюрьме, дурное делал. — Ничего подобного. Кадди, охранник, каждый раз просил за него. Адвоката взять Винсент не хотел. Уок тоже ездил, ни одного слушания не пропустил. Мы с ним только глядели друг на друга. Я бы мог подойти, заговорить — а вот же… Как представлю, что они с Винсентом неразлейвода, почище родных братьев, хоть и разные по нраву: Винсент — шкодливый, Уок — правильный. Всегда, бывало, его прикрывал да выгораживал. Дачесс попыталась вообразить Уока мальчишкой, закадычным дружком Винсента Кинга. Ничего не вышло. Уок представлялся ей исключительно дядькой в полицейской форме — может, потому, что она не видела его одетым иначе. Словом, Уок — стопроцентный коп. А Винсент Кинг — закоренелый злодей. — В конце слушания они задавали ему один и тот же вопрос: если тебя выпустят, будешь снова закон нарушать? — А он что? — А он этак глянет мне в глаза и отчеканит: буду. Мол, опасен я для людей.